Моя родословная

Отец мой, Анатолий Павлович, родом из небольшой деревни Князевы, что стоит среди более крупных соседей на середине пути из Слободского города в село Шестаково. Говорят, мужики тех мест славились жестокими драками по любому поводу. Семья Хариных дольше многих других упорствовала вступлению в колхоз. Её глава, Павел Абрамович, ценил волю и работу без принуждения, при этом не особо утруждался, мог по неделе гостить у далёких родственников, не распрягая по лени лошади. Его супруга Варвара (из Малых Бережан) по слабости сердца умерла ещё в 40-ом. Тогда же мой дед решил, наконец, податься в колхоз: налоги стали непомерны. С началом новой колхозной жизни семье Хариных в сравнении с предыдущим «кулацким» житьем, стало заметно легче: в предвоенные годы ввиду многолюдства и поддержки властей некоторые колхозы разжились. Кроме того, многих, особенно молодёжь, устраивала развесёлая и беспечная коллективная жизнь.
Павла взяли на фронт в 43-ем. Вскоре Толю на год отправили на лесосплав, а малолетних сестер и брата рассовали по детдомам. С началом второй зимы рабочие, в основном подростки и женщины, самовольно оставили свой каторжный труд в глубине северных вятских лесов и разбежались по домам. Возвратившись, Толя обнаружил полный разлад: в пустом доме лежали при смерти отец и его больная мать, сёстры – в тифозном бараке, а младший брат – неизвестно где. После ранения в голову отца списали из армии, пожил он недолго, промучившись последние два месяца своей жизни.  Из четырёх братьев Хариных с войны вернулись двое, один из них, дядя Миша, умер лет через 10, оставив двух дочерей (у другого детей не было). Таким вот образом, мой отец, две его сестры, Лиза и Шура, и младший брат Вася стали полными сиротами…
Беглецов тем временем по одному отловили и предали суду. Моего отца следователь пожалел, учёл, что в семье кроме него взрослых не осталось, и, прибавив год возраста, отправил в армию. Принять участия в боях не пришлось. Только раз испытал бомбежку прифронтового аэродрома, где служил авиатехником, – снаряжал пулемёты. Победу встретил вместе со своим 18-летием, но погоны пришлось носить ещё долгих семь лет. Где-то в далёкой Румынии у Толи-папы (как прозвали его сослуживцы) осталась не вполне законная дочь.   
В 52-ом двадцатипятилетний красавец в форме появился в Слободском, где к тому времени уже пристроились его дядя и сёстры. Здесь он, подрабатывая домашней фотографией, устроился в школу завхозом, и вскоре в роли жениха старшей дочери Маргариты появился в доме солдатской вдовы Ончуковой Анны. Но прежде чем продолжить, нужно вернуться в прошлое и рассказать о моей бабушке.

Анюта родилась в 1907-ом году в семье мещанина средней руки Алексея Николаевича Кропачева, проживавшего в родовом двухэтажном доме в пригородных Нижних Кропачах, через которые когда-то проходила дорога из Слободского в Вятку. Дом этот (низ – каменный, верх – обшитый деревянный) стоит до сих пор. Отец Нюры, как и его, более удачливые братья, занимался выделкой овчин, – промыслом, доставшимся им по наследству от отца Николая Кропачева. По детским воспоминаниям бабушки, почти каждую неделю отец увозил на телеге готовый товар в Вятку. Когда-то семейное дело процветало, дед выстроил в Кропачах своим сыновьям пять домов. Но, то ли худые времена, то ли еще что, привели к постепенному упадку хозяйства.
Свою мать Анюта не помнила, – та умерла от родов, когда моей бабушке было 2 года. От матери осталась единственная фотография, на которой она, 32-летняя, лежит в гробу. Александра была дочерью мельника из Нолинска, свою родину после замужества повидала только дважды. Вдовый отец вскоре женился. Взял своенравную 17-летнюю красавицу, дочь хозяина постоялого двора на Хлыновке. Ехать замуж в Слободской она согласилась только после того, как отец припугнул отрубить голову на пороге. Мачеха ненавидела стадо из шести детей доставшихся ей в придачу к мужу. Младшего брата четырёхлетнего Коленьку как-то в сердцах сбросила с лестницы. Спустя несколько дней, он тихо скончался. Он был лишним, – при сватовстве, дабы не спугнуть невесту, младенца утаили, полагая, что он может и не выживет.
На чужих детей новой мачехе было наплевать, а потому с началом Мировой войны их всех раздали родственникам. Нюру взяла к себе жить тетя-монахиня. Учиться в школе при женском монастыре нравилось: кормили обедом и относились хорошо. Когда-то отец мечтал выучить её на учительшу. Но окончить довелось только четыре класса, последний уже без Закона Божьего.
В декабре 17-го многие зажиточные слобожане, прослышав о зверствах большевиков в Вятке, не дожидаясь своей участи, бежали по Глазовскому тракту в Пермь, Казань и далее. Успели скрыться, прихватив самое ценное, и богатые родственники Кропачевы. Отец бабушки остался, – всё богатство давно было продано и прожито. Молодая супруга помогла отцу промотать хозяйство. Прислуга, вкусная еда (любила снятые со свежего молока сливки), дорогие наряды и поездки на балы в Вятку, – шикарная жизнь не по средствам, – не радовали её. При случае всегда упрекала «старика»: Ты Розу сгубил! – и в сердцах метала в него, чем попало. Правда, красавица Марусенька зажилась недолго – умерла в 20 лет от скоротечной чахотки. Детей от неё не осталось, единственная дочь умерла в младенчестве. Детская смерть в те годы была обычным делом.
Новая власть расквартировала на территории женского монастыря роту красноармейцев, которые, превратили жизнь монахинь в ад. Натерпевшись оскорблений и унижений, они постепенно разбежались из своей осквернённой обители. Молодые повыходили замуж. Тетя вскоре умерла, а Нюра оказалась в доме у другой своей тётки. Здесь её приставили водиться с маленькими детьми. В Большом мире тем временем шла Гражданская война. В городе устраивали ночные обыски и аресты: искали ценности и оружие. Особенно запомнились перепуганной девочке бородатые казаки в папахах, шарящие по всем закоулкам и норовящие разобрать по кирпичику печь.

