Муза, бездорожье и караси в сметане

Моя Муза – невыносимая вертихвостка. У нас с ней полное взаимонепонимание и несовпадение биоритмов.

Ночь, улица, фонарь… десятый сон.

- Эй, вставай лежебока! Я здесь, во всей красе! На моих крылышках – пыльца райских цветов!

- Отстань, дай выспаться. – Я натягиваю на голову одеяло.

- Подъем! Труба зовет! – Муза скачет по постели. Ей весело. Выдувает хрустальные шары слов, и они летают надо мной, переливаясь искрами, сталкиваясь, нежно позвякивая: цвинь… цвинь…

Но я неработоспособна. Я спать хочу.

- Приходи утром.

Утром она не приходит. Я тоскую. На ночь – ведро кофе: теперь я не просплю. Кофеин плещется в крови, стучит во внутреннем ухе молотом по наковальне, но вместо Музы – каракатицы бредовых идей. Не пришла. Ну, и черт с ней. Старшие товарищи успокаивают: лишь профаны воображают, что для творчества нужна Муза, а профессионалы знают: не Муза, а каменная задница. "Просто пиши!"

На мониторе – белый лист, гипнотическое мерцание курсора. Ни одного слова. Ни единого. У меня нет каменной задницы! Хочу Музу! Заливаюсь слезами: я – профан! Тоскую, страдаю и тайно – уголком "третьего глаза" – удовлетворенно поглядываю на саму себя: вот, какая я тонкая натура – муки творчества у меня. Жалуюсь старшим товарищам. Они советуют: "Просто не пиши. Отдохни. Поезжай в отпуск".

Еду. "От суеты за вдохновеньем". За границу. В Смоленскую губернию. Сплю до отвала, купаюсь в речке, ем с куста немытую смородину. Хожу босиком, как Лев Толстой. По ночам гавкают собаки. По утрам орут петухи. Днем – пыль, жара и мухи. Музы нет. Есть только русская хандра, а проще – беспросветная лень.

Спасение приходит неожиданно – от моего энергичного мужа:

- Готовься. Утром поедем на рыбалку.

Ура! Рыбалка! Утром! Сяду, словно Конфуций, на берегу реки, помедитирую, встречу рассвет и обеими горстями брошу в мир жемчуг высшей мудрости и неземной красоты… Сутулый дядька – местный абориген с трехдневной щетиной – объясняет мужу, как проехать на какое-то фантастическое озеро со сказочными карасями.

- Езжай через К… Как повернешь на С.., прямо, прямо, километров двадцать. Ну,  и справа увидишь, не промахнешься.

- А дорога нормальная?

- Изумительная дорога! – прижимая руку к сердцу, заверяет дядька, садится на велосипед и отбывает, поскрипывая педалями.

Ночь, улица, фонарь… десятый сон.

- Эй, вставай, лежебока! Пора на рыбалку.

- Проклятье… Три часа…

- Рыба не будет ждать, пока ты выспишься.

Ненавижу предрассвет. Темно, холодно, хочется поплотнее закрутиться в одеяльный кокон, утонуть ухом в подушке, лбом ткнуться в теплую мужнину спину. Но муж уже натянул рыбацкий камуфляж. Наверное, думает, что так караси его не заметят. Ладно. Посплю в дороге.

Мерное покачивание, негромкая музыка из динамиков. Разбуженные светом фар дорожные знаки щурятся навстречу, деревья всплескивают руками, и нам вслед летит их возмущенный шелест. Сегодня я буду Конфуцием. Буду долго-долго смотреть на воду, пока мимо не проплывет труп врага. А кто мой враг? Скажи мне, кто твой враг… Неподвижная амальгама озерной глади шевельнется, выдавит из себя белые пятки и вспученный живот. Тело качнется, повращается, приблизится, прибьется к берегу. Обклеванное рыбами лицо раздвинет синие губы и скажет: "Спишь?"

