пейзаж с коровами

Чертополох, дневное страшило, по вечерам, когда ложились на луга длинные тени, выглядел инопланетным пришельцем, чудом занесенном в эти обыденные луга. Низкое закатное солнце превращало расщеперенные грязно-серые корзинки семян в серебряные ореолы, сиявшие словно нимбы, придавало таинственность его изломанным грубым линиям. Осень - звездный час чертополоха. Только его мощные стебли одиноко торчали здесь и там над скошенными полями, по обочинам лугов, и он нес свое одиночество с гордым достоинством. Красив он был и по утрам, когда блистал в жемчужной пыли росы, туго сжав озябшие за ночь корзинки семян, словно стискивая их в кулаке.
Остывающий медно-красный таз солнца повис над фермами, и стадо двигалось прямо на него. Коровы шли неспешно, с жадностью хватали траву, словно бы и не паслись целый день, испуганно бросались вперед, когда исступленный мат пастухов раздавался рядом, и, отбежав в глубину стада, снова торопливо сощипывали траву. Они знали, что их ждет грязный, вытоптанный загон без единой травинки, пропитанный навозной жижей, и в эти последние минуты стремились насытиться про запас.
Лешка щелкал кнутом, орал: " У, пошли, мать вашу, днем жрать надо было, а не носиться. Чё скосоурился, я те побукаю”. Бык Колька с кольцом в носу, остановился было, пригнул голову и, недовольный, гнусаво забубнил, но обожженный кнутом, рванулся прочь, от боли и страха забыв свое мужское достоинство. Галанов то выходил вперед, одерживая  стадо, потому что к ферме выходило и другое стадо, то заходил сбоку, не пуская коров в зеленя. Лында лениво трусила позади, обнюхивая стерню. Спугнув мышь, Лында в стремительном броске настигала ее, заглатывая целиком, защелкивая длинную пасть, как клещи. Настоящее ее имя было Волында, так ее прозвали за апатичность и лень. Леха решил, что имя слишком длинно, и сократил его. Лында с молодости была пастушеской собакой, но последние годы беспризорствовала, по старой памяти пристраивалась к пастухам, втайне надеясь обрести постоянного хозяина. Галанова за настоящего пастуха, она не принимала, признавала только Лёху, а когда Галанов оставался один, как бы он ее ни звал, она уходила к другому стаду. От беспризорной голодной жизни бока её втянулись, кости выпирали, и постоянной заботой ее был поиск еды.
Кончалась вторая неделя пастушьей жизни Галанова " Через полчаса загоним коров, - думал он - и половина позади, еще столько же и домой". Уже притупилось чувство тоски по привычной, устроенной жизни, книгам, телевизору, домашнему уюту. Когда их группа только приехала в совхоз, и им  сказали, что нужен пастух, Галанов вызвался сразу и боялся, что его не назначат. Даже с омерзением обнаружил, что смотрит в глаза старшему с собачьей преданностью. А вдруг найдется кто-то, кто лучше его знает это дело, а Галанов в жизни к коровам не подходил.
Все, что он знал о них, это давнее детское воспоминание, как по вечерам возвращалось стадо в село, куда он приезжал на лето к бабушке. Впереди стада шел бык, мощный, огромный, уверенный в себе, в своей силе. Когда бык скашивал на  юного Галанова свой огромный глаз, тот обмирал от страха, казалось, что вот сейчас бык бросится на него и вдавит в землю короткими тупыми рогами.
Выгоняя первый раз коров, Галанов самому себе показался смешным и чем-то похожим на тех подпасков, которых он видел в детстве, с длинным кнутом, пользоваться которым он так и не научился, с сумкой через плечо, в которой он носил обед, и брезентовым плащом. Не хватало только косоворотки. Несколько лет назад, знакомый художник рассказал, как работал подпаском в псковской деревне. Показал фотографию - в косоворотке, а ля рюс, с кнутом, под нестеровского отрока. Тогда, среди художественной интеллигенции вслед за модой на поездки на север, возникла мода на опрощение, хождение в народ, под которым понималась деревня. Художник сшил косоворотку, купил серые хлопчатые штаны, которые, как он считал, носят в деревне. Там он рассчитывал найти вдохновение и темы. За лето он вырезал из дерева лишь несколько статуэток, но бог ночевал только в одной из них. Остальные были плодом ремесленных навыков, без искры и души. В них была та же искусственность и натянутость, как и во всей попытке опрощения. Да и сам художник вспоминал теперь о том времени с иронией. Ту единственную фигурку, которая удалась, он назвал  “Молитва", но Галанов сказал, что точнее ее было бы назвать " Экстаз". В обнаженную женскую фигуру художник непроизвольно вложил сексуальное томление мужчины, оторванного от женщин, женского, когда фантазии, распаляясь и отрываясь от реальности, приобретают гиперболический вид.
Поработав несколько дней, Галанов понял, почему вдохновение не пришло художнику в деревенской " идиллии". В бесконечной ходьбе, беге за  коровами по стерне, по пашне, первые дни он думал только о том, как бы передохнуть. Ноги гудели от усталости до боли. В общежитие он возвращался на подкашивающихся ногах, и, не обращая внимания на подтрунивания товарищей, тут же ложился. Но стоило лишь закрыть глаза, как  начинали мельтешить  перед ним грязные коровьи хвосты, и луг, покачивающийся, словно корабельная палуба. А через несколько дней, Леха, пообещав вернуться через пару часов, ушел в контору за авансом, и Галанов остался со стадом один. В тот день они специально не отгоняли коров далеко от фермы, толклись на ближних полях. Ожидая Леху, Галанов удерживал коров на поле, не давая им разойтись. Час шел за часом, а Лёха все не появлялся. Солнце уже начало цепляться за крыши фермы, и Галанов понял, что загонять стадо ему придется одному. Дорога на ферму шла мимо огородов. Как только Галанов начал гнать коров, они сразу же поняли его неумелость. Стадо тут же растянулось длинной цепью, и когда Галанов пошел подогнать хвост стада, передние быстро устремились вперед и разбежались по огородам. Оставив основное стадо, Галанов бросился за ними, но пока выгонял их, в огородах оказалась оставшаяся часть стада. Галанов метался по огородам, по метрам выталкивая коров. Со всех сторон несся мат и визг хозяев, костерили Галанова исступлённо, почем зря, но никто не пытался помочь ему, похоже всем было интересно, как он выкрутится. Галанов отчаянно кричал, сорвал голос, а когда, наконец, загнал коров на ферму, там на него с матом набросились доярки, у которых задерживалась дойка. Мало того, ночью часть коров сбежала из загона. Галанова разбудили затемно, и он до рассвета носился по свекольному полю, выгоняя оттуда коров по одной.