С началом мирной жизни тринадцатилетнюю Нюрку взяли в дом богатеющего дяди Русанова. Работая в немецком плену, он обучился многим премудростям, с собой привёз толстую тетрадь с записями. По возвращении домой наладил у себя в деревне Рубежнице (на окраине нынешнего посёлка Вахруши) производство клея, патоки и выделку шкур. Так как более 20 работников держать запрещалось, то рабочие руки дядя добирал из числа родственников. Всего за общим обеденным столом сидело 28 человек. Анюта помогала готовить еду, топила печь, таскала воду. Любила читать, отдавая этой неодобряемой хозяевами страсти все свободные минуты и огарки свечей.
Спустя года четыре за ней приехали старшие сёстры: «Пора тебе домой возвращаться». Дядя не хотел отпускать работницу, но пришлось. В 18 лет Нюру сватал за своего сына вновь развернувшийся заводчик Лесников из пригородного Спасского села, но она отказала богатому жениху. Выбрала по себе, – из бедной семьи. Знакомство с будущим женихом устроили дальние родственники Ополёвы, проживавшие по соседству с ним в Светлице, – на северной окраине города. Семья Ополёвских, как обычно звали её у нас, была богата своими дочерьми, но, вероятно по причине ближнего соседства, молодой человек не обращал на них внимание. Тогда, видно, и было решено познакомить его с далёкой родственницей. После долгих уговоров отца они выпросили к себе Анюту погостить на Рождество, расхвалив кандидата и намекнув ей на возможное в будущем сватовство. В Светлицах на Рождественской Катушке устроенной под угор Монастырской улицы, окрестные парни катали девок на больших подрезных санях. Знакомство состоялось, молодые люди приглянулись друг другу. Много позже, уже при мне, бабушка, глядя в окно на крутой подъём дороги, любила вспоминать о тех временах, когда сани с молодёжью весело мчались вдоль всей улицы. В детстве, пока не одолели машины, катался здесь и я. Теперь, когда навстречу прут гружёные лесовозы, на это отваживаются редкие, безрассудные по малолетству, смельчаки…
Надо сказать, что у будущего жениха Анюты была девка, – симпатичная, из семьи Голубевских. Но после того как она пошла работать на фабрику, её побраковали, – такие в ту пору считались испорченными и негодными для семейной жизни. Вообще, с работой было туго. Летом светлицкие девушки подрабатывали в саду-огороде тётки Мёшихи, – сестры известного хирурга Бакулева, которая, пользуясь своим родством, жила, как видно, по-барски.
Вскоре в Кропачи прислали сватов. Отец долго упирался, – семья жениха не славилась богатством. Его уломали кое-как. Дядя Русанов успел побывать на свадьбе, за все прошлые труды дал в приданое швейную машину. К тому времени его уже начали душить налогами. А через год раскулачили и 68-летнего старика сослали в Соловки. Как оказалось, навсегда. Его дети, видимо забрав припрятанное золотишко, уехали подальше и со временем удачно вписались в советскую реальность. Сын стал директором завода, а дочь – учительницей. В начале сороковых под прикрытием этой работы она, по-видимому, выполняла задания на оккупированной польской территории, но в свои редкие приезды на родину об этом не рассказывала.

Анна стала женой Александра Ончукова. Венчались тайно, в 4 часа утра в церкви на Демьянке. Жених был комсомолец, в церковь не ходил, а потому родне Анюты с большим трудом удалось настоять на венчании. Свадьба пришлась на траурный День Смерти Ленина, – пришлось заранее получать разрешение в горсовете…
После трёх классов (дальше обучение было платное) Шуру отдали в ученики к сапожнику Скрябину, брату свёкра его сестры Грани. Вечно пьяный сапожник не охотно делился секретами своего ремесла. Подмастерьев держал на посылках, в том числе за шкаликом в ближний шинок. Шуре доверил изготовление деревянных гвоздиков для обуви. И, все-таки, чему-то он научился. В гражданскую войну и после, в городе стояла голодуха, и его, подростка, со старшей сестрой часто посылали по далеким деревням менять, что было ценного в доме, на хлеб и другие продукты. Крестьяне из-за грабежей бандитов и кордонов властей боялись ехать в город для торговли.
По воспоминаниям моей бабушки, жили они с мужем счастливо и дружно, в скромном достатке целых 12 лет. У них родились три дочери: Маргарита, Людмила, Ираида. Старшая – моя мать. Дед работал сначала в Вахрушах, – шил обувь, ходил домой пешком каждый день за 12 километров. А затем бондарем на пивзаводе (ремонтировал огромные бочки). Нюра воспитывала детей, вела хозяйство (по её настоянию завели корову), ухаживала за больной свекровью.
Любвеобильный отец тем временем вновь женился, – на Наташе, приплывшей в Слободской откуда-то с верхов на плотах с лесом. Для поддержания привычной безбедной жизни пришлось продать часть дома, овчинную мастерскую, украшения, даренные второй жене, лошадей, одну корову, а в последствии поступить на службу завхозом в Дом Крестьянина. Здесь же официанткой устроил Наташу, домой с работы оба частенько являлись пьяными. У дочери, – посмотреть на внучек, – бывал не часто. Глядя на новорожденную Людмилу, как-то сказал: «В нашу породу, Кропачёвскую». Наследства не оставил. Часть дома и корова достались Наташе с её новым сожителем.
 