- Спишь? – Муза сидит передо мной на панели, болтая прозрачными ножками. – Все спишь, спишь…

- Привет. Ты, как всегда, не вовремя. Где тебя носило?

- Я всегда с тобой.

- Ну да! Что-то я тебя не видела.

Она шевельнула пальцами, зажгла огонек и прикурила фимиам.

- Не дыми здесь, пожалуйста. Я недавно бросила.

- Что, опять? – смеется она. – Ну и зря. "Человек взял в руки сигарету и стал поэтом". Это великий сказал. Не тебе чета.

- Небось, с Бродским ты бы так не фамильярничала, - замечаю я. Мое самолюбие ранено.

- Его Музе больше повезло. Бродский работал, как ломовой конь. А мне досталась нерадивая кляча.

- Да?! А может, это Бродскому повезло с Музой?! От тебя же помощи не дождешься!

- Слушай, ну ты достала! – вспыхивает Муза. – То спишь, то ноешь! Ты сама себе враг, моя Буратина! Посмотри вокруг: у тебя есть все, что нужно, так начни работать уже, пока не сдохла! Проснись и пой, короче. Все, я полетела. Гуд бай, май лав!

- Ну и проваливай… Без тебя обойдусь.

Прямо из-под колес черно-белым сполохом вылетает что-то ширококрылое, машина резко бросается влево, вправо, а я набиваю шишку.

- Ого! Ты это видела? – кричит муж.

- Еще бы, - потираю я лоб. – Что это было?

- Сыч! Их тут тьма. Сидят на дороге, сразу и не заметишь. Мы уже штук пять спугнули.

Я не видела. Я проспала. А небо на востоке посветлело и прорезалось розовыми полосками. На полях ворочаются облака: переночевали и скоро вновь поднимутся в небо. И, между прочим, началась обещанная изумительная д-д-д (да ударь тебя, ударь!) дорога. ("Я все понял, Жакоб. Все пришельцы в Россию будут гибнуть под Смоленском".) Мы ползем на брюхе через ямы, рискуя расколоть бампер и оторвать глушитель. Каждую кочку муж энергично заклинает посредством русской народной магии. Кто сказал, что мат – это плохо? Иногда это очень весело.

На карасевом озере тоже спит облако. По дымящейся поверхности там и сям подмигивают рыбацкие "светлячки", а я застываю в восторге. Возможно, прежде здесь была какая-то низина, которую теперь затопило, и прямо из воды, из тумана, торчат столбы, а в центре – островок с деревьями. Воображение лихо рисует ушедший под воду Китеж-град. Мы оставляем машину, пешком обходим озеро в поисках заветного места.

На бревнышке у одной из заводей расположился старичок. "Старый старичок", как говорят в сказках, сухонький такой, чистенький. В его садке – с десяток карасиков.

- Ну как, клюет? – интересуется муж.

- Да так, - отмахивается старый старичок и буркает недовольно: - Зажрался, сволочь.

- На что берет?

- На манку. На червя не лови, ротан задолбит.

- Спасибо! Удачи!

Я хочу спросить, что такое "ротан", но муж уже идет дальше – по петлистой тропинке, через густой ивняк. Наконец, вот оно – Место. Невысокий бережок круто навис над темной водой, над тихой ряской. С обеих сторон слегка трепещет камыш – карась ходит.

- А что… - начинаю я, но не успеваю окончить: из ивняка с оглушительным кряком вылетает утка и, грузно шлепая крыльями, уносится на островок, а я сверзаюсь одной ногой в воду с перепугу. Черт! Вот черт!

Муж хохочет. Ему смешно. А мне мокро.

- Что ты хотела спросить? – он стягивает с меня промокшие носки, переодевает в свои, и теперь у меня под коленками – пятки.

- Что такое "ротан"?

- Рыба такая. Увидишь.

Муж заводит в стаканчике тесто из манки, но я закидываю, насадив червя. Хочу посмотреть на ротана.