 К утренней дойке Лёхи все еще не было, и Галанов погнал коров один. До луга он, хоть и с трудом, но догнал стадо, и самонадеянно поверил в свои первые навыки. Коровы разбредись по лугу и Галанов, решив, что, до вечера он без труда удержит коров на дугу, сел отдохнуть под стог. Луг шел под увал, коровы двигались вперед неторопливо и по одной медленно переходили на ту сторону увала. Надо бы встать, сбить коров плотнее, - думал Галанов, но все было день вставать. В оставшейся по эту сторону увала части стада вдруг наступило какое-то волнение. Коровы прекратили жевать, подняли головы, покосились на Галанова и быстро пошли все сразу к увалу. Пока Галанов встал, пошел следом за ними, коровы уже скрылись из виду. Он побежал бегом и с вершины увала увидел далеко впереди несущихся во весь опор коров. И уже почти догоняла их группа, прикрывавшая побег и своей медлительностью обманувшая Галанова. Догнал он коров только через час, взмокший, задыхаясь от бега и злости. Ему удалось, в конце концов, предугадать их путь, и, срезав через лес, он выскочил перед стадом. Увидев его, коровы остановились в недоумении, но тут же, как ни в чем ни бывало, опустили головы и  захрустели травой.  ”Сволочи, дерьмо вонючее, стервы навозные" - орал Галанов, в бессильной ярости пытаясь достать их палкой. Весь день коровы словно играли с ним, используя малейшую его оплошность, чтобы сбежать. Теперь он понял, почему пастухи так зло ругаются. К концу дня он  ненавидел их так, как можно ненавидеть злейшего врага. Такой ярой ненависти к кому бы то ни было, он уже давно не испытывал в своей жизни. Вечером, с трудом загнав стадо в загон, в маниакальном озлоблении он вытащил жердь из забора, и, пока на ферме еще никого не было, в тесном пространстве загона, где коровам негде было увернуться от него, в исступленной злобе он бил жердью по грязным, костлявым ребрам, по мордам, бил и задыхался от ненависти к этим подлым тварям, пока не ушел приступ и стало стыдно за свою подлость. Он лег спать с твердой уверенностью, что завтра откажется от пастьбы. Но утром доярки и завфермой уговорили его выгнать коров. Ему и самому стало жалко животных, ревущих от голода в грязном загоне, и стыдно было за свою вчерашнюю выходку. По видимому,  коровы запомнили вечернее избиение, и этот день прошел для Галанова спокойнее, хотя побегать ему пришлось немало. Он уже знал, что пасти стадо - это искусство, и пока он им  не владел, метался вокруг стада бестолково и суматошно.
                - 2 -
Лёха пришел на следующий день. Он покорно выслушал ругань завфермой, потом подъехавшего директора, и только бормотал: "Извини, Тихоновна, так вышло... извини, Фомич, в последний раз" Этот последний раз бывал у Лёхи каждую получку и аванс. Выгнали бы Лёху давно, да где взять другого пастуха. Когда пригнали коров на луга, Леха вдруг счастливо расхохотался:
-Здорово- то я их надурил!
-Как это?  - не понял Галанов.
- Они, то меня ругают, а у меня вот еще осталось. - Он вытянул из-под рубашки бутылку бормотухи.
 -Может не надо, Лёха -  со страхом сказал Галанов.
 -Да не, ты чё? Тут на двоих делать нечего, а похмелиться надо. Давай по глотку.
Галанов выпил, лишь бы Лёхе меньше досталось.
-Ты вот скажи, из чего делают ее, заразу эту,- говорит Леха.
-Не знаю, из отходов, наверное, всяких. Лучше уж водку пить. 
-Водка это не то. Водки попьешь, а через час уже трезвый. А чернила они в себе такую гадость содержат, что бутыль примешь, а дури на полдня. И стоит всего два рубля, тоже учесть надо. Это ведь вместо водки две можно взять, а с двух весь день можно балдеть. Нет, это умную вещь придумали, чернила эти, не просто так.
-Так ведь желудок травишь себе, Лёха.
-Желудок травится. Точно, по себе знаю. Как попью пару дней чернила, животом потом маюсь.
-Леха, а зачем ты пьешь?
- Так весело ведь. А если не пить, то, что делать? - Лёха допивает бутылку, прикрывает глаза.
-Ты постереги малость, а я подремлю, - говорит он. Если чё, буди, я мигом проснусь".