Шура, младший и единственный сын, жил с матерью в Светлицах, на северной окраине города, в низеньком, на втором ряду окна, трехкомнатном доме. В 40-ом году поставили новые стены, но крыша оставалась пока старая. Это «пока» затянулось на два десятка лет. Рядом, через ручей, жила его замужняя сестра Граня Скрябина. Дом ей построил на своей земле отец. Две дочери по протекции некой Крестной одна за другой перебрались в Москву. Старшая, – Нюра – после неудачного замужества за соседом Смолиным, а вторая, – Саня – уже по накатанной дорожке следом. Обе вышли в столице замуж. Нюра вскоре умерла, оставив своего первенца в чужой семье нового мужа.
Тётя Саня присылала иногда посылки с драгоценными в провинции столичными товарами. В конце 1940 года у неё жила зиму мать, бабушка Катя, но к весне она занемогла и вернулась домой отлежаться на печи. Бабушка всегда была очень добра, исполняла всё, что её просили дети. В сундучке, с которым она пришла в дом мужа, под обклеенной цветными керенками крышкой хранились все её богатства: выходное, когда-то модное платье, две книжки, старые журналы с картинками, а также кусочки ткани и лоскутки меха, из которых она шила внучкам куколок. В свободные дни бабушка Катя любила ходить "восвояси", - так она называла свою родину, - улицу, где родилась, и где жили её родственники. Правда, родной дом стоял уже пуст-заброшен, но можно было войти в знакомый дворик и посидеть на скамейке среди травы...

В мае 41-го тётя Саня с мужем приезжали в Слободской. За столом пили пиво, которое Шура принёс с работы (всем работникам выдавали еженедельно по ведру). Говорили о войне в Европе, о мире с Германией, пели песню из любимого кино про Чапаева. Прощаясь, московский гость, зная больше, чем можно было сказать, подарил свой пиджак: «Ну, Шура, нам с тобой больше не видаться!»
Через три месяца он погиб в ополчении под Москвой.

Ты не вейся, Чёрный Ворон над моею головой…

В воскресенье на Александровской даче был большой городской пикник. Соседи и родственники Скрябины (дядя Костя и тетя Граня) звали Ончуковых, но Шура не пошел, – сослался на работу по дому. По словам моей матери, без дела не сидел, всё что-то мастерил (игрушки, табуретки) или ремонтировал. Перед обедом Риту послали за хлебом. Вместе с нею увязалась сестра. В ближнем светлицком магазине, хлеба не оказалось. Пришлось бежать в Город, на Ленина, в хлебный напротив ворот воинской части. Там возле входа в бревенчатый амбар толпилась огромная очередь. Все в полголоса повторяли ещё ничего не значащее для одиннадцатилетней девочки короткое слово…
Бабушка Катя (в девичестве Суходоева) умерла в июле от рака, так и не узнав, что началась Война… 
Шуру забрали в конце 41-го. Из-за неладов с сердцем в армии он не служил, но теперь сошёл за первый сорт. Больше года продержали в лесном лагере за мельницей Борисихой, – ценили работу сапожника (с фронта привозили вагоны изодранной обуви с убитых и раненых). Там и сейчас сохранились прямоугольные ямы от огромных, на сто человек каждая, землянок. Одно время на их склонах хорошо росла земляника, потом всё затянули кусты…
По ночам, выпросив разрешение у старшины, отец изредка тайком приходил домой. Не спал, занимался домашними делами, сапожничал. Последний раз зашёл перед отправкой в феврале 43-го. Под утро простился со всеми, поцеловал спящую любимую трехлетнюю Ирочку и, не веля провожать, ушёл. Но через минуту возвратился в слезах: «Не видать мне вас больше!!»
От него пришло пять треугольных писем. Писал, что идут маршем сотни километров, на отдыхе копая огороды за крынку молока. Писал, что поставили его командовать взводом, бойцы в основном нацмены: «Я их не понимаю, они меня не понимают… Как вы там? Продай всё моё, вернусь – наживём. Береги деток». В коротком последнем (за 5 июля) среди густо замазанных цензурой строк прочли: «идём в бой».
Через несколько месяцев пустых ожиданий, после запроса военкомат сухо ответил: «пропал без вести».

Начались самые голодные и самые безрадостные месяцы зимы 43-го – 44-го. С первым снегом умерла последняя домашняя тварь – кошка. Летом дети подкармливали ее кузнечиками, да в начале осени в полупустой подвал еще забегали мыши. Дары огорода съели на корню. Не было дров. Сначала понемногу разбирали и пилили старый бревенчатый сарай, где до войны держали скот, а затем, в любой мороз, запрягшись вдвоем со старшей дочерью в большие подрезные сани, тащились в ближний лес за сушняком. Из-за наезда эвакуированных и тыловых военных цены на базаре выросли, и доходов от шитья никак не хватало. Бабушка продала всё, что было ценного в доме: кожаный пиджак мужа и свои выходные платья, запасы нового постельного белья (приданого для дочерей) и кованый сундук, где всё это хранилось. Под конец безрадостной распродажи пошли в ход наборы инструментом, стулья, дубовый стол и шкаф для посуды работы покойного свёкра.
Хлебная норма на иждивенцев – 300 граммов в день. Но бывали дни, когда получить этот хлеб не удавалось: то магазин не отоваривает – Сегодня весь хлеб отдан отправляющимся на фронт! – а то однажды, карточки украли в очереди. В такие дни, когда в доме не оставалось ничего съестного, мать, отправляя старших девочек в школу, просила принести хоть немного хлеба младшей сестренке. В школах давали по кусочку каждый день. У четырехлетней Иры была признана дистрофия в начальной стадии. В самое трудное время приехавшая издалека бездетная семья (видимо им рассказал кто-то о бедственном положении Ончуковых) просила отдать ей на воспитание младшую дочь. Но бабушка не смогла: «Что я мужу-то скажу, когда вернётся?!»

