Начало Века Гардарики XXX IX

Немного, казалось бы, зим минуло с тех пор. Всего-то каких-то пять…
Всего пять лет назад нашелся в древнем шурфе загодя пропавший в горах начальник местной партии – «Кирпич» Севастьянов Алик. Так он себя выкрестил перед народом, и никто не ведал его имени-отчества, то ли Александр, то ли Алексей. Нашелся, болезный, полуразложившийся в шурфе, выточенном бичёвской братией где-то в лохматые семидесятые годы.
«Кирпич» - он и есть кирпич. Приземистый, хрипатый, весь какой-то сбито-прямоугольный. Щербатый рот и неприятная шероховатость на добродушной, в общем-то , вечно-слегка-розоватой харе. Собственно, и не деспотичен, и не надменен, свой в доску – и нальет щедро, и байками побалует. Преферансист, опять же. .
Все бы ничего, да появилась в постоянно-действующей партии Юленька - студенточка девятнадцатилетняя. Сама явилась, практика у нее из Красноярской альма-матери геологической. Скромница на первОй, худенькая, с косою толстой, спадающей рыжим густым пламенем из-пол нижней резинки - в аккурат на трогательной ложбинке спины перед наглой попочкой, 
Ангелочек научный, одним словом.
Но не дай Бог пересечь трассу перед сим ангелочком – это ведал каждый, знающий Юленьку чуть более пары дружеских суток… Или чуть ближе встречно-прощального поцелуя в щечку…

Кирпича подменили. Он как помолодел, вытягивался стройненько, при улыбке кривил рот – прятал прорехи и провалы нездоровой полевой кухни. Остался, как и был – вечно-полупьяным, но… блаженно как-то вел себя, будто тайну какую зародил в животном облике своем.
Перед очередным вылетом в горы, на профиль, вдруг жестоко избил бабу свою, супружницу бессловесную – и чем она ему не угодила-то? Тупо избил, от дурного настроя, ни за что…  С мужиками отстранен стал, все репу свою шершавую в сторону отводит в разговоре. Голос чужой какой-то. А нимфа малолетняя так и вертится кругами, так и ластится к мужику – не стесняясь и не скрывая «жаркого девичьего чувства». И косище рыжее с гулом сечет ветреный воздух, дубасит и без того сраженного мужлана по бунтующей плоти. А уж как распустит Юлия косище свое – а там шевелюра взбитая, волны огненные на Енисее ледоходном.
И откуда такая взялась? Уж больно прямолинейная в сущности своей. Златолюбивая. Золота на девке – как грязи, и на одном персту, и на другом. И на ушках тонких, как выточенных,  красуется «рыжье»
Рыжье на рыжей…
И не из богатой семьи, а из просто-пресно интеллигентной, страсть, вишь, у девоньки к металлу… Коллекционирует.
Такая она и была – одинокая (одиночная), авантюрная птица, «летающая высоко», и ни на кого не желающая вешать ответственность за себя и свою жизнь. Экстремальная до ледниковой белизны – сама, одна и без страховки.
Сама приехала в Саранпауль, не по направе ВУЗовской. Сама придумала курсовик по россыпным месторождениям – сдала б на пять, если б не… Спортивная, выносливая, компанейская – своя, полевая девчонка, новое радостное поколение новой страны и новой науки. Душа взлетает у старых полевиков, закаленных мошкой и шквальными ветрюганами. Золота, вишь много нацепила – так это ж ее металл, тотем ее. И как ей идет!!!

Совсем усох старый Кирпич, Алик Севастьянов, от свалившегося на седую бошку внезапного омоложения. Заблажил, хрыч, затанцевал на скользком курумнике собственного бытия. Да недолго блажить довелось.

- Кирпичик, зверье и не заметит, если уполовиним… - нежно щебечет Юляшка, - какая им разница, они ж все одно – в водку бросят.
- И… и мы… б-бросим – густо цедит Алик, разливая в начальственной палатке, в дрожании интимной свечки, по бокалам живительный этанол, - ч-чеммм мммы хуже-то…
- А ммммы, мммми-лый – передразнила Юляшка своего мачо – и туда, и сюда, и еще куда боле.  Ты ж металлик не поприжмешь, а?
- Не-е-е-е… - мычит начальник, -ни-изззззя! Я ж те грил, дроля!...
-Тссссс! Слышала, слышала, и не надо, не надо, добудем по иному. Помнишь, кто я?
-Т-ты – мой ангел рыжий, бля…
- Я – твоя золотая жила, дурень! – звонко ставит точку деваха.