Он переворачивается навзничь, лицом вниз и тут же засыпает. До вечернего гона далеко, коровы в присутствии Лёхи ведут себя тихо, смирно. На всякий случай Галанов сбивает стадо, и не спеша, обходит его вокруг. Стреляют из - под ног перепелки, чертополох  расщеперил под солнцем белые шары так, словно вытекает из сжатой горсти грязно-серый пух. Галанов садится в траву, и тишина накрывает его. Бледное небо, покатые холмы, перелески вызывают в нем тихое, щемящее умиротворение. Покатые холмы напоминают выпуклый живот юной девушки, копенки соломы, словно торчащие груди, мелкий кустарник в низине под холмом - волосы на лобке. Поле лежит перед ним, словно тело юной полусозревшей девушки и вызывает тот же щемящий восторг, но только тихий, умиротворенный. Галанов, беззаботный пастушок, играет на флейте и с холма спускается к нему юная полуобнаженная пастушка. Он закрывает глаза, и смутные ассоциации начинают свое сцепление, далекие воспоминания выплывают прихотливо. Ритуся в летнем сарафане, идет по тропинке и не видит Галанова. Воздух звенит неслышимой музыкой. Ритуся вздергивает юбку и кружится, травы хлещут высоко открытые ноги с загорелыми коленями, золотые волосы летят над плечами, как грива у скакуна. Галанов лежит в траве на опушке, и у него сладко замирает сердце, он представляет, что он кружится вместе с Ритусей и обнимает ее, заглядывает ей в глаза. Глаза у Ритуси чуть раскосые, и все время кажется, что она смотрит на тебя. Губы у Галанова пересыхают, невидимая флейта замолкает, накидка падает с плеч пастушки, глянцевыми сосками смотрят на Галанова круглые груди. Галанов отряхивает с себя дрему и идет будить Лёху. Круг солнца уже почти касался горизонта, и стадо медленно, неохотно подтягивалось к ферме. Коровы все пытались свернуть к ближнему полю, откуда сладко доносился до них картофельный дух. Ферма стояла на холме, высясь под деревней. В старину на таких местах ставили церкви, чтобы первое, что видел путник, подъезжая к селу, были купола церквей. Теперь их место заняли фермы с водонапорной башней. Проектировщики испытывают прямо таки любовь к местам возвышенным, но не из соображений красоты. Их волнуют заботы более прозаические. С возвышенного места, считают они, навозная жижа должна стекать сама по себе. На самом деле, жижа никуда не хочет течь и так пропитывает землю вокруг ферм, что превращает ее в непроходимое болото. Увязая в этой раскисшей трясине, Галанов с Лёхой загнали стадо, закрыли тырло, спрятали кнут и палку в бурьяне за загоном, распрощались до завтра. Лында высматривала голодными глазами, где бы подкормиться на ночь.
Галанов шел от фермы не торопясь. Ноги гудели от усталости, но, в общем - то день прошел нормально, коровы ни разу не сбежали, не пришлось бегать за ними по вспаханному картофельному полю. У углового дома, где поворот к общежитию шефов, Галанов совсем замедлился. " Беларусь" как всегда стоял у дома. Яблони осыпались, вся земля под ними была усыпана красными плодами, их никто не собирал. Запах гниющих яблок окутывал улицу. Когда Галанов поравнялся с домом, растворилась дверь, женщина вышла на крыльцо, серые, спокойные глаза ее остановились на нем, лёгкое полузаметное движение лица означало и узнавание и приветствие. Каждый раз, когда он проходил мимо, она словно бы случайно оказывалась перед домом. За эти две недели они не сказали друг другу ни слова, он даже не знал, как ее зовут, для себя он звал ее " летящая", но молчаливые ежедневные встречи стали уже привычкой и доставляли ему тихую радость. С того момента, когда он впервые увидел ее, какой-то незримый контакт установился между ними. Легкое платье, свободно и так естественно облегало ее. Тело  гибко двигалось под тонкой тканью, движения были плавные, летучие. Она словно бы не по земле шла, а невесомо плыла над ней. " Откуда здесь такое чудо,- подумал он- с такой пластичностью движений, с такой врожденной грациозностью, которой позавидовала бы не одна актриса. Было не то удивительно, что он обратил на нее внимание, а то, что она заметила его. Может быть, её покорило восхищение в его глазах, которые она увидела. Женщины всегда нутром чувствуют, когда они нравятся мужчинам. Галанов знал наверняка, что между ними никогда ничего не будет, Может быть потому, что подсознательно боялся, что знакомство нарушит все очарование этих полупечальных встреч, исчезнет тайна незаметных со стороны молчаливых приветствий. Он не испытывал к этой женщине никакого вожделения и смотрел на нее, как смотрят на картину, отмечал про себя формы ее тела, стройность прямых длинных ног, маленькие груди, красивую линию плеч и шеи. Даже когда его мучило томление мужчины, оторванного от дома, от женщины, а чувственные фантазии начинали бродить в нем, они никогда не были направлены на нее. В этой деревне с улицами, разбитыми тракторами до полной непроходимости, со свалками мусора перед домами, запущенными дворами, где сами жители давно забыли о том, что жили когда-то в домах с палисадниками в цветах, украшали дома резьбой, она казалась не реальностью, прекрасным сном.
                - 3 —
Дни стояли солнечные, ясные и теплые, но ночи уже была холодные, и густые туманы ложились на землю. На рассвете они расползались, оставляя обильную росу. Солнце вставало над лугом в розовых облачках-оборочках, словно кокетливая дама. Луг сиял в росе, присыпанный сверкающей крошкой, сурепка стояла в серебряных шапочках, подвески росы сверкали на ржавых метелках конского щавеля. Галанову хотелось показать кому-то этот луг, поделиться тем чувством светлой радости, которую он испытывал, глядя на него. И он знал, что теперь навсегда останется в нем этот луг в росе, когда под низким утренним солнцем он вспыхивает серебряно, останутся глянцевые листья кустарника, сочащиеся росой, вычеканенная  серебряными нитями графика паутины, чертополох, озябши поджимающий с утра свои пушистые шапки, почти черный на фоне росы. Все переливается слепящими искрами. Утренняя дымка заволакивает лесок. Коровы уткнулись в траву, разбрелись по полю, теперь только нужно следить, чтобы не убежали в зеленя, не слишком отбивались от стада. " Постереги немного, я сбегаю в свой сад" - говорит Лёха. Лында увязалась с ним. Галанов разгреб влажный от росы стожок, прислонился к нему, смотрел в бледную голубизну неба. Думать ни о чем не хотелось, он словно бы растворялся в окружающем его мире, стал его частью, такой же прозрачной, бездумной. Исчезла его плоть с бьющимися в ней потоками крови, пронизанная нервами, отягощенная пережитым: сомнениями и неуверенностью, восторгами и радостями, страданиями и страстями. Тишина. Чем старше он становился, тем больше любил ее. Может быть, только одиночество любил он сильнее, но тишина и одиночество - две нерасторжимые грани. Появился Лёха, выгреб из карманов мелкие яблоки.