В 41-ом моя мать окончила начальную школу № 1. Вдвоем с подружкой в начале июня они ходили записываться для продолжения учебы в 7-ю школу, пользующуюся тогда авторитетом. Но выше середины лестницы на второй этаж, где их встретила директор и тут же приняла заявления, увидеть красивое здание изнутри им не довелось. С началом войны его, как и почти все остальные школьные здания города отвели под госпиталь. Несколько месяцев проучились в Доме пионеров на Советской. Здесь под классы были приспособлены разделенные занавесками залы, и даже сцена. Затем учились в двухэтажном деревянном доме на Володарского, где до того были квартиры работников лесхоза, – людей куда-то переселили. Чуть не каждый месяц в школах устраивали сбор металлолома (20 кг) или макулатуры (3 кг). Закроют раздевалку, отберут портфели, – и ищи, где хочешь!
В 44-ом Рита сдавала экзамены в Педучилище, которое располагалось во время войны в Нижних Кропачах. Экзамены проводились на открытом воздухе около школы, где шел ремонт. Но учиться пришлось в третью смену в 9-ой школе. (Лишь последние полтора года стали учить в своём здании.) Ей, конечно, хотелось учиться дальше в старших классах обычной школы, способности и старание были. С завистью смотрела она на этих счастливцев, – они как нарочно заканчивали уроки перед ними. Но в Педучилище кормили обедом, и пайка хлеба была больше, – 500 грамм. Кроме того, после его окончания гарантировалось устройство на работу в детский сад, как известно, учреждение с собственной столовой. Для полуголодных людей всё это перевесило туманные перспективы получения высшего образования, о котором мечтал до войны отец.
С началом учебного года мою мать, неполных 15-ти лет, по советской традиции услали на работу в колхоз. Разместили в самой захудалой деревне Черепахи, где у полуголодных обитателей не было даже заборов. Продержали на полевых работах до  белых мух в конце октября. Возвращались домой пешком, – 20 км по разбитой лесной дороге. С собой разрешили взять (сколько унесешь) корнеплодов турнепса. Часть их пришлось бросить в пути, – стало невмоготу тащить по бездорожью. Домой Рита принесла только пару, но и такому неожиданному подарку семья несказанно обрадовалась. Один турнепс сразу съели сырым. Из второго мать напекла лепешки. Эти слегка припудренные остатками муки и пожаренные на сковороде без масла лепёшки оказался единственным угощеньем в день рождения младшей сестрёнки.

В голодные военные годы каждый выживал, как мог. Некоторые занялись «предпринимательством»: пекли хлеб, варили мыло. Мука, конечно, была ворованная, как и мясные отходы. Некоторые женщины закупали поутру разливное пиво, и когда в конце дня в пивной оно кончалось, продавали с наценкой. Были случаи людоедства. Одна такая семейка продавала пирожки с мясом на базаре, не брезговала ими и сама. Когда в дом нагрянули с обыском, нашли кадку с засолкой в виде детских голов. До поры власти смотрели на всё подобное сквозь пальцы. Только после окончания войны люди стали отходить от зверства и помешательства. Многие тогда поплатились за незаконные промыслы, позволившие на общей беде сколотить капиталец. Другие солдатки, не дожидаясь маловероятного возвращения мужей, завели новых из числа эвакуированных, и прижили от них детей. В результате чего порода слобожан обогатилась всевозможными генами.

В нашем доме, тем временем, появились квартиранты. Их подселяли всем имеющим хоть какую-то «излишнюю» площадь. Бабушка попросила прислать ей семейных, хотя те считались «не выгодными». Многие солдатские вдовы и даже жены жили со своими сытыми военно-партийными квартирантами припеваючи. Но бабушка таким отказывала.
Семья сселилась в маленькую комнату, а большая с этого дня на много лет превратилась в общежитие. Сначала в ней недолго пожила тихая эстонка Скуэня-учительница с таким же тихим сыном Милютиком. Еще до войны она, наслушавшись росказней о счастливой советской жизни, стала комсомолкой, а затем вступила  в Эстонскую компартию. Муж ее был из зажиточной семьи, по понятным причинам, относившейся к молодой жене-коммунистке неприязненно. С приходом немцев, ей пришлось бежать с родины, – так сбылась ее девичья мечта увидеть Советский Рай. В Слободском ее устроили работать на швейную фабрику, а сына определили в детский сад для детей партработников. Вскоре квартирантку вызвали в Москву, откуда через некоторое время от нее пришло радостное письмо: получила работу и вышла замуж за товарища по партии и, наверное, увидела Советский Рай. С эстонкой Скуэне были хорошие отношения, в семье о ней остались добрые воспоминания.
Затем поселилась семья эвакуированных евреев, – женщина с сыном-подростком и матерью. В первый день по прибытии старуха попросила "хозяюшку" пересушить два мешка сухарей. А наутро огорошила: «Честная ты женщина! У меня, ведь, все сухарики были пересчитаны». К сухарям тем они не прикасались, привезли с собой достаточно муки и круп, а с базара несли сметану и мёд. Особенно полуголодных хозяев донимал их сынок, демонстрируя жирные куски со своего стола. Его мамаша от доброты однажды вынесла пельменный отвар: «Вместо супчика поешьте». Бабушка молча вынесла его на помойку. Женщины частенько вполголоса обсуждали свои дела: «Эх, сохранится ли под березкою наш самоварчик?» По всей видимости, из опасения потери в дороге в нём схоронили какие-то ценности.
Чтобы избавиться от навязанных сверху новых квартирантов, после отъезда евреев бабушка пустила жить крестьянскую семью с коровой. Платили дровами для общей печки и молоком от своей коровёнки, - четушка (четверть литра) в день. Муж после ранения на фронте стал непригоден к тяжелой деревенской работе, и был отпущен из колхоза. В городе он устроился рабочим на хлебопекарню, где мог насытиться. А вот его жена голодала. Тимофеевна, еще не старая, но сильно исхудавшая женщина, собирала на помойках картофельные очистки, и варила их для своей коровы. "Посмотри, - говорила она моей бабушке, которая была чуть моложе её, - совсем хорошие очистки!" Наверно она и сама не брезговала коровьим кормом. Полученное молоко продавали или меняли на хлеб. Старших детей уже давно раздали по училищам, при семье осталась только младшая дочка Люба, ровесница нашей Иры. Они играли вместе и дружили. Однажды в углу комода нашли крошку хлеба с ноготь, и поделили... Среди зимы корова перестала давать молоко, и Тимофеевне стало совсем туго. У нее началась дистрофия, она стала кашлять и мерзнуть. Однажды, истопив печь она забралась в неё чтобы "прогреться" и там умерла...
На похороны и поминки приехали родственники из деревни, напекли гору лепёшек, щедро угощали бабушку и детей. Но есть их было почему-то неловко, ведь несколько таких лепёшек спасли бы Тимофеевну от голодной смерти...
Через неделю вдовец вместе с коровой ушел за реку жить к новой жене, вероятно, подысканной уже загодя. Любу "на время" отдал дальней родственнице. Но вскоре отчего-то умер, поэтому прожила она с ней долго, окончила школу и училище...

