Восьмое чудо света

Восьмое чудо света

 Детство, детство, детство... Далеко и невозвратно ушедшее с маленькой котомочкой счастья на плече, хранящееся в виде расплывчатых воспоминаний где-то в глубинах сознания, навсегда утерянное. Но иногда, когда жизнь кажется серой и невыносимой, его картинки вдруг ярко всплывают из глубин, наверное, чтобы просто помочь, наверное, чтобы напомнить, что не всё и не всегда было так уж серо и мерзко...
 И вот, я вспоминаю небольшое село в десяти километрах от города, чистый воздух и высокое небо над ним. Вспоминаю жаркое лето детства, которое мне именно так и представляется теперь, как что-то целое, что-то одно и уже навсегда неделимое. Вспоминаю своих друзей – Серёгу-армяна, Лёху Леощенко, Кольку-баптиста, которого мы так прозвали  за то, что его родители были «сектантами-баптистами». Никак по-другому мы тогда и не могли понимать все эти религии и учения, то ли в силу возраста, нам всем было не больше восьми, то ли в силу того, что на дворе как раз стояло душное лето социализма.
 Вспоминаю и свою бабушку, давно уже умершую, но иногда ещё, хотя всё реже и реже, приходящую ко мне во снах, чтобы беззлобно пожурить, а потом  улыбнуться и сказать – Внучек, а нут-ка иди кушать скорей. С утра ведь ничего не кушал.
 Мы все тогда так редко ели, проводя всё время чёрти где, в поисках приключений и новых «стран», с утра и до глубокого вечера, пока наконец уставшие не возращались домой, сдирая со штанишек репейник, а сердобольные бабушки брались смазывать наши раны вонючей зелёнкой. И вот я уже не помню, рассказывали ли мы им, усердно дуя на смазанные ссадины о том, что видели, что выдумывали, где были? Прости, милая, бедная моя бабушка, я и вправду не помню этого.
 И ещё за многое прости меня. Прости за то, что так часто ослушивался тебя, за то, что всегда забывал покормить утром цыплят, хотя и обещал, прости за то, что украл железный рубль из твоего всегда тощего, потёртого кошелька. И больше всего прости за то, что тогда не подбежал к тебе и не помог подняться. Ты подскользнулась на замёрзшей лужице, и наверное, очень больно упала, а я стоял словно вкопанный и даже не протянул тебе руки. Я тогда  испугался, бабушка. Очень сильно испугался. Или может быть сердца детей более жестоки, чем у тех, кто уже успел пройти по этой жизни?
 Иногда мне становится до боли непонятно, почему самая лучшая, самая светлая и тёплая часть нашего короткого бытия стирается, тускнеет под пластами отработанных, сиюминутных мыслей, почему остаются только крохи, маленькие кусочки мозаики, а вся картина становится неразличимой? Конечно, время ничего не щадит, я это уже очень хорошо понимаю. Оно разрушило Александрийский маяк, оно медленно превращает в пыль великие пирамиды, оно разрушает всего меня, оно всевластно и неумолимо. Но как же часто мне становится обидно именно за то восьмое чудо света, которое есть у каждого человека, за доброе, беззаботное детство, и мне хочется кричать, проклиная время, проклиная всю несправедливость этого безликого и огромного мегакосма к нам, смертным.
 Я проводил в селе каждые каникулы, все без исключения, давая родителям возможность отдохнуть от меня и без меня, но ни что не запомнилось мне так, как солнечные дни летних, казавшиеся бесконечными в самом начале июня, и такими короткими в конце августа. Солнце встающее рано, делая день долгим и тёплым, короткие, но грозные дожди, и повсюду радость природы, праздник жизни и надежды.
 Детство, детство, детство... Неизведанное, наполненное миллионами выдумок и иллюзий, словно гранат  зёрнышками цвета крови. За каждым углом ожидало что-то такое, что могло снова и снова переворачивать твой хрупкий мир, и казалось, что возможно бесконечно наполняться знаниями и ощущениями. Светлое и тёмное, всё впитывалось тогда жадно, как сейчас вода в иссохшие клетки организма, на утро после хорошей пьянки. И даже кажется мне сейчас, что тёмное впитывалось куда как стремительней и глубже, в самую глубь подсознания.