- Потчуйся, какие яблоки в моем саду.
 -У тебя что, правда, здесь сад? Леха хохочет, довольный:
 -Мой сад, не вздумай в него ходить, а то... У меня здесь много садов. Вот пройдем подале, в том саду яблочки еще знатней будут, а за тем лесочком в низинке у меня клюква посажена.
Галанов пожевал яблоки, достал сигарету. Лёха, что-то вспомнив, зашарил по карманам, достал пару смятых пачек " Беломора".
-  Вот, возьми.
- Не надо, - сказал Галанов - у меня есть. - Да бери, я же не курю. Вчерась с магазина иду, смотрю, лежат, кто-то потерял небось, дай, думаю, возьму, тебе пригодятся. Галанов сунул папиросы в карман.
-Завтра, может, погоним в ту сторону, там, на Левашовой горке покажу тебе орешник.
-Красивая горка, - говорит Галанов.
-Красивая, - подтверждает Леха.
- А раньше-то как хорошо там было. Я пацаном был, гулянья устраивали там на троицу. Качели делали, и всякое там разное, народу тогда в деревне много было.
- А куда же сейчас делись?  А кто куда? Кто в город уехал, кто в районе работает. Как нынешний директор стал - так многие в район стали ездить работать.
- Что так?
-А денег не платит. Да и ругается крепко. Поначалу все дрался, как что не по нему, так в кулаки. В отца, наверное, пошел, тот полицаем при немцах был.
-Директор-то местный?
-А из соседней деревни. Он поначалу в районе работал в райфо, да проворовался. Вот ему и сказали: или в тюрьму пойдешь, ила директором, Ох и злобствовал поначалу. Палкой людей бил. А потом мальчонку малого здорово прибил, в больнице тот лежал. Озорничал мальчишка, он его и поймал. После того малость окоротили. Драться не стал, а ругается все время. Чуть что в крик « Ни хрена не делаете, а деньги получаете». Трактористы почитай все ж ушли в район. Теперь от района шефами здесь работают, как от вас.
-  А что ж его не снимут? Что ж вы молчите. Не жалуетесь?
-  А жаловались многие. Да что толку. Ведь и совхоз при нем совсем плохой стал. У него в районе свои люди. Райкомовцы они на то и райкомовцы, чтобы со всего района кормиться, а все - таки приезжают к Николай Фомичу - и рядом, и отказа никогда не будет. Почитай каждый день к правлению одна - две машины подъезжают. У кого гости внеурочные, кому высшему начальству угодить надо, а и себе тоже мало ли надо. У Фомича в одном отделении свояк завфермой, в другом брат кладовщик, везде свои, можно любое дело без лишних глаз провесть. Сколь мяса то уходит, зерна - не меряно, не вешано. У него с районом все крепко поставлено. Хоть иногда и ругают Фомича, но подвести, они его не подведут. Знают, при случае_он им всегда угодит. А жалоба приходит, так опять ее в район отправят, а там пожурят, выговорят, смотри, мол, поосторожней, не распускайся, да тут же  добавят, в обиду, мол, тебя не дадим. А Николай Фомич и без этих слов знает, что не дадут в обиду. Крепко он сидит в совхозе, на высшее теперь и не замахивается, а здесь ему быть хозяином до пенсии. Хоть и безопасно бить теперь в районных начальниках, и кормушка хороша, а все беспокойно.
Солнце пригревало сильней, подсушило траву. Через час- два коровы, нажравшись, снова начнут метаться по полю, искать, где трава слаще, а пока они были спокойны, и Галанов пошел побродить по лесу. В лесу уже пахло прелым листом. Осенний запах. Он вспоминал, как в детстве, когда ему было плохо, уходил в лес, падал ничком в траву, пахнувшую нежно и душисто, обида вспыхивала с новой силой, слезы падали в траву, а с ними постепенно уходила боль, и он начинал чувствовать, как греет спину луч солнца, как шелестят листья. И уходил из леса, словно переболев, очистившись, успокоенный. Жил он в то время в маленьком городке, и лес был всегда рядом. И он часто ходил по опушке, мимо которой проходила тропинка. А по той тропинке ходила Ритуся домой. В школе на переменах тоже все высматривал Ритусю, но еще ни разу с ней не заговорил. А потом в классе появился Пан. Он вошел в класс по хозяйски, краснощекий, толстомордый, уверенный в себе. В нем не было ни малейшей робости, свойственной обычно новичкам. Он осмотрел класс, подошел к парте, где сидела Нинка Быкова, и сказал « Я с тобой буду сидеть». И ему освободили место. Непонятно было, чем его только привлекла Быкова. Она была девчонка скучная ж глупая, а может быть это только Галанову, она казалась такой, а Панов увидел в ней то, что не дано было Галанову. Уже на следующий день класс толпой ходил за Паном. На переменах Пан, как сытый кот, разваливался на парте, а все толпились вокруг и слушали, как он жирным голосом рассказывал о своих похождениях. И девчонки все так и липли к нему. Но Пан выбрал себе жертву - Нинку Быкову и пообещал принести в класс ее трусы. Он тискал ее на переменах, а на уроках показывал ей такое, что Нинка сидела с лицом, полыхавшим как зарево. Пан добился своего, и бросил Нинку, сказав, что она как бревно и совсем бесчувственна. Быкова с глупым лицом ходила следом за Паном, а он ругался: " Пошла вон, надоела", но иногда менял гнев на милость и назначал ей свидания.