Рассвет наползает на небо стремительно. Уже не видно звезд, уже над головой светло, хотя солнце еще не взошло. Из куста выходит пятнистая кошка, садится рядом и смотрит. "Дай мне чего-нибудь, - читаю я в ее желтых глазах. – Что там у тебя есть? Колбаска есть?" Колбаска у меня есть, но мне самой надо. Не мешай, кошка. Я ловлю невиданную рыбу по имени Ротан. Я хочу загадать желание. Я хочу поймать вдохновение, хочу, чтобы ко мне вернулись слова. "Ну, да-а-ай!"

Поплавок дергается, я подсекаю, и – ф-фить! – на моем крючке болтается какая-то зеленовато-серая рыба размером с пол-ладошки. Ух… страшная-то какая… Глаза выпучены, голова – в треть тела, а ротище-то, ротище! Где-то на островке издевательски хохочет утка.

- "С почином вас, Глеб Георгиевич", - улыбается муж. – Вот тебе и ротан.

Он снимает рыбу с крючка, отдает мне.

- А это… съедобно? – спрашиваю я.

- Если захочешь съесть, то съедобно.

Нет, я не захочу. Такую страхолюдину я есть не буду. Я буду карасей в сметане есть.

"Дай! Дай! Ну, да-а-а-ай!!!" – оживляется кошка. Бросаю ротана на траву, кошка явно привычным жестом прихлопывает его лапой и уволакивает в кусты. Муж наматывает на мой крючок шарик из вязкой манной каши. Закидываю кашу.

Эх, не везет, так не везет. Не пишется, с Музой поругалась, в воду свалилась, и даже невиданная рыба Ротан оказалась какой-то дрянью. Поплавок стоит мертво, ни одной поклевки. "Зажрался, сволочь", - вспоминаю я старого старичка. Дрема тяжелит веки. Сижу на берегу озера, дымящегося паром, и со всех сторон что-то шепчет, тихо, несвязно, странно, непонятно, бормочет, надвигается, невидимо, жутко, что это? что это? что это? По воде плывут листы бумаги, прибиваются к берегу, выходят, по-лебяжьи переваливаясь, отряхиваются, чистые, белые, живые, вспархивают птицами, кружатся вокруг, шелестят, перешептываются, садятся мне на руки, как голуби на площади в Праге…

- У тебя клюет!

Поплавок еле заметно колеблется.

- Подсекай!

В моих ушах шумит адреналин, леска натягивает, уходит в сторону. Ой, мамочка, не вытяну!

- Давай, давай, давай! – муж перехватывает мою удочку и вытаскивает во-о-от такого карася, жирно поблескивающего золотом.

Вот это да, вот это рыба! Ух, ты… А сквозь ветви деревьев на островке – вдруг! ослепительным софитом! – солнце. Мгновенно все загорается вокруг, оживает, пылает алым и розовым, даже жарко становится. На моем запястье – капелька воды. Как бриллиант. А в нем весь мир отражается. И солнце, и небо, и озеро, и остров, и туман, и птицы, и рыбы, и кошки, и дороги, и люди, и – маленькая я. Господи, как же красиво! Как же жить-то хорошо, Господи! Какая же я все-таки дура… Все сплю и ною, ною и сплю… Что же я такая дура-то, Господи? Куда свою жизнь-то засовываю? Почему я сейчас плачу?..

- Давай, отпустим этого карасика, а? На удачу…

Карась, не веря своему счастью, мгновение тупо стоит у берега, потом, опомнившись, виляет хвостом и скрывается.

Эй, Муза, где ты там шляешься?! Я поняла: ты была права. У меня есть все, что нужно. У меня есть целый мир.  Возвращайся! Я возьму белый-белый лист и… начну отращивать каменную задницу. У меня есть все, что нужно, и я могу обойтись без тебя. Но с тобой как-то веселей… Возвращайся, пожалуйста…