 Мир вокруг был просто напичкан  разными, непонятно откуда набравшимися образами и сущностями. Привидениями, бродившими по ночам возле могил, непредставимым и оттого очень жутким Бабаем, подходящим по ночам к окнам, чтобы высмотреть в темноте комнат свою жертву. Я всегда пытался нарисовать его себе, старик с длинным носом на сморщенном лице, бледный мертвец с неподвижным взглядом, огромный и волосатый полузверь-получеловек, но каждый раз понимал, что любые представления о нём и вполовину не так ужасны, каким он окажется сам. И очень часто, когда бабушка уже засыпала, тихо похрапывая, а я всё ещё ворочался на старом, раскладном кресле-диване, мне казалось, что вот-вот он придёт, и я увижу его слегка расплющенное, прижатое к стеклу лицо, перекошенное довольной улыбкой. И никто, никто не сможет меня защитить. Была ещё красная рука, чёрная простыня, трефовый валет и пиковая дама, и даже души убитых коров, которые я выдумал себе сам.
 Однажды я зашёл далеко от села, собирая грибы, те, что сельские смешно называли говорушками, хотя вряд ли они могли вымолвить хоть одно слово. Без какого-либо пакета и корзинки, я распихивал найденные грибы в карманы брюк и рубашки, постоянно доставая, и выбрасывая те, что были уже сильно измяты. Ярко горело солнце и я немного вспотел. Зелёная трава под ногами слегка пожухла, с отчаянием ожидая дождя. Но в небе не было ни облака. Я беззаботно шагал вперёд, глядя под ноги, пока не наткнулся на место, куда выбрасывали головы и шкуры убитых коров. Сначала я и не заметил их, только мой нос остро почувствовал странный и тошнотворный запах. Потом в ушах громко и противно стало жужжать. Ничего не понимая, я завертел головой и наткнулся на взгляд. Взгляд из мёртвого глаза, смотревшего на меня с отрубленной коровьей головы. Таких здесь было не меньше двух десятков, и целая куча коричневых шкур, беспорядочно разбросанных.
 Я оцепенел, почувствовав внутри озноб, словно солнце вдруг закрыла огромная туча. Сначала мне так и показалось, всё вокруг стало темнее, и я поднял голову. Но ничего кроме голубого неба. Я с трудом опустил взгляд, и тогда различие между тем, что было вверху и тем, что я видел возле своих ног ворвалось в мою душу частой, сотрясающей всё тело дрожью. Я стал задыхаться, мне захотелось плакать, мне казалось, что меня сейчас вырвет, и я скривившись, закашлял, истерично, чувствуя, как лицо наливается кровью. Кашель перешёл в рвотные, судорожные спазмы, но внутри меня ничего не было. И я так и простоял  целых три минуты полусогнувшись, с повисшей стеклянной слюной из уголка рта, пока наконец не стал натужно вдыхать воздух как можно глубже и резко выдыхать. Рвота отступила. Я вытер кулаками мокрые глаза, потом несколько раз провёл ладонями по вспотевшим вискам, и почувствовав себя немного уверенней, снова посмотрел на кучу шкур и в тот мёртвый глаз, который всё так же откровенно и с каким-то своим интересом рассматривал меня.
 Мои внутренности вновь пробрал озноб, но на этот раз я совладал с ним и с собою. Невидимая сила потянула меня вперёд, и я стал мелкими шагами подходить к смотревшему на меня глазу, и вдруг увидел, что этих глаз много, и все они смотрят на меня. Но меня уже интересовал только один, первый глаз, и я присел на корточки, рядом с  головой отвратительного фиолетового цвета, обрамлённой короткими рогами, по которой деловито и жадно ползало несколько больших зелёных мух. Я провёл рукою по чёрным, изрезанным морщинами губам, чувствуя щетину, потом заметив, какие вокруг  глаза огромные ресницы,  провёл пальцем и по ним, и стал всматриваться в чёрный прямоугольничек, внутри мутного белка. Он был абсолютно пуст, за ним не было ничего, и казалось, что  в это ничего можно проваливаться веками, но никогда не достигнуть дна. Уже сейчас, с теперешнего возраста, я могу с уверенностью сказать, что знаменитый «чёрный квадрат» просто жалкая подделка того настоящего чёрного прямоугольника, в который я целую вечность смотрел в тот солнечный, с голубыми небесами день. Несколько мух перебрались на меня. И я вдруг подумал, что эти маленькие прислужницы смерти могут пометить меня, поставить на мне крестик, и тогда она, их хозяйка, посмотрит в мою сторону и костляво улыбнётся. Я с отвращением и ужасом отдёрнул ладонь от протухшего, фиолетового мяса на черепе, и в этот миг мне показалось, что внутри глаза вспыхнул огонь, холодный и безжалостный. Я понял, что это сама смерть выглянула на меня оттуда, из своих владений, и я в одно мгновение вскочил на ноги и бросился бежать.
 Я бежал долго, пока не закололо в боку и стало сводить дыхание. Остановившись, я упёрся руками в колени, меня трясло от  страшного переживания и долгого бега. И когда дыхание немного восстановилось я распрямился и посмотрел в чистое небо, чтобы стереть из памяти всё случившееся, чтобы побыстрее забыть. Но и сейчас, спустя четверть века я помню те минуты до самой крохотной мелочи...