В середине дня пастухи подогнали коров к воде, речка вся пересохла, не речка даже, а ручей, расплывавшийся иногда лужами. Коровы чавкали, вязли в грязи, шарахались по зарослям ивняка.
- Кой год прошу директора сажалку сделать, - ворчит Леха.- Делов то всего; бульдозером копнул и пои коров, сколь влезет. Да все тенекается.
После обеда коровы улеглись. Пообедали и пастухи под копёнкой.
 –Хорошо, стадо на обед гонять не надо,- говорит Лёха, - а то летом гони туда, назад.
  Галанову говорить не хотелось, солнце пригревало своим последним, потому таким ласковым и нежным теплом. В день приезда, когда Галанов напросился на пастушество, ему казалось, что в просторных лугах в единении с природой будет легко думаться, уйдет все суетное, думы будут о высоком и важном, и сможет он, наконец, решить, что делать ему со своей жизнью дальше. Все последние годы ему казалось, что он живет не так, не хватала ему в жизни чего - то главного. И размышляя о своей жизни, взвешивая ее, он все чаще уходил мыслями к детству, к тому времени светлому и мутному, из струй которого родился он, нынешний. А сейчас, как только он заставлял себя думать о высоком, мысли, мелькавшие в нем эмбрионами, казалось еще усилие, а они обретут плоть, предстанут ясными и глубокими, вдруг исчезали, растворялись. Он мог теперь долго, сколько давала возможность,  лежать в травах или в стогах в полудреме,  ни о чем не думать. Мысли приходили какие-то будничные, повседневные, вроде того, чтобы он кому сказал, или как бы о чем-то рассказал. А как-то вдруг пришли чувственные фантазии о юной пастушке в буколических образах. Ожившие следы когда-то прочитанных книг. Потом эти фантазии притупилась, уже не так волновали его, может быть потому, что с течением времени начали бередить уже конкретные воспоминания о жене, о ее ласках. Галанов гнал эти воспоминания, настраивая себя на мысли о пастушке, которые затем терялись в тягучей  бездумности, перебиваясь вдруг совсем прозаической мыслью об обеде. Галанов склонялся над травами. Формы цветков и травинок восхищали его, и чем меньше был цветок, тем больше в нем   было изящества, Тишина, окружавшая его и состоявшая из шорохов, шелестов, шепота ветра, отдаленных птичьих голосов, пропитывала его, вбирала в себя. Не он впитывал тишину, а тишина вбирала его в себя,  погружала в свои   бездумные воды, омывала его. Но даже в такие минуты растворенности он ощущал свою отстраненность от этого мира. Свой и чужой он был для природы, для мира. Что же мешает ему стать полностью своим? Он сам, его прошлое и настоящее. В сущности разве он хочет стать травой, той травой, по которой пробегают волны ветра, лаская сухие метелки, зелёные клевера и голубые крапинки васильков в ржанищах. Его состояние не было умилением горожанина, считающего себя обязанным ежеминутно восхищаться про себя,  или  для других, в зависимости от характера: Ах, какое небо, ах, какой простор! Какой лес! Какие цветы! Галанов воспринимал окружающее как данность, существующую всегда и будущую существовать. И высокое белесое небо, и просторы полей с перелесками, увалами и косогорами, и осенний золотистый перелив сухих трав и одинокие гордые чертополохи-все это не умиляло его, а умиротворяло. Эти травы и цветы были самой жизнью, а он становился частью этой жизни. Но нельзя было назвать это слиянием потому, что вместе со слиянием было и отчуждение. Он слит и отчужден.
-Ну, чё, поспал - окликает Лёха - Давай собирать стадо.
 Коровы уже давно разбрелись по всему дугу, и солнце клонится к краю неба. Славно на детской картинке оно бросает лучи из-за облаков, как из окошка, и лучи-шпаги вонзаются в дальний лес, а солнце подмигивает доброй старушкой из окошка. Выстрел Лехиного кнута рвет тишину.  Пастух по стаду выстрелил кнутом", вспоминает Галанов, и думает о том, какая точность в этом выражении. Коровы брели к дому,  пастухи потихоньку брели за стадом, не давая ему разбиться. Лёха насвистывал, щелкал кнутом. Что Галанов ценил в Лёхе - это такт. В нем была тактичность, которая свойственна людям, силою обстоятельств вынужденных часто бывать в одиночестве, и которой так не хватает горожанам, может быть потому, что они редко остаются в одиночестве. В одиночестве не духовном, а  самом простом - без общения с людьми. Странная вещь, думал он, такт- это умение общаться с людьми, но теряется именно в непрерывном общении. Разговоры с Лёхой Галанова совсем не тяготят. Едва он задумается, уйдет в себя, как Лёха потихоньку, словно по деду, отходит в сторону. А когда чувствует, что Галанов не прочь поболтать, Леха тут же с удовольствием. Поговорить он любит! Разговоры шли все о разных случаях, приключавшихся с Лёхой. Людям вообще, больше всего удовольствия доставляет вспоминать о прошлом, то, что запомнилось в жизни. Самые запоминающиеся события у Лехи были связаны с пьянками: как и с кем выпили, как удалось напиться на шармачка. Все его разговоры начинались, примерно, так: Мы тогда с Иваном крепко поддали. У меня с собой бутылка белого была, выпили мы ее, потом Иван сбегал... Вот и сейчас пока Галанов курит, Лёха, заметив пролетавших над лесом уток, вздыхает: " Эх, ружье не взял. У прошлом годе, помню, мы с зятем настреляли уток, пришли к нему домой. Пока ощипывали, то - сё, жёнка его почерпила нам по стакану. Потом на костре уток опалили, в ведро сунули. Зять говорит: " Почерпи - ка нам еще, пока варится..."