В городе многие голодали. По улицам бродили бледные тени со вздутыми животами, - это те, кто питались бардой, отходами пивзавода. Уняв на время голод, они обрекали себя на медленную смерть. Симптомы недоедания и дистрофии (обмороки, припухлость) появились и в нашем доме...
От голодной и холодной смерти зимой 44–45-го семью спас Капитан, – следователь особого отдела расквартированной в городе на отдых "Рокоссовской банды". Он привёз березовые дрова, мешки с сушеными овощами и вяленым мясом. Часть продуктов перепала голодным хозяевам. Капитан обставил всю комнату трофеями из Восточной Пруссии: немецкая мебель, часы от пола до потолка, ковры во все стены и полы, зеркала, неимоверное богатство в виде всевозможной посуды, обуви, одежды, белья и каких-то уж совсем непонятного назначения красивых вещей. Ни до, ни после наш дом не видал такого. Вместе с рокоссовцами в Слободской прибыл целый состав груженый трофеями. Кое-что из этого добра навсегда осело в нашем городе. В частности, 2–3 лёгких немецких мотоцикла, американский джип, и замечательный рояль «Стинвей», простоявший на сцене ДК до начала 21 века.
Помимо дровяного тепла и сушёной картошки за свой постой Капитан рассчитался старыми солдатскими шинелями и сапогами. Из них сшили пальто и ботинки для старших девочек, которые они проносили до двадцатилетнего возраста. Временами от скуки или хорошего настроения Капитан заводил трофейный патефон. Его денщик, москвич Женя (вероятно, это имя запало в память моей матери, и она присвоила его мне), при звуках немецкой речи уходил курить во двор и вполголоса неодобрительно выговаривал: «Под эту музыку людей мучили…» Но у Капитана Госбезопасности она, видимо, вызывала приятные воспоминания. Где-то в Сибири у него была жена, – по рассказам денщика капитан отсылал ей из Германии богатые посылки с золотыми и другими ценными вещами. Но в Слободском он завёл новую подругу, которую вскоре привёл жить в наш дом. Симпатичная местная девка, бывшая фронтовичка, не умела готовить простейшие вещи: жареную картошку и пельмени. Поначалу это делала за неё моя бабушка, и сама по извечной бедности не особо искушённая в яствах. Капитан удивлялся: «Моя Тоня научилась готовить!»
Капитан прихватил с собой свою молоденькую сожительницу, когда через полгода его отослали к месту дальнейшей службы. Многих девок тогда увозили, но часто бросали по дороге. Через много лет от Тониной сестры остававшейся жить в нашем городе дошли вести, что белокурая бестия, выучившись на врача, поменяла своего капитана на другого чужого мужа, с которым удачно сыграла в любовь на южном курорте. А старенький капитан вернулся к своей старой жене.

Трофеи с войны привезли многие. Сосед Пупышев прослужил политруком, с войны привёз много тряпок. Его дочь, красавица Ксана, одетая в немецкие платья и бельё, стала бегать за офицерами в надежде на выгодную партию. И на этой почве нимфомании, как говорили, сошла с ума. Заметили это так. Работала она медсестрой, стала выписывать своим больным дурацкие рецепты: слабительное от головы, валерьянку от боли в животе, а под конец, предписала поломавшему руку клизьму... Уже будучи не в своем уме, спустя полгода после очередного курса лечений, она вдруг начинала жутко петь на всю улицу, высунувшись из своего окна на втором этаже. Тогда за ней приезжала скорая с милицией.

Слобожане часто не имели представления о назначении некоторых трофейных вещей. Бытовал такой анекдот: одна юная особа как-то пришла на танцы в неимоверно шикарном легком платьице с кружавчиками. Её пригласил приезжий молодой человек. Среди вальса он шепнул: «Девушка, вы надели ночную сорочку!»