 Но чаще мы  бродили по округе вчетвером. Серёга-армян был парнем весёлым, из бедной армянской семьи. В семье он был третьим ребёнком, после двух сестёр. Крепкий, сбитый, среди нас он был лидером. Лёха Леощенко жил с дедом, который напившись, бегал за внуком по улице и грозился прибить насмерть. Лёха же залазил на дерево и оттуда ругался запрещёнными для тогдашнего нашего возраста словами, за что дед швырял в него  камни. Заканчивалось это всегда одним и тем же, деда уводили и улаживали спать сердобольные соседи, а Лёха возвращался в нашу компанию, ещё какое-то время продолжая матюкаться, а мы жадно его слушали. Именно он рассказал нам всё о сексе, когда нам было по семь лет. Колька-баптист был молчаливым и немного грустным, словно ему было стыдно за то, что его родители верующие. А может он стеснялся своей фигуры. Коля был  полноват. Но иногда на него словно что-то находило, и он беспрерывно смеялся, рассказывал какие-то смешные вещи, предлагал всякие дурацкие забавы, и было видно, как он мается в поисках какого-то настоящего, интересного дела. Но это продолжалось недолго. Вскоре он снова успокаивался, и как будто прятался обратно в себя, и только теперь я понимаю, насколько он был умён, и начинаю сомневаться, что лидером был Серёга. Втроём они были закадычными друзьми.
 Я же для них был немного чужим, городским, только приезжающим отдохнуть. Поэтому иногда они забывали зайти за мною с утра, собравшись на какую-нибудь очередную детскую авантюру, и в такие дни я был один, и со мною происходили всякие странные вещи, вроде того случая с убитыми коровами и их мёртвыми глазами. Но когда они брали меня с собой, дел у нас было хоть отбавляй. Мы воровали яблоки в саду за рыбхозом, пугая друг друга сторожом, у которого было ружьё заряженное солью, мы ходили купаться на речку, мы лазили по меже, которая соединяла все огороды одной стороны улицы, и объедались клубникой, черешней, крыжовником и всем, что к моменту нашего налёта успело созреть, или хотя бы перестало быть до несъедобности кислым. За это нас не очень-то любили соседи, и очень часто жаловались на нас нашим старшим. И снова пьяный дед бегал за Лёхой, а тот матерился на всю улицу, Кольку закрывали в своей комнате на целый день, и тогда мы вдвоём с Серёгой либо копошились в какой-нибудь куче песка, либо читали приключенческие книги. Но обычно уже к вечеру всё становилось на свои места. Лёхин дед спал мертвецким сном, храпя на весь дом, Кольку выпускали досрочно-условно до следующей нашей  проделки, и тогда мы собирались вчетвером на  большом бревне, лежавшем в конце улицы и разжигали костёр.
 К нам присоединялись Серёгины сёстры, девятилетняя красавица Маринка с соседней улицы, в которую мы все были влюблены, и пара-тройка местных карапузов от четырёх до шести, которых мы любили пугать страшными байками. Рассказывали мы их с душою, и надменно посмеивались, когда карапузы испуганно жались друг к другу, а девчонки глубоко вздыхали, округляя глаза.
 - Я вам честно говорю – начинал Лёха – Я ничего не выдумал, это и на самом деле было. И было это в нашем селе. Недалеко от нашей улицы – говорил он небрежно, показывая рукою куда-то во тьму, и карапузы придвигались поближе друг к другу, а девчонки пугливо вздрагивали.
 - Помните бабу Шуру? – продолжал он – Которая жила, где сейчас Белоусовы живут, в том доме. А было бабе Шуре  уже лет восемьдесят.
 Мы с пацанами едва слышно хмыкали. В прошлый раз бабе Шуре было семьдесят пять, а в позапрошлый семьдесят, но девочки и карапузы эту историю ещё не слышали, и мы с самым серьёзным видом помалкивали.
 - И была эта бабушка Шура очень одинокой – голос Лёхи временно брал грустную нотку – Никого у неё не было. Одна-одинёшенька. Оставалось ей жить совсем недолго. Она уже даже гроб себе заказала.
 При слове гроб и без того тесные ряды карапузов смыкались ещё плотнее.
 - Чёрный такой, а оборочка беленькая – Лёха понемногу и сам начинал верить в то, что говорил, отчего его голос время от времени срывался от волнения – И наказала бабка Шурка, чтобы её возле мужа ейного похоронили. А муж у неё с войны контуженый вернулся и без руки. Поэтому пил очень сильно и скоро сгорел от самогона. Мучился очень перед смертью говорят. А мой вон ни чё, хлыщет, и хоть бы хны –  Лёха на секунду зло прищуривался, и пламя костра отражалось в белках его глаз как-то нехорошо, но тут же снова он округлял глаза и продолжал уже полушёпотом – И вот как-то ночью, когда гроза сильная была, бабка Шура взяла и померла от старости. Целых два часа хрипела, но всё старалась дышать. Губы уже почернели, а она всё хрипит и хрипит.