Дорассказать Лехе не дали. Коровы в передке потихоньку сбились в кучку, группу отрыва, как называл ее Галанов, и начали рывок к картофельному полю. " У, стервы, мать вашу - завопил Леха и понесся наперерез, крича: Сука, Лында ленивая, где ты? Взять их, Лында!" Лында нехотя затрусила за ним, она гоняла мышей, и ей совсем не хотелось отрываться от этого дела. Галанов вышел вперед, придерживая остальное стадо. Десятки таких рывков уже не утомляли его, как в первые дни. Только бы удержать сейчас стадо, не дать ему уйти на пашню. Бегать в сапогах по пашне было нелегким делом. Леха завернул таки беглецов. Дальше, после картофельного поля, ход до фермы чистый. Еще немного, кончится и этот день, и пахнёт запахом яблок, выйдет на крыльцо "летящая", босая, в домашнем платье. После ужина посидеть немного у костра, а потом, пока не заснул, чувствовать, как уходит из тела усталость, и думать будет о жене, о женском, потому что именно в эти часы приходи томление. И засыпая, пожелать, чтобы приснилась юная наяда с тугими круглыми грудями.
                -4.
По утрам становилось все холоднее. Иногда уже изморозь ложилась на травы. И выгоняли коров все позже. Доярки ворчали, коровы давали молока все меньше. Пока шла дойка, Галанов грелся на солнышке, Хотелось думать, что вдруг сегодня коров не погонят на пастбище, и можно будет день отдохнуть. Сидеть вот так бездумно, подставляя себя теплым солнечным последним струям.
На газике примчался директор. Лёха, прятавший бутыль с молоком в бурьян, выскользнул оттуда с виноватым видом. Директор, глядя куда-то поверх всех, с ходу, через слово матом, начал выговаривать, что пасут плохо, на хорошие травы не водят, не поят.
Галанов возмутился, начал оправдываться, но директор все так - же, не глядя и не слушая, доматерился, и, хлопнув дверью, машины укатил. Галанов повернулся к Лехе:  Ты что молчал? - Лёха безнадежно махнул рукой, завфермой сочувственно успокоил Галанова: "Та не бери в голову, он всегда так, где его взять молоко-то, ежли коровы уже не доятся, время-то какое, а подкормки коровам давать не разрешает.
Дойка кончилась, открыли тырло. Галанов вышел вперед, придерживая стадо. Леха, постреливая кнутом, выгонял из загона отставших. Когда отошли от фермы, передним дали ход, а пастухи поджали стадо сзади и с боков, не давая растянуться. Гон был длинный, километров пять- шесть. На гоне самая работа для пастухов. Смотри, чтобы стадо шло ровно, не расползалось в стороны, не сбилось бы в зеленя или в картофельное поле. На лугу коров можно и подраспустить, там и отдохнуть можно.
Небо уже не было безоблачным, бледно-голубым. Облака густо плыли по нему. Солнце бежало по тучам, как по лестнице, отталкиваясь длинными лучами-ногами, опиралось ими о землю на мгновенье, словно в усталости я мчалось дальше.
Коровы взбаламутили бочажину под ивняком, а наяда стыдливо убежала в лес, замелькав на опушке розовыми ягодицами. Юный Галанов бежал после уроков к перелеску, вдоль опушки которого златовласая Ритуся бегала по высоким травам, подняв юбку, чтобы травы хлестали ноги. Ритусю щекотали травы, Ритусю томили силы ее естества. Ритуся ждала сатира, который утащит ее  в этот светлый лесок.
В те осенние дни Ритуся болела и не появлялась в школе. А 8-"А" класс пропитался стойким козлиным запахом. Он заполнил весь класс, учителя, входя, недоуменно смотрели по сторонам, не понимая, что за дух стоит в помещении. Вчера с вечера школу мыли, окна проветривали, и вот тебе на.
- " Дежурный, - говорили они, - не забудьте проветрить класс на перемене". По утрам Пан, сладко жмурясь, рассказывал о своих похождениях. В классе началась эпидемия. Класс бросился вслед за Паном, но ни у кого не хватало нахальства и самоуверенности Пана. После уроков никто не спешил уходить, все нарочито тщательно укладывали портфели, потом раздавалось ржание Пана, волочившего жертву, козлиный дух загустевал до вязкости, и уже со всех сторон раздавалось повизгивание девчонок, которых тискали за каждой партой, отлетали пуговицы на школьных платьях, рвались бретельки лифчиков. Галанов взбудораженный, сегодня он впервые залез под лифчик Зойке, вышел в коридор и увидел Ритусю. Златокудрая нимфа с луком и стрелами выслеживала дичь. Раскосые глаза ее смотрели сразу на всех. У Галанова перехватило от любви горло, и стадо стыдно того, что он только что делал.
И Пан увидел Ритусю. ”Эй, рыжая, пойдем со мной сегодня гулять?" - крикнул он. Ритуся повернулась спиной и гордо унесла себя. _ Ух, хороша рыжая. Рыжие они страстные, вот кого заделать бы, - проговорил Пан. Галанов был уверен в том, что Ритуся отошьет Пана, - но сомнение холодило душу. А через несколько дней, он увидел ее, хихикающей с Паном.
- Получка сегодня, - говорит Лёха. - Надо бы сходить.
- Только не так, как в тот раз.
- Нет, нет, ты чё, всё более не будет, - тянет Леха.
- Гон мимо картофеля, я один не управлюсь.
- Дак, я через пару часов вернусь. Мне сегодня пить то нельзя. Жена запилит, второй месяц денег не приношу, а жить дома ей тоже деньги нужны. Сколь же я должен получить в этом месяце, сотня выйдет?
- Больше Лёха, считай четыре быка по десятке, да нетели, да молоко. Рублей 150.
- Дак, опять обманут.
- Лёха, если дадут меньше, иди сразу к директору, скажи, мол, в суд пойдешь, Договор у тебя есть, сколько платить обязаны. Любой суд за тебя. Только спокойно разговаривай, так, мол, и так, и, ни капли, естественно.