Вот и все. И достаточно. Писюха кинуть хочет, а Кирпичу уж все фиолетово.  Скрысился, сука!
«Век свободы не видать» - не жилец боле Кирпич, Алик болезный. И какая разница, от чьей руки не жилец – хошь мужики пристукнут, хошь вот эта-вот писюха и прижмет невзначай опосля, как натырят они с ней по полям-долам. Или п….ров своих каких наведет на несчастного. Не люди это, не жильцы, следом.

Так что, вполне весьма, Малюта, случайно подслушавший реченья возлюбленных, и благое дело сотворил, уберегши дурня-Кирпича от позорной неминуемой, как пить дать, смертушки, у коей по писанному, всегда женское лицо.
Пропавший малочисленный вылет искали геологи долго, проклиная себя за беспечность – вылетел один лишь Алик с молоденькой студенточкой и шестерыми бичами – так сам захотел. И с Васьком  Малютиным этим, будь он неладен.
Севастьянов неделю разлагался в шурфе, взрезанный кайлушкой через весь череп, Бичи по пьянке перестреляли друг друга в зверином сладострастии и не смогли доползти до жилья. Троих нашли (много времени спустя) со смертельными огнестрелами  возле истерзанного, привязанного к дереву, трупа девчонки, в чреве которой живого места не осталось, как выявилось после вскрытия. Двоих – недалече от мест забавы молодецкой, с гримасой мУки на лицах и ярко выраженной  дистрофией – пытались-таки доползти до цивилизации. Малютин… как решили, ушел восвояси – в дальнем селении разбогатела, приоделась одна из его зазноб. Так и взяли его, как всегда, пьяненького, прямо со счастливой женщины. Он и не сопротивлялся, и не отрицал ничего.
Только одно вот место отрицал рьяно и, судя по всему, правдиво – «шалавы я не потрогал даже, не крои фуфло, начальник…»


…Алешка очередной раз с болью открыл глаза, и, опять же, наткнулся на горящий, встревоженный взгляд Малютина, который уже сгонял к ледяной речке, намочил какую-то тряпку и окутал ею голову несчастной жертвы своей.
- Д-давай, милый, очухивайся… Извини, брат…
- Василь… Васильич… какими судь… - начал было повар слабым голоском, но не смог договорить от явившейся нежданно картины.

Ветреная, влажная дождем смурая тайга вдруг озарилась неким свечением, будто идущим от грунта, из-под земли. Поначалу сконцентрировались природные краски – травы, камней, деревьев, предметы обретали все более и более яркие очертания. Звук «голубоглазой девочки-речки» с-под левой стороны  также как будто сменил тональность – от привычного «скромного» журчания и перезвонов повеяло музыкой, переливчатыми нотами волшебной пьесы. Тут и картинка плавно сменилась – прохладные очертания северной тайги пропитались умеренно-влажным теплом раскидистой травостойной долины неведомых широт с разноцветными вкраплениями диковинного цвета. Те же зеленовато-хвойные склоны по краям, но другие, другие, неизведанные сознанием. И тепло повсюду. И… невероятный, невменяемый, не заслоненный никакими препятствиями солнечный свет. И, как будто, не только солнечный, но и ЗЕМНОЙ какой-то свет, стык светил в долине, стык источников тепла и света… «Земля, стоящая у Солнца» - пронеслось голове Алешки, сильно подернутой недавним ударом.
Да, это и была – Земля, стоящая у Солнца, У-Ра… У-ра-л. Только ДРУГОЙ Урал, не тот, где вот уже несколько десятков лет обитали они…

И… недобрая эта все ж явилась долина. Не то, чтобы враждебная, направленно на Алешку, а просто не-добрая, нерасположенная к нему. Или нет – не долина эта нерасположена к нему, неприветлива, а ОН – недостоин ее, красоты этой явившейся. И СВЕТА этого, солнечного и земного, скрестившегося в общем потоке сознания «юродивого» и вибраций реальной территории, пропитанной древней памятью и неистребимой энергетикой. Долина – не для него, да и вообще – не для людей. Зачем оно только явилось.
Не для людей. Хотя… Его взгляд упал на беспорядочные образования прозрачного горного хрусталя, или же каменной соли, рассыпанные по широкому простору. Ясно – природные, просто выходы основания земли.
Но, в целом, долина казалась будто ВОССОЗДАННОЙ, все равно что облагороженной некими силами – разумные существа, человеки-не-человеки, ТВОРИЛИ ее и культивировали вместе с первозданными силами природы – воздуха, огня и земли. Вот-вот – он уже даже видел вдалеке этих существ, вроде б как люди, но – ДРУГИЕ… «Проказница наша, «внучка» – ОТСЮДА!!!» - вдруг понял он с кристально ясным прозрением. Но что это, что это!!!