 - А ты откуда знаешь? – недоверчиво спрашивала Маринка – Ты что, там был?
 - Дед мой был – недовольно говорил Лёха – Он и рассказал. Не перебивай меня всякими глупостями – Лёха зло плевал в костёр – Так вот. Почернели у неё губы, а она всё дышать хочет. Грудь ходуном ходит, трясётся вся, а смерть всё не забирает. Ну потом всё-таки померла. А когда хоронить стали, оказалось что место возле мужа ейного уже занято. Там дядьку Гришку похоронили, конюха, помните? – зачем-то спрашивал у нас Лёха о людях, которые умерли, когда мы ещё и не родились совсем – У него оказывается там рядом мать похоронена была, и он наказал чтоб возле матери его поклали. Ну а что делать-то? Подумали, подумали, да и заховали на краю кладбища. Ну, помянули, как следует и разошлись по домам. А с той поры и началось. Это много кто видел – Лёха переходил на шёпот, от которого по коже начинали бегать мурашки - Бабка Шурка эта, в полночь из своей могилы откапывается и к могиле мужа идёт. На лавочку там садится и всё что-то шепчет, а потом поднимается и идёт в сторону села. Глаза у неё мёртвые, а горят зло так, и всё шепчет и шепчет что-то. А на щеках грязь вперемежку с гноем, и из под платка белого, в котором её хоронили, волосы длинные вниз свисают, седые-седые. Я сам видел.
 - Врёшь – Серёга недоверчиво глядел на Лёху – Ты ж в прошлый раз этого не говорил.
 - А потому что даже говорить страшно. Вон, руки дрожат, гляди.
 Он выставлял перед собой правую руку и Серёга долго пялился на неё. Рука и вправду дрожала.
 - Ну что, поверил? – гордо спрашивал Лёха и продолжал – Идёт значит она, зубами скрежечет и шепчет всё время. И почти до самого села доходит, но уже как раз заря занимается, и она тогда разворачивается и назад на кладбище. Солнца боиться.
 - Хорошо, что кладбище у нас далеко – говорит Маринка.
 - Да – соглашаемся мы – А что если дойдёт?
 - Начнёт людей есть – говорит Лёха. Глаза его на выкате, губы подрагивают – За то, что рядом с мужем её не заховали. Вот выкопается однажды не в полночь, а сразу после заката, и тогда дойдёт.
 Один из карапузов тихо всхлипывает.
 - Да не хнычь ты – говорит ему мягким голосом Лёха – Эт ещё не скоро будет. Ты уже сам помереть успеешь.
 Карапуз заходится рёвом.
 - Дурак ты, Лёшка – кричит Маринка и пытается успокоить малыша.
 - Сама дура – говорит Лёха и опять зло плюёт в костёр.
 - Нельзя в костёр плевать – испуганно говорит Светка, старшая из Серёгиных сестёр – Прыщи на лице будут на всю жизнь.
 - И ты дура – отвечает Лёха и смеётся.
 - Перестань Лёха – вступается вдруг молчаливый Колька – Не обзывайся.
 Он единственный из нас, кто кроме любви к Маринке, ещё успел и к старшей Серёгиной сестре испытать такое же чувство. Потом, уже став взрослым и как не странно, очень стройным, он стал известен на селе своим неискоренимым донжуанством.
 - Хотите я вам тоже расскажу страшную историю? – застенчиво спрашивает Колька, и мы дружно киваем головами.
 - Это тоже у нас в селе было, но лет десять назад. Мне родители рассказывали. Завелась у нас секта сатанистов, это те, кто сатане поклоняется – пояснял Колька – И стали они свои мессы, это такие как бы – Колько на секунду замолкал – Как вот мы тут собираемся, только они вокруг костра со своими молитвами ходили и чёрным кошкам головы отрезали и пили их кровь.
 - Фу – брезгливо фыркала Маринка – Всегда ты что-нибудь противное говоришь.
 - Не мешай слушать – зло бросал Лёха.
 - Стали они в лесу собираться, на зелёном острове – спокойно продолжал Колька -  Там и сейчас ещё есть круг выложенный из больших камней. Их было пять человек, этих сатанистов, но в селе тогда ещё никто о них не знал. А узнали, когда одна взрослая девушка, она уже в десятом классе училась, рассказала своим родителям, что её хотят убить. Они ей предложили стать шестой, потому что им надо было шесть человек, чтобы снять печати.