Как я уже говорил, наши соседи Ополевы, сыгравшие важную роль в замужестве моей бабушки, были богаты дочерьми. Четверых старших удалось выдать на сторону, а двое остались жить при семье. Таким образом, в дом Ополевых со временем вошли два примака, – мужья этих молодух. Один был из семьи кулака Чурина, жившего в деревне Бажгалы за рекой, где некоторое время учительствовала после окончания женской гимназии Анюта Ополева. На обзаведение своего хозяйства Чурин выдал сыну бутылку золотых монет. Другой наш сосед, Миша Шитов, оказался из далёкой Белой Холуницы; хозяйственный, жестянщик, но любитель выпить. Помню, не раз, как он, возращаясь в подпитии, буквально здоровался и пытался завести разговор со столбом на углу против наших окон, натурально принимая его за своего знакомца.
Ходили разговоры, что он вернулся с войны с чемоданом часов, и на вырученные деньги купил вскоре корову, а через некоторое время приобрёл половину дома своего соседа и свояка Чурина. Этот несчастный ещё перед войной был арестован и получил «десятку» за свой, как тогда говорили, длинный язык. В пивной за разговором с приятелем он ляпнул «кулацкую агитацию», мол, Ленин умер, так и Сталин помрёт. За соседней стойкой сексот с хорошим слухом «взял на карандаш». По-видимому, нашего непьющего соседа (отец которого был из кулаков) заманили в пивную, где развели на «откровенный» разговор. Войну Чурин, таким образом, пересидел в лагере и остался жив, но по возвращении оттуда ходил, глядя в землю, ни с кем не здоровался, в лучшем случае при встрече с прежним знакомым буркнет нечто невнятное. Продав свою половину дома, они с женой перебрались в Киров…
Надомная работа (шитьё вручную всей семьёй двупалых рукавиц из лоскутков по военному заказу), швейная машинка, огород, да запоздалая пенсия на погибшего мужа и дрова квартирантов помогли не умереть с голоду и холоду.
 
Рита училась во вторую смену, а её сестра Людмила – с утра, в первую. Обувь и пальто были одни на двоих. Поэтому Рита, дождавшись прихода сестры, быстро одевалась и успевала добежать в своё училище. Но в этот холодный майский день (шёл мокрый снег) Людмила отчего-то задерживалась, занятия уже должны начаться, а ее всё нет. Она пришла вместе с матерью (та была в слезах), опоздав на целый час. – Сегодня не учат, Победа… Бабушка не любила этот празник, – Он для тех, кто вернулся.
Жить стало тяжелее, чем прежде. Уцелевшие, часто раненые или инвалиды, стали возвращаться домой. Семьи счастливчиков постепенно обживались, их дочки приоделись в обновки. От вернувшегося товарища узнали о смерти Шуры. Родственники поначалу скрывали эту весть от вдовы.

Мой дед погиб под Прохоровкой в жаркий Петров день 12 июля 1943-го от раны в живот. Танковая дивизия "Лейбштандарт СС Адольф Гитлер", наткнувшись на минное поле, пошла в обход через станцию Прохоровка. На подступах к ней была размещена 42-я стрелковая дивизия, в которой оказался мл. сержант Ончуков. 10 июля здесь начались тяжелые бои. На рассвете 12-го немцы предприняли танковую атаку, но успевшие подойти 300 наших свежих танков, подняв пехоту 42-ой СД, пошли навстречу противнику. Маршал Василевский отписал  Сталину: «Вчера сам лично наблюдал к юго-западу от Прохоровки танковый бой наших 18-го и 29-го корпусов с более чем двумястами танков противника в контратаке. Одновременно в сражении приняли участие сотни орудий и все имеющиеся у нас РСы (реактивные снаряды). В результате все поле боя в течение часа было усеяно горящими немецкими и нашими танками».
Немцы заняли оборону и к полудню почти всех перебили, но на другой день получили от Гитлера приказ отходить: англо-американские войска высадились в Сицилии, – надо было спасать Муссолини. Танкистов из-под Курска без машин срочно перебросили на другой край Европы. Из-за огромных потерь и неоправдавшихся надежд Сталин не считал Курскую операцию успешной. Только после его смерти осмелевшие «полководцы» занесли это сражение в список своих побед. И, всё-таки, что-то очень важное произошло тогда, 12 июля, под Прохоровкой. Ценой ещё трёх сотен танков и ещё нескольких тысяч людей был окончательно сломлен наступательный порыв немцев...

Земляк моего деда рассказал, что когда приехал с полевой кухней, - кормить обедом было уже некого, от роты из двухсот человек вместе с ним остались трое. «Не жди, Нюра, не вернётся… Почему он не сказал, что обувь чинить умеет?! Ведь спрашивали всех нас перед строем: кто сапожник, кто плотник, кто повар?» Сам он назвался поваром, хотя до войны работал лишь завхозом. Пожил дома недолго, - два года. Многие по возвращении с той Войны умирали без видимых причин.
 
В самом начале войны погибли сыновья тёти Грани. Геня сгорел в танке, а Лёня, еще в марте 41-го призванный по своей природной глухоте на трудовой фронт, в июне попал в плен, по  смуглой внешности был принят за еврея и расстрелян. Об этом рассказал другой наш сосед побывавший в том плену, – плотник Егор. Когда начался расстрел он упал и притворился убитым. Выждав ночи, вылез из-под трупов кое-как присыпанных землёй, и через пару дней вышёл к своим. Возможно, этот случай оставил тяжелый след в его душе: Егор вечно пьянствовал, бил жену и детей, иногда они прятались от его кулаков у нас дома или в огороде…

Одну за другой бабушка определила дочерей учиться на воспитателей детского сада. Выбор был прост: в педучилище кормили обедами. После отмены карточек с продовольствием стало ещё хуже: то, что ранее распределялось поровну между всеми, теперь через «свободную» продажу расходилось из-под прилавка, остатки расхватывались после многочасового стояния в длинных очередях.
О том, что перед боем деду присвоили звание «младший сержант», стало известно только после смерти Сталина. Повышенную пенсию удалось получать лишь на младшую дочь, да и то недолго. Те, кто погиб в первом бою, не получили ничего. Ни боевых орденов, ни памятных медалек, ни запоздалой славы и брежневского почета, ни денег и льгот от «антинародного» режима. Только слёзную память вдов и матерей, да безвестную братскую, без гробов, могилу в далёкой чужой земле.
В России чтобы дождаться признания надо жить долго.