Алешка в видении полуобморочном молился и возносил небу благодарность и благодать, что позволено ему хоть этак вот, хоть с краюшку взглянуть на сию красоту и пропитаться этим светом… Хоть и чуждым ему, хоть и не-добрым к нему. А ЗА ЧТО СВЕТУ БЫТЬ ДОБРЫМ, и надо ли это ему, СВЕТУ, вообще?

Зелень, тепло, блеск хрустальных останцев, долина Богов-людей, сотворенная силой природы.

…Металлический свирепый блеск резанул по глазам от объекта на смертельно-голубом небосводе долины. Пятнышко металла приближалось, переливаясь блестками… как будто чешуйками и издавая странные звуки, как ритмично-булькающей влажной трели. «В сказках всегда есть драконы» - подумалось Алексею, «и вот он, летит…  летит…»   

«Цвета ночи гранитные склоны,
Цвета крови сухая земля,
И янтарные очи дракона
Отражает кусок хрусталя…»

Боже! Опять стихи понеслись!!! Почему сверкнувший в сознании стих столь далек от видимой прекрасной долины, столь ближе к реальному бытию, казалось, безвозмездно уходящему от Алексея, стекающему в эту сказочную долину с неминуемо приближающимся драконом и его «янтарными очами»…  Но тяжело, тяжело будет без этих стихов теперь, как только они попали в память Алешки. Откуда стихи летят? Оттуда же, что и долина эта …

- Леха… Леха… Скройся, погодь!  - суетился Малюта, спешно укрывая товарища таежной подстилкой и сам забираясь под нее. – Б…,,  кого несет в такую погоду!
Над ними, булькая моторами, низко прошел МИ-8, довольно ощутимо различимый в тумане. Машина шла осторожно, на низкой скорости – как и положено при экстренных «опасных» вылетах в неподобающих полетам условиях.
Алексей приоткрыл мутные, болезненно расширенные глаза, бессмысленно пялясь на вертолет…

«…Либо с неба возмездье на нас пролилось…
Либо света конец и в мозгах перекос…
Только били нас в рост из железных стрекоз!»

Это уж более близкое, это уж знакомый стих. И источник ясный – молодой геолог на недавних посиделках так свирепо выводил Высоцкого, что в балке стекла звенели. Ух, талантливый парниша, две струны, помнится, порвал на этой песне…

- На Неройку пошел… - констатировал Василий мрачным басом, - чё там…
- Извините меня… Василий Сильич… - Алешка, внезапно обретший силы, хоть и морщась от боли и слабости, поднимался с локтя, - мне… мне надо в Неройку… - он уже стоял, пошатываясь, на ногах, -Я… я вернусь к вам… извините… Или… пошли-те вместе… помогите мне дойти.
Сердце «юродивого» отбивало бешеный ритм, принятое решение было неистребимо-бесповоротным. На Неройку! С вертолета его как обдало густой волной неизбежности.
- Пшел один! – безразлично отчеканил Малюта, видя, что Алешка ожил и не нуждается, вроде даже, в медицинской помощи, - дурак, что ль, куда мне в Неройку! Ха!
Ему на Нярте нужно золото. Он – должник таинственной дамы из джипа. И искать эту даму – точно не в Неройке, а куда где выше, но найти необходимо, он – должник!
Малюта провожал старого знакомца взглядом, полным страдания. Собственно, ставя ловушки на сынов человеческих, он охотился за самыми нехитрыми вещами – спичками, куревом, емкостями посудными. Ну, мало-мальскими деньжатами, купить папирос, может быть,  где-не-то, чтоб без шума.
Этот же был пустой и, к тому же, некурящий. И… святого чуть не убил за просто так.

Продолжение
http://www.proza.ru/2010/12/26/743