 - Какие ещё печати? – спрашивал Серёга.
 - Есть такие печати – назидательно говорил Колька – Если их открыть, то на Землю придёт сам сатана в образе зверя. И начнёт всех убивать. Вот поэтому они искали шестого. Но девушка эта не захотела и рассказала всё родителям. А те ей конечно не поверили, сказали учиться надо, а не ерунду всякую выдумывать. И вот однажды эта девушка не вернулась домой. И те пятеро не вернулись. Тогда родители девушки рассказали другим, то что ей эта девушка рассказала и все пошли в лес, чтобы их найти. Мои родители тоже ходили искать. И вот кто-то первым забрёл на зелёный остров и нашёл их – Колька глубоко вздохнул, словно ему было тяжело рассказывать – Они лежали кто где, но все внутри круга. И все были без голов. Мне родители сказали, что у них головы были как будто откушены. И это сделал зверь, которого они выпустили. Вот так вот. А через пару лет две девочки пошли в лес, цветы собирать, и их тоже нашли без голов. Это значит, что зверь проголодался и снова напал.
 - Так он что, только головы ест? – спрашивал Серёга.
 - Наверное – отвечал Колька – А ещё мне Игорь рассказывал, что когда он из города ночью через лес шёл, то видел что-то огромное, размером с дерево. Оно стояло и как будто ожидало его. И тень падала от него и шевелилась. Он на тени даже голову разглядел. А на ней рога. Он очень испугался и обратно пошёл, чтобы на дорогу выйти, и потом по дороге целый крюк сделал.
 - Твой Игорь, он в город на дискотеки ходит, и там пива напивается – многозначительно говорила Маринка – И ему всё это померещилось.
 - Не померещилось – спокойно парировал Колька – Он когда рассказывал, я по его глаза видел, что он сильно испугался. А он ничего не боится. Это его все в школе боятся. Он и в городе всё время дерётся.
 - Да, Игорь он сильный – завистливо подтверждал Серёга, для которого десятиклассник Игорь Сумилов, отъявленный хулиган, был, наверное, чем-то вроде знамени для равнения. 
 Мы на  несколько минут умолкали. Каждый думал о своём, переваривая сердечками всё услышанное. Кое-что было страшно, кое-что не очень, но всё вызывало какие-то странные, мрачные ощущения.
 - Серый, а ты чего-нибудь знаешь? – спрашивал Лёха, уставая молчать.
 - Не-а – отвечал обычно Серёга. Он и в самом деле был не мастак рассказывать, и знал не так уж много интересных историй – Хотя нет, вот вспомнил. Мне дядька совсем недавно рассказал. Он дома один как-то ночевал, потому что жена с детьми в город в гости уехала, а он сидел, телевизор смотрел. И вдруг из розетки на стене голова женская вылезла.
 - Как это вылезла? – недоумённо спрашивал Лёха.
 - А вот так. Сначала, как дым чёрный, а потом в голову женскую превратилась. А лицо злое. Дядька испугался и на улицу выбежал. Целый час стоял во дворе, и всё боялся войти. А потом смотрит, а прямо с чердака полотенце белое вылетело и в темноте исчезло.
 - Это чёрная вдова была – уверенно говорит Маринка – Её у нас много кто видал.
 - Всё-то ты знаешь – недовольно бросал Лёха, и казалось, он не любит Маринку так же, как и своего деда. Но прошло тринадцать лет, и он женился на ней. Свадьба удалась весёлой, а через год Лёха попал в тюрьму, прирезав кого-то во время очередной пьянки. Наверное, когда резал, мерещилось ему, что это его дед. На теле убитого им собутыльника нож оставил восемнадцать ран, семнадцать из которых были смертельны. На зоне он умер, а может и убили его, через пять с половиной лет, и Маринка облегчённо вздохнув, вышла замуж за какого-то городского и почти непьющего.
 - Да, знаю – обиженно отвечала Маринка и показывала язык.
 - Расскажи что-нибудь – обращался ко мне Колька, с какой-то грустью, оттого что Маринка ругается с Лёхой, а не с ним. Да и вообще почти не замечает его.
 - Я и не знаю ничего – говорил я.
 - Совсем, совсем ничего? – спрашивал Колька.
 - У нас в городе и нет ничего такого – говорил я – Ни чёрных вдов, ни мертвяков всяких там. А вот, я тут недавно за грибами ходил и...
 - Ты уже рассказывал – перебивали меня все девочки и Лёха хором.
 - А хочешь увидеть настоящее привидение? – спросил вдруг Серёга.
 - Настоящее привидение? – недоверчиво посмотрел я на него.
 - Да, самое настоящее. Помнишь дом в конце нашей улицы?