- Ить, я так и сделаю, - взвинчивает себя Лёха, - хватит ему обсчитывать, денежки-то, небось, себе присваивает. Мало ему зерно машинами продавать, так еще о каждой зарплаты норовит урвать.
- Леха, только трезвым иди.
- Да что я, сегодня все. Я и жене сказал, сегодня все получку принесу. Ну, так я побежал?
- К гону вернись.
- Я мигом, через пару часов обернусь...
В то, что Лёха вернется, Галанов мало верил, потому на всякий случай держал стадо плотнее. Он крутил стадо по жнивью, проросшему молодым клевером и разнотравьем. Копенки шуршали сухой соломой, ветер нес холод.
Та осень долго держала тепло. Пан вошел в класс, уселся плотно, облизывая красные губы.- Ну, - начал он, - рыжую вчера почти уработал. Хитрая оказалась, в купальнике была, я и так, а купальник не трусы, не стянешь. Сказал, чтоб в следующий раз была без него. Теперь от меня никуда не денется.
Галанов сбежал с уроков и бродил по лесу, лежал, уткнувшись в траву. Прелыми листьями пах тогда лес.
Леха вернулся, когда Галанов уже и не ждал, начав загодя готовиться к гону. Леха был пьяненький, и бутылка торчала из кармана, заткнутая тряпочкой. – Садись,- сказал он - давай выпьем. Видишь, успел.
- Не стоит, - говорит Галанов.
Нет, ты меня угощал, теперь я тебя. За Лёхой не пропадет. Расчет скоро получишь, опять ведь не забудешь Лёху.
-Сколько заплатили?
- А, - Лёха разочарованно махнул рукой - шестьдесят пять. Я с того и выпил, что обидно.
- К директору ходил?
- Да, чё же пойду, я ведь выпил.
- Ты же обещал.
- Дак подошел, ребята угостили, они уже получили. А как узнал, сколь начислили, тут уж душа не вытерпела, так еще выпил. Дома жена-то деньги ждет, я ей уж говорил, что более сотни. И ты же считал сегодня, тоже. Пацану надо костюм справить. Я бухгалтеру говорю: " Че, это так?" А она, иди к директору, с им разговаривай. Так... Вон Мишка в ту получку пошел с им ругаться, а он милицию вызвал, пьяный мол, скандалит, еще  штраф потом платил.
- Иди в район.
- И пойду, - говорит Лёха - Может завтра, или послезавтра. Сейчас мы с тобой выпьем, да погоним, а то ребята ждут. Они мне поставили, теперь я должен.
Он достает их кармана белый пластмассовый колпачок от дойки, наливает:
- Давай. Белую взял, специально для тебя. Вот закусь, вафель. Шурка в магазине дала на сдачу, порченные  небось. Осклизлые вафли пахнут плесенью.
- Ну, ничё, - говорит Лёха. - Ребята-то шуметь начали, чё, мол, порченое даешь, а я говорю: - Тихо, ребята, не шумите, пусть порченое, бери и помолчи, а то в следующий раз она совсем не продаст, нет, скажет, и все.
 Больше всего в жизни Леха не любил ругаться, ссориться. Даже если его обижали, он редко выказывал свою обиду. - Ты уступи, и тебе уступят. Так- то оно ведь лучше.
- К Шурке придешь, она тебе завсегда продаст, если по-хорошему.
- Так ведь она наживается на вас.
- А как же, ясное дело. Не с зарплаты же домину такую отгрохала, и в доме у нее чего токо нет. Я с мужиком ее выпивал, так он на закусь и колбаску копчену принес и рыбку. У нее чего в магазине и не бывает, так ваши бабы привозят, а она им всякие там кофточки или еще чего. А хорошо продавцам живется.
- Не всякий может так.
- Ясное дело не всякий. Шурка она по-тихому, она много с тебя не возьмет. А вот был я еще пацаном, так у нас в деревне была продавщица, ничего не боялась. Вот мне как запомнилось.  Шесть классов кончил, у меня все образование-то шесть классов. Кончил я, значит, шестой, и пошел летом сторожить. Нас у мамки семь человек, а отца не было, по пьянке из дома ушел и пропал. Коров мне тогда еще не дали, свиней сторожил. Вишь, с коих пор то пасу, а ты спрашиваешь, откуда, Леха, все знаешь. Посчитай, сколько дет я уже сторожу. Отпас лето, расчет получил, двести пятьдесят по старому, ну там хлеб, еще кой что. Вина купил с дружками, выпили. Мамка и  говорит: - Что, сынок, купишь с тех денег?   Хотел мамке платок купить, а пуще всего кровать хотелось. Мы все семером на полу, в ряд, не повернуться. И вот так хочу кровать, взрослый уже, деньги зарабатываю. Вот и говорю мамке: - Кровать хочу, но ежели что, денег у нас нет, то возьми мамка деньги себе, а там, что купишь сама. А я еще заработаю денег. Мамка заплакала.- Ниче-грит, - не надо, сынок, купи себе кровать. Пошла, поспрашивала, сто пятьдесят рублей, говорит, стоит. Пришел  в магазин, дай, говорю кровать с сеткой железной. А она, продавщица, плати двести рублей. Принес кровать домой, сосед пришел, хорошая, говорит, кровать, дорогая, сто пятьдесят рублей. А я говорю, не сто пятьдесят, а двести. Да нет, говорит, я ж вчера был в магазине, сто пятьдесят стоила.
Пошли мы с ним назад в магазин. А продавщица то, чё говорит: ничё не знаю, сто пятьдесят рублей плачено за кровать, не было никаких двухсот. Так и не отдала. Ох, и обидно было. Мамке платок мог бы еще купить на те деньги, да и брательникам,  сестренкам чё бы тоже. Так ты допивай.
- Нет, хватит.
- Ну, тогда я с собой возьму, ребят угощу. Так гнать пора, ребята заждались.
- Лёх, отнеси домой хоть оставшиеся деньги.