В 60-ом году «народная власть» отрезала у вдовы половину огорода – 5 соток – с пограничным ручьём, обвалившимся колодцем и полусгнившей банькой. Бабушка долго плакала от  несправедливости, – земля кормила и радовала. На отобранном участке построили деревянный магазин. Торговали в нём вином-разливухой и капустой. В последние годы Перестройки (перетряски, по выражению бабушки) полки были уставлены исключительно трёхлитровыми банками с «березовым соком»…

Об отце моего деда, Владимире Ончукове, моей матери ничего толком неизвестно. Есть только дореволюционная фотография семьи. Зарабатывал он прибыльным столярным делом. До революции мастерил мебель, после, – в основном, гробы. В церковь не ходил, в плохом духе швырял в супругу, чем попало, в субботу по старой традиции после обеда бросал работу. Но шёл не к обедне, как все добропорядочные люди, а в шинок, дабы напиться там вусмерть. Осенью 1927 года возвращаясь с очередной попойки, он свалился на стылую землю, простудился, заболел, и вскоре умер в тифозном отделении больницы. Хоронили его отчего-то скрытно, телега с гробом объезжала главную улицу. Место его захоронения моей матери неизвестно. Насколько она помнит, родственники ходили на могилу его жены бабушки Кати, а вот деда никогда не поминали. Вероятно, здесь скрыта какая-то семейная тайна.

Фамилия Ончуковых известна в нашем городе с конца 17 века. По описи 1710 года «Во дворе старых полков салдат Иван да Карп Максимовы дети Ончюковы Иван 65 лет Карп 59 лет у Ивана жена…». В 19 веке было уже шесть семей, – кузнецы, купцы. Один из последних дореволюционных Ончуковых, Михаил Петрович, дорос до управляющего винокуренного завода Александровых, и, в конце концов, переселился в их родовой особняк, – богатейший и красивейший в Слободском. Первое время мои молодые родители жили в Светлицах, и отец выпытывал у тёщи, не приходятся ли они родственниками этому известному в городе дореволюционному богачу? Та всё отрицала. И лишь незадолго до своей кончины как-то обмолвилась: «Дядя у него был богатый, особняк на Советской, а сами они бедные». Вполне вероятно, что замалчивание истории жизни и смерти моего прадеда происходило из опасения обнаружить опасное в советские годы родство, многих Ончуковых в 30-е годы арестовали. Часть их, видимо, до поры скрывалась в Кирове-Вятке. От свадебных подарков у бабушки хранился дорогой столовый набор от Вятской родни, но кто это был – моей матери неизвестно, на её памяти к нам не приезжали. Последнее блюдо, с отколотым краем, дожило до начала 80-х. На нём по выходным выкладывала рядами свежесвернутые пельмени моя молодая жена…

В войну бабушка распродала наборы столярных и сапожных инструментов, оставшихся от свёкра и мужа. Не нашёл применения только длинный, чуть ли не метровый фуганок. Его посеревшее от безделья продолговатое тело, извлечённое на свет из дальнего угла чулана, вызывая всеобщее удивление, изредка попадалось на мои любопытные детские глаза…

Мой отец по природе человек самолюбивый и амбициозный, но поверхностный (все это в какой-то степени перешло ко мне), не смог занять в жизни место по своим запросам, что компенсировал унижением окружающих. Подавлять своей харизмой, а при случае и кулаками, – вот арсенал его средств в надежде добрать недостающее уважение к своей персоне. Занозой вошёл он в семью Ончуковых. Здесь он стал всячески выставлять себя и превозносить над окружающими. Второй Ленин родился! – его слова при моём рождении. На полученные за роды деньги, купил себе велосипед, в последствии приделав к нему мотор. Ко всему этому, вскоре добавились пьянки, домашние выходки (бой посуды, лампочек и оконных стёкол), ночные похождения (твоего видели у ...), обман, вечные придирки к приготовленной еде и постиранному белью. В Городе знакомые за глаза прозвали его "Конструктор", а в Светлицах - "Ончуковский зять-разбойник". После того как отец выписал из детдома брата Васю, частенько приводившего погостить своих полуголодных друзей, поскандалил с женихом Людмилы и другими родственниками и соседями (сломал руку подростку, - откупился велосипедом), нашей молодой семье пришлось перебраться на квартиру. Там меня стали воспитывать, а мать беспрепятственно бить. Не дотянув до конца четвертого года своего замужества, она ушла. Отец приходил, уговаривал вернуться, грозил. Однажды, пообещав купить предел моих мечтаний красовавшийся в витрине на Советской игрушечный экскаватор (магазин, правда,  оказался уже закрыт), увёл меня к себе. На другой день, наигравшись со мной, утром на железнодорожной станции вернул бессонной матери. В посёлок Первомайский, где мама работала, тогда ездили на утреннем шестичасовом поезде. После этого случая мы стали прятаться в поселке. Сначала ночевали в кабинете директора детсада на первом этаже, а после его разгрома ворвавшимся через окно отцом, – у десятка разных малознакомых людей.   
Наконец, после очередной уличной драки отца посадили, и мать, воспользовавшись случаем, избавилась от своего мучителя. Через полтора года он досрочно вернулся, и ей вновь пришлось скрываться от его домогательств. Наконец, он отстал, уехал в Киров. "Тесно мне в вашем Слободском!" Там со временем он завёл новую семью.

Навещал нас отец редко, – раз в два года. Зная кляузника (из колонии присылали копейки), мать отказалась от алиментов. Сам он денег не приносил. Только раз попросила на пальто к школе. Дал много, – две сотни. Ещё привёз мне на день рождения (13 лет) приёмник, пару игрушек, пару шоколадок (каждый раз фотографировал меня с испуганным лицом и подарками в руках), да, к семнадцатилетию свои старые часы (у меня тогда уже были шикарные "Полёт"), которые, демонстрируя надежность, в подпитии любил трахать об пол. В 15 лет рассказал три сальных анекдота (Ему пора всё знать!); да, после окончания школы дал напутствие: «Только в Жуковку!» Этим, слава Богу, его воспитательная работа ограничилась. 
Мать до последних дней боялась отца, всегда со страхом ждала его очередного визита, обычно в мой день рождения или на 9 мая, когда отец, увешанный памятными медалями, ходил по городу как Победитель. Этот страх передался и мне, отчего я, по возможности, старался избегать его общества. И лишь когда отец потерял свою 36-летнюю дочь, жену, отчасти зрение, состарился и притих, моя неприязнь понемногу отошла. Но и тогда я не испытывал к нему ничего, кроме минимального уважения к престарелому человеку, когда-то передавшему мне свои сомнительные гены.
 