 Дом этот я помнил отчётливо. Заброшенный, деревянный и очень большой. Забор в паре мест полностью обвалился и был виден двор, высоко поросший сорняком. Ставни были плотно закрыты и нам всегда очень хотелось открыть их и заглянуть внутрь, но было страшно. Казалось, оттуда выглянет какое-нибудь чудовище и потом уже от него будет не спастись. Пару раз мы вчетвером лазали в поросшем травой дворе, добравшись к нему по меже. Несколько раз заглядывали в глубокий колодец, на дне которого было немного грязной воды, заходили в полуразрушенный сарай, приторно разящий мокрой глиной и дохлятиной. Но в дом попасть не пытались.
 - В этом доме живёт привидение – продолжил Серёга, и я в отсветах пламени увидел, как  согласно кивают Лёха и Колька – Самое настоящее. Там муж свою жену придушил, а потом сам повесился. И теперь в этом доме никто не живёт.
 - А почему не снесут? – спросил я.
 - А ну как привидение мстить начнёт – ответил мне Лёха – И что тогда?
 Я только пожал плечами. И в самом деле не понятно, что тогда? Но, наверное, что-то нехорошее.
 - Пойдёшь в дом? – напрямик спросил Серёга.
 - А вы ходили? – тоже напрямик спросил я.
 - Если мы тебе скажем, то не интересно будет – не растерялся Лёха – Что, испугался?
 - Ничего я не испугался – обиженно выдал я – Захочу и пойду.
 - Только ночью надо – сказал Серёга.
 - Давайте завтра – оживляясь, вставил Колька. По его голосу было понятно, что он в очередной раз «вышел из себя» - Я фонарик возьму у родителей. Там только батарейки слабые уже.
 - Вы что с ума посходили? – спросила Маринка, но голос её был с задоринкой. Ей и самой было интересно, есть там привидение или нет. Как я узнал позже, никто из них в этом доме не был. Боялись. Боялись  не только увидеть привидение, но и того, что потом оно начнёт приходить к ним по ночам. А я вроде как городской, если что, уеду домой и никаких проблем.
 - Всё, завтра идём – бросил Серёга – Но чур, никому взрослым не говорим – он повернулся к сёстрам и показал им  кулак – Смотрите у меня.
 - Мы не скажем, не скажем – залепетали сёстры.
 - И ты Маринка смотри у меня – вставил своё грозное слово Лёха. Маринка только отмахнулась и весело засмеялась.
 На том и порешили, и усталые от длинного, наполненного дня, разошлись. Я выпил кружку домашнего молока, которого бабушка каждый вечер покупала у соседки по два литра, чтобы я рос большим и сильным, чего, увы, так и не случилось, и лишь коснувшись подушки, сразу уснул. Даже не стал слушать, как поскрипывают перья под тяжестью моей головы, словно жалуясь на что-то. Снились мне красивые, цветные сны, но о чём, мне уже никогда не вспомнить, и никогда не увидеть снова. Их время ушло.
 Утро было солнечным, обещая жаркий, душноватый день. Я слазил на чердак за зерном для цыплят, потом не дождавшись завтрака, съел пять шоколадных конфет, лежавших на столе в белой пиале, даже не успев удивиться, откуда они взялись. Потом бабушка меня отругала за эти конфеты.
 - Ты чи вси конфекты зъил? – она удивлённо смотрел на пустую пиалу – У тебя ж лергия на такие конфекты.
 - Ни чё – я деловито махнул рукой – Ничего не будет, бабушка.
 - Ой, а таблеток та нема – она озабоченно завертела головой – Пиду у соседку спрошу.
 - Да не надо, бабушка – уверенно сказал я – Нету у меня уже никакой аллергии. С возрастом прошла – лицо моё было серьёзно, как никогда.
 - З яким це возрастом? – улыбнулась бабушка и ласково погладила меня по голове – Ты бач, возраст у него вже – она рассмеялась, а я, чтобы отойти от темы с «конфектами», попросил кружку молока.
 День медленно шёл. Пару раз заходили Серёга с Лёхой. Сначала просто так. А потом сообщить, что Колька показывал им фонарик, и батарейки и в самом деле уже слабые. А я раззадорился в свете дня, и пообещал дать привидению пинка.
 Когда начало темнеть, моя решимость немного поубавилась, но не настолько чтобы отказаться от того, на что согласился. Бабушка управлялась по хозяйству, смешно подзывала цыплят и кур, насыпая им зерно. Потом долго разговаривала с огромной старой овчаркой, сидевшей на цепи в конце двора. А я, то бродил по двору, то усаживался на крылечке и посматривал на суетившуюся по хозяйству бабушку. Когда она управилась, мы вместе зашли в дом, и бабушка закрыла щеколду.