- Так, конечно, отнесу. Ребятам красненьку поставлю, и домой. А деньги я лучше к Трифонычу занесу, а пойду домой, заберу.
В общежитии после ужина было шумно. Работа сегодня такая, местные все пьют, и шефы разгулялись. Пьяненький электрик Зотов подходит к Галанову:
- Ты скажи Лехе, что я ему голову свинчу, гаду. За такие вещи, знаешь, что делают?
- Что он тебе сделал?
- Сам посуди. Стою в магазине, Лёха впереди, он уже купил и по карманам с мужиками рассовывает. Дает мне Шурка три бутылки, пока расплатился, глядь, на прилавке третьей бутылки нет. Шурка говорит, все три дала, я а сам видел,  кроме Лёхи взять некому.
 - Вот ты и сказал бы ему.
 - Я ему, паразиту сказал, а он таращится на меня, не брал и все. Народу много, не стал я его трогать. Но попадется он еще, гад. Галанов вспоминает про "Беломор", сигареты, которые ему подсовывал Лёха, найденные тем всегда по каксму-то невероятному_везению.
" Ах, черт, думает он, - и зачем я их у него брал. Обидеть побоялся?
-5-
Облака с утра придавили землю. Ветер дул холодный, леденящий. Галанов все не выгонял коров, ждал Лёху. Ушло стадо с соседней фермы. Наконец погнал и Галанов, не дождавшись Лёхи. Гон выбрал хоть и длинный, но спокойный, чтобы не пройти рядом с картофельным полем. Отогнал стадо на дальние луга, с одной стороны лес, с другой тонкий ручей Колыхановки. Бежать коровам некуда, и травы вволю. А когда пригнал стадо, то пожалел. Самому некуда было спрятаться от пронизывающего ветра, Ни пучка соломы, чтобы отогреться костерком, ни копешек. Распухшие как квашня тучи стремительно проносились над землей. Лес потемнел нахмуренно, холодом одиночества веяло от редких куртин деревьев. Иногда в разрыв облаков выглядывало солнце, и тогда сразу обдавало сочным наполненным цветом лес, тронутый осенней разноцветьем. Тучи приобретали еще более мрачный сизо-фиолетовый цвет, словно стремились напугать. Наяды ушли из леса. Интересно, куда исчезают наяды на зиму? И где жили зимой на Руси русалки? Все вокруг мрачно, придавлено серостью, словно мокрым холодным одеялом. Остались последние дни, и скоро дом, где уют, тепло и может быть спокойствие. Так он и не решил, как ему жить дальше. Вместо мыслей о жизни, о пустоте своего существования одни воспоминания.
Тогда уже настали холода, и Галанов больше не ходил в лес. Дни стояли ненастные, дождливые. После школы, он целыми вечерами читал до одури, до головокружения. Эпидемия обжиманий после уроков кончилась так же внезапно, как внезапно началось. Пан уже не вызывал всеобщего ажиотажа, его как-то перестали воспринимать всерьез. А Пан, стремясь снова вернуться на вершины поклонения, насыщал свои рассказы все большими подробностями и деталями. Интерес к себе приходилось подогревать все более сильными средствами, и Пан скис. Но однажды он пришел, лоснясь, как прежде. Теперь уже не собирались вокруг него по утрам, ожидая его рассказов, и Пан ловил ребят поодиночке, каждому рассказывал свою историю, повторяя ее при появлении нового лица. И рассказ о том, как он, наконец, уделал рыжую, Галанову пришлось выслушать несколько раз. Пан был в таком возбуждении, в каком его давно не видели. Он лоснился и сиял, как засаленная сковорода. У Ритуси уехали родители, и Пан провел у нее ночь. Тогда все и произошло. Вечером Галанов плакал в постели, потихоньку, чтобы никто не услышал. Внутри у него было пусто и холодно,  он думал о том, что если всё в этом мире так мерзко и грязно, то ради чего живут в нем люди. Когда он встречал Ритусю в школе, у него перехватывало дыхание, словно его ударили под дых, и было обидно, и больно, и жалко свою любовь. А с Паном Ритуся больше не встречалась. Пан ловил Ритусю после уроков, выпрашивал ее любовь, но все было напрасно. Пан потерял свое самодовольство и был жалок. Прошло время, Пан снова стал таким же, как и прежде. Снова тискал девчонок, и забыл Ритусю.
Галанов ранней весной, когда солнце начало пригревать и на переменах все бежали на улицу, потому что там пахло весной и томлением, вдруг увидел глаза девочки из седьмого класса, а началась для него новая влюбленность.
Лёха пришел на следующий день, деньги он, конечно, почти все пропил, случайно как-то осталось четырнадцать рублей. Он с упоением вспоминал, как напился, как гудел эти два дня, одно его беспокоило, как он вернется сегодня домой без денег. Холодно  было и, чтобы согреться, пастуха поджигали кучки соломы, грея над ними руки.
Через два дня кончилась пастушеская жизнь Галанова. Он получил расчет, купил у Шурки бутылку водки и пошел в луга прощаться с Лёхой. Распили бутылку, посидели, поговорили. Возвращаясь через ржанище, Галанов собрал букет васильков для жены. В мыслях он уже был дома, предстоящая встреча волновала его. Забылись ссоры, рутина быта, мысли о новой жизни. Была радость от возвращения домой и, казалось, все будет теперь хорошо, хотя где-то в подсознании он понимал, что ничего не изменилось и все будет по- прежнему.
Автобус уже трогался, как вдруг он увидел, что по дороге навстречу из района шла "летящая". Глаза ее были тревожны, словно она боялась опоздать. Галанов отодвинул стекло, высунулся из автобуса, поймал взгляд женщины и улыбнулся ей грустно "Ну вот и все”. И она ответила радостным взглядом, все-таки успела, все-таки увидела. И все смотрела вслед уходящему автобусу, и вдруг взмахнула рукой, а Галанов молча смотрел на нее.