Харины числятся в первых описях по Слободскому уезду как жители Шестаковского городка и его округи. Городок этот был построен несколькими десятками семей, выселившихся из Верхнего Слободского ввиду недовольства притеснениями присланного из Москвы наместника. Есть свидетельства своеволия шестаковцев, а также их необычных традиций (имеется в виду местный крестный ход с иконой св. Николая, в котором участвовали десятки коней запряженных клином). По некоторым признакам, род Хариных существовал на Вятке ещё в 15 веке. Фамилия Харин встречается среди первых Донских и Сибирских казаков…

Последние годы отец жил один. К нам заезжал ежегодно, иногда чаще; звал к себе в гости. Матери: Приезжай, помоешь полы – дам 200 рублей! Мне: Приезжай и забирай машину! Привозил запоздалые подарки: кило конфет или торт, однажды 1000 рублей, набор чашек, старый нерабочий пылесос (может, починишь), и, наконец, свой старый холодильник (чуть лучше нашего). Обновив, таким образом, квартиру, украсив её двенадцатью картинами в рамах, отметил своё долгожданное 80-летие. Одно почётное место рядом с юбиляром, осталось пусто. Через 4 дня у него случился инсульт, и через две недели, не приходя в сознание, Анатолий Павлович скончался. Хоронили тихо, как старика, в понедельник. Вместе с матерью и её младшей сестрой, моей тётей - "учил меня кататься на велосипеде" - мы были на похоронах. Правая половина лица имела совершенно живой розоватый цвет. Тёте даже показалось, что голова покойника дёрнулась, когда при прощании она склонилась над ним. Левая – в синяках и с огромной округлой ссадиной. "Как будто его кто убил", - заметила она.
В заслуги отца нужно записать то, что он провёл в дом электричество и радио (отраду моей покойной бабушки), – Капитан перед отъездом снял свои трофейные провода. Наследство отца, – несколько сотен фотографий середины 50-х годов, – времени, когда мы были одной семьёй.
Отец похоронен на Макарьевском кладбище возле Кирова рядом с женой и красавицей дочерью, его мать – на старом Слободском, а отец – в Шестаково. На могиле моей бабушки стоит символический парный памятник. На округлом фото они с дедом молоды и навсегда вместе. Только даты смертей отличаются на 46 лет.

Исключая неприятные моменты с отцом, остальная моя детская жизнь в дедовском доме под двумя ещё в 1917-м году им самим близко посаженными и оттого сросшимися берёзами, протекала достаточно привольно.

(Вверху фотография семьи Ончуковых, моего деда по матери, май 1940г.)

***


Русанов Иван Прокопьевич
Родился в 1862 г., Вятской губ., Слободской уезд, д. Рубежница, русский; владелец клееваренного завода.
Приговорен: особая тройка при ПП ОГПУ Нижегородского края 27 апреля 1930 г., обв.: по ст. 58 п. 10 УК РСФСР.
Приговор: 5 лет лишения свободы с конфискацией имущества.
Реабилитирован 20 сентября 1989 г.

Чурин Александр Васильевич
Родился в 1898 г., Вятской губ., Слободской уезд, д. Чурино, Черепахинский с/с; русский; работал мастером-скорняком в артели "Маяк". Проживал: г. Слободском.
Приговорен: Кировский облсуд 15 октября 1943 г., обв.: по ст. 58 п. 10 УК РСФСР.
Приговор: 8 лет лишения свободы с поражением в правах на 5 лет, с конфискацией имущества. Реабилитирован 21 апреля 1992 г.

Ончуков Василий Алексеевич
Родился в 1891 г., г. Слободского; русский; рабочий.. Проживал: г. Слободского.
Приговорен: особая тройка при ПП ОГПУ Нижегородского края 21 октября 1932 г., обв.: по ст. 58 п. 7 УК РСФСР.
Приговор: заключению в концлагерь на 5 лет. Реабилитирован 28 июня 1989 г.

Ончуков Василий Константинович
Родился в 1889 г., г. Слободского; русский; без определенных занятий.. Проживал: г. Слободского.
Приговорен: особая тройка при ПП ОГПУ Нижегородского края 21 октября 1932 г., обв.: по ст. 58 п. 7 УК РСФСР.
Приговор: 2 года лишения свободы. Реабилитирован 28 июня 1989 г.

Ончуков Павел Петрович
Родился в 1907 г., г. Слободской, Кировская обл.; русский; Проживал: г. Пермь.
Арестован 3 ноября 1936 г.
Приговорен: 27 февраля 1940 г., обв.: антисоветская агитация.
Приговор: 5 лет лишения свободы

Ончукова Анна Дмитриевна
Родилась в 1909 г., г. Кирова; русская; бухгалтер артели "Гуж"..
Приговорена: Кировский облсуд 28 ноября 1939 г., обв.: по ст. 58 п. 10 УК РСФСР.
Приговор: 5 лет лишения свободы. Реабилитирована 24 января 1990 г.
 
Ончукова Екатерина Николаевна
Родилась в 1912 г., г.Слободской Кировской обл.; Фармацевт.
Арестована 8 апреля 1939 г.
Приговор: 10 лет лишения свободы.

Ончуков Александр Владимирович,
1905 г. р., г. Слободской Кировской обл.,
призван Слободским РВ 2 фев. 42г.,
мл. сержант 42-ой гв. сд.
Погиб 12 июля 1943г., ст. Прохоровка Курской обл.

***

Е. Харин
Слободской, июнь, 2007.