 - Ну вот и день прошёл, и слава Богу – выдохнула она и стала жарить мне свежие домашние яички. Я сидел на деревянной табуретке, и мотылял ногами.
 - Ни мотыляй, ни мотыляй – пожурила бабушка – А шо это ты сёдьни со своими бандюками не гулял? – спросила она, подавая сковородку на стол.
 - Да поссорились – соврал я.
 - Ну и слава Богу – снова выдохнула она – Бандюки ж будущие. Особля тот Лёшка, шоб его дождь намочил.
 Я стал медленно есть, долго разжёвывая чуть пересоленный белок. Бабушка села рядом на низеньком табуретке, и сразу же принялась клевать носом.
 - Бабуль – громко сказал я, проглотив пережёванный в слюну белок – Ты ж спишь уже. Иди ложись.
 - А? Что? – бабушка вздрогнула и сонно посмотрела на меня – Ох, и замаялась я сёдьни. Пиду, лягу. Ты поишь и тоже лягай.
 Я кивнул головой, неспешно  накалывая на вилку кусочек подгоревшего лука.
 Она ковыляя, ушла в комнату. Там, как обычно, долго шептала непонятные мне слова молитв. Наконец, жалобно заскрипела старая кровать, скрип-скрип, ночью этот скрип всегда звучал как-то по-особенному неприятно. Я перестал жевать и вслушался.
 Через двадцать минут, под громкий бабушкин храп, я осторожно открыл щеколду и рванул к бревну. Там мы договорились встретиться с пацанами. На бревне уже сидел Колька,  задумчиво включая и выключая фонарик.
 - Совсем батарейки слабые – сказал он грустно, когда я подошёл.
 - А зачем же ты тогда включаешь? – спросил я.
 - Скучно – сказал он и протянул мне фонарик, весь перемотанный  изолентой – На. Только больше не включай. Ну, покуда туда не пойдёшь.
 - Ладно – сказал я.
 К бревну подошли Серёга с Лёхой, бесшумно появившись из темноты.
 - По улице пойдём или по меже? – сразу же спросил Лёха.
 - По меже сейчас темно – Колька посмотрел на небо – Если б луна была, можно было б и по меже.
 - А по улице всех собак побудим – проговорил Лёха.
 - Ни чё, мы тихонько – сказал Колька полушёпотом, и поднялся с бревна – И разговаривать в голос не будем. Уговор?
 Мы согласно кивнули, и как четыре шпиона, молча поплелись по тёмной улице, освещённой лишь августовскими звёздами. Отовсюду пахло коровами и свежескошенным сеном.
 - У нас Зорька ни сёдьня завтра отелится – прошептал Серёга Лёхе.
 - Тс – прошипел Колька – Уговор же был не разговаривать.
 - Ладно, ладно – Серёга обиженно махнул рукой.
 Мы шли несколько минут, словно какие-то воры, таясь и прислушиваясь. Возле полуразвалившегося забора мы одновременно остановились. Забор в темноте выглядел чёрным размытым пятном, и я невольно вздрогнул, представив, что мне придётся идти за него, туда, в тёмный двор, и что ещё хуже, в сам дом. Я уже и  сожалеть начал, что так легко согласился, но идти на попятную было стыдно.
 - Вы только у двери стойте – дрожащим голос сказал я.
 - Не, мы тебя тут подождём – ответил за всех Лёха.
 - Как это тут? – не понял я.
 - Мы не уговаривались вместе идти. Сам иди.
 Я стоял, как вкопанный.
 - Что, испугался? – спросил Лёха с презрением – Фу, я так и знал. И нечего было сюда идти. Он всё равно испугался.
 - Ничего я не испугался – буркнул я – Только от забора ни на шаг, понятно?
 - Угу – кивнули пацаны.
 И я глубоко вздохнув, шагнул вперёд.
 Высокая трава влажно заелозила по лицу. Я отталкивал её правой рукой, а в левой сильно сжимал фонарик. Я шёл  почти на ощупь, экономя батарейки, и высокая трава была похожа на священников в чёрных рясах, которых я видел в здешней церкви, когда ходил туда вместе с бабушкой. В темноте я наткнулся на стену дома и испуганно остановился.
 - А что если открыть ставню и посветить внутрь? – подумал я, но от одной этой мысли мне стало мутно, и я простоял несколько минут на одном месте, пытаясь убедить себя, что никаких привидений конечно не существует.
 Наконец я смог сделать несколько шагов, ведя рукой по влажной стене. Дойдя до угла, я снова остановился, а потом двинулся прямо, припомнив, как выглядит двор.
 - Так, колодец справа – стал я разговаривать с собою шёпотом, чтобы не дать разговориться страху – А дверь значит прямо.
 Я наткнулся прямо на неё, и почувствовал пальцами потрескавшиеся, шершавые остатки краски.
 - Скажу, что дверь заперта – мелькнула в голове мысль – А что если завтра днём проверят? – я тяжело вздохнул. Как ни крути, а нужно хотя бы на пару шагов войти в этот дом – Тогда они тебя по-настоящему зауважают – довольно прошептал мозг.
 Я сильно  надавил ладонью на дверь, ожидая, что она не поддастся, но дверь зло заскрипев, приоткрылась сразу наполовину. В нос ударил гадкий запах отсыревшего дерева и штукатурки. Я почувствовал, как заколотилось сердце, и включив фонарик, посветил внутрь. Передо мной были маленькие сени, с подгнившим полом и деревянной полочкой для обуви у стены. Полочка и весь правый угол были плотно завешены паутиной. Паутина скомкалась и походила на седые, слипшиеся пряди волос.
 - Наверное, такие же у бабы Шуры – почему-то подумалось мне.
 Я судорожно проглотил слюну и сделал один шаг внутрь. Запах проник в меня и я сморщился, едва не вырвав на сгнивший пол.  Зажав нос пальцами, я сделал ещё пару шагов вперёд и правым плечом влип в паутину. Стараясь от неё избавиться, я машинально сделал несколько быстрых шагов вперёд и ударился лбом в стену. В глазах вспыхнул цветастый фейерверк.
 - Блин! – прокричал я, и засмеялся от напряжения. И от собственного смеха мне стало вдруг спокойней.
 - Да нет тут ни каких привидений – громко сказал я, и тут же услышал тихий шорох слева. Я резко повернулся и выставил вперёд тускло светящийся фонарик. Передо мной чернел дверной проём, за которым угадывалась большая комната. По спине моей побежали волны, руки затряслись и дыхание начало предательски дрожать.
 - Кто здесь? – спросил я, сорвавшись на крик, и уже чуть не плача. Но мне никто не ответил.
 - Может это мыши? – спросил я тогда у себя.
 И я прислушался. Но шорох больше не повторялся. Прошло несколько  минут, а я всё стоял и слушал, не решаясь пошевелиться.
 - Сейчас войду в эту комнату, посчитаю до трёх и сразу же выйду – повторил я себе несколько раз, а ноги никак не хотели слушаться. Они были словно не из костей и мяса, а из чугуна, и не было никакой возможности оторвать их от пола.
 - Там никого нет – прошептал я – Там никого нет. Кто будет жить в таком вонючем доме?
 И я набрав полные лёгкие, рванулся вперёд, сказав  на выдохе – Один.
 Из глубины комнаты на меня тут же зло налетел ветер, и я вдруг ощутил, как холодно стало моим губам и пальцам. Фонарик выхватил из тьмы прозрачный силуэт, ростом со взрослого человека. 
 Я обмер,  моё сердце на пару секунд совсем остановилось, и я никак не мог вдохнуть. И тогда, за прозрачным силуэтом я увидел другой. Мужчина в чёрном плаще и в шляпе с большими полями. Его голова была опущена вниз, но он её поднимал. Медленно-медленно. И я вдруг представил за этими чёрными полями шляпы его лицо, скривившуюся улыбку и понял, что когда я увижу её, я умру. Я понял это каким-то другим, глубинным чувством, и бросив фонарик, я развернулся и бросился бежать, натыкаясь на стены и углы, на полочку в сенях. И я никак  не мог закричать. Я только шипел и чувствовал, как из моего рта выступает мерзкая пена. Начался приступ аллергии и я задыхался. Тело стало ватным и я почти уже не чувствовал его. Голова судорожно кружилась, а по щекам и вискам бежали мурашки. Я выскочил из дома и без сил повалился в высокую траву...
 На следующий день меня забрали родители и снова потащили меня к врачу. Он сделал мне много надрезов на запястьях, а я молча терпел. Прошла неделя и я пошёл в третий класс. А ещё через неделю умерла бабушка, ночью, от разрыва сердца. И я иногда думаю, что это тот, в шляпе...
 Детство, детство, детство... восьмое чудо света, необъяснимое, разрушаемое временем и самой  продолжающейся жизнью. Никогда уже не вернуть тебя и не вернуться в тебя. Но иногда, когда жизнь кажется обыденной и невыносимой, твои картинки вдруг ярко всплывают из глубин, заставляя то улыбаться, то покрываться липким потом, тяжело вздыхать и чувствовать горячие слёзы где-то в глубине глазниц. Наверное, ты просто хочешь помочь, наверное, ты хочешь напомнить, что не всё и не всегда бывает стандартно и объяснимо, не всегда всё только улыбается и ласкает в этом огромном, равнодушном к человеку мегакосме.