Лунная соната

Свинцовые тучи осени собирались в стаи над Петроградом. Черные голые деревья садов и парков указывали своими подагрическими пальцами в мокрое небо, отдыхавшее на потемневших шпилях и куполах города. Иссиня-черная Нева со зловещим шорохом водила своими острыми яростными волнами по граниту набережных. Продрогшие, осунувшиеся за два месяца осени дома смотрели на вечер тусклыми желтыми окнами с зимними рамами. Стекла окон вздрагивали и звенели, когда ледяной балтийский ветер щекотал их своими пушистыми заиндевевшими усами.
  В небольшом, с облупившейся краской доме на канале Грибоедова все молчало. Не грохотали большие дубовые двери парадной лестницы, не щелкали плохонькие замки и медные цепочки, не раздражал своим треском нетерпеливый дверной звонок, не раздавался живой, звонкий смех молоденьких жильцов дома. Молчание, царившее в доме, многие связывали с событиями октября, когда к власти пришли злые, красные от пьянки и ярости большевики.    
  Во втором этаже этого домика на канале Грибоедова жила молодая семейная пара. Фамилия их была очень красивая, дворянская, многие ей даже завидовали. Семья Воронцовых поселилась здесь еще до февральской революции, когда портрет цесаревича не был под запретом и когда можно было спокойно пропеть гимн Российской империи. Лидия и Всеволод Воронцовы были счастливы. Они часто выходили гулять по Невскому, держали друг друга за руки, любовались друг другом. Казалось, ничто не может разрушить столь нежного и восхитительного счастья.
  Но был февраль, потом страшный своим значением октябрь. Счастье стало на глазах гаснуть и съеживаться, будто тлеющая бумага. Бежевые, прежде приятные и теплые обои стали остывать, темнеть. Хрустальные капельки яркой люстры утрачивали свой ослепительный блеск, поскольку реже стали зажигать свет, щелкая отвратительным черным рычажком. Роскошная мягкая мебель казалась теперь постаревшей и потрепанной. Портретики и фотографические карточки поблекли и стали печальными. Цветы повяли и безжизненно свесили свои мягкие болезненные листы. Только старинные красного дерева часы продолжали невозмутимо тикать и трещать. В тихой комнате этот раздражающий стук порою казался раскатами грома.
  У единственного окна комнаты стояла большая кровать с железной спинкой. Подушки серо-белой пирамидой возвышались над подоконником, стараясь заглянуть в окошко. Вязаный круглый коврик каким-то страшным морским чудовищем с красными пятнами на спине распластался на полу перед кроватью. На этом самом чудовище, подогнув ноги под себя, сидела небольшая женщина. Ее черные пышные волосы были собраны в причудливую прическу на макушке. Несколько непослушных волнистых прядей падали на бледное худое лицо с темными кругами вокруг глаз. Это лицо было маленьким, с острым носом и подбородком, с резко очерченными бледными и тонкими губами, которые в последнее время постоянно были сжаты. Однако это лицо было очень привлекательным, несмотря на некоторую угловатость черт. Главным образом красоту лицу придавали большие черные глаза, обрамленные длинными черными загнутыми кверху ресницами и надломленными посередине тонкими бровями. Эти глаза были такими черными и громадными, что казались двумя бездонными колодцами, в которых на самом дне плещется студеная живая водица. Какая-то неведомая сила тянула к этим колодцам, заставляла посмотреть вниз, туда, где еще никто никогда не бывал, заглянуть в глубины души. Эти глаза горели страшным огненным светом, который обжигал каждый раз, когда на него смотрели.
  Женщина сидела на ковре и перебирала пластинки в потрепанных желтоватых обложках. На некоторых из них были написаны какие-то непонятные слова готическим шрифтом, где-то изображались красоты какой-то страны, кое-где была фотография или портрет композитора. Патефон, стоявший на тумбе рядом с кроватью, терпеливо ждал, когда ему позволят заиграть после долгого перерыва какую-нибудь приятную мелодию. Казалось, живой мелодии ждут все вещи в комнате Воронцовых: и фотокарточки, и книги в дорогих кожаных переплетах, стоящие на толстых полках стеллажа, и поникшие цветы, и седые подушки, и даже равнодушные ко всему часы, пробившие только что семь вечера.
  Лидия Сергеевна подняла голову и внимательно оглядела комнату. Ее взгляд был таким напуганным и растерянным, что казалось, будто она в этом месте впервые и не знает, что ей теперь делать, куда идти. Вокруг Лидии все было так же, как несколько часов, несколько дней и недель назад. И все-таки не так. Чего-то явно не хватало, что-то ушло навсегда, ушло и даже не простилось. Ушло сознание превосходства над рабочими, над крестьянами, ушло спокойствие и счастье. Все вокруг посерело, постарело, стало некрасивым и жалким. А все лишь несколько месяцев назад вся эта немощная комната тонула в ослепительных лучах электрического света, слышался смех и звон бокалов, весело гудел патефон, вокруг фотографий летали облака сизого дыма дорогих сигар. Как давно и одновременно недавно это было. И куда теперь это все ушло?
  Лидия Сергеевна тяжело поднялась и, взяв с коврика одну из пластинок, присела на стул, стоявший рядом со столом, покрытым белой скатертью. В вечерней темноте скатерть казалась голубой. Еще раз посмотрев на свое жилище, Лидия Сергеевна положила руки на стол и начала водить ими по столу в бессмысленном поиске чего-то.
  Серая вязаная шаль своими тяжелыми узорами покрывала прямую, затянутую в корсет спину женщины, обнимала тихо вздымающуюся при каждом вдохе грудь, держала крепкой хваткой острые плечи Воронцовой. Посмотрев на свои бледные с голубыми венами руки, Лидия подумала: «И что теперь будет? Неужели мне придется работать в цехе с теми, кого я всю жизнь не любила, кого презирала? Ведь я же умнее, более воспитана. Это несправедливо!»
  Внизу послышался мрачный грохот входной двери и усталые шуршащие шаги. Лидия Сергеевна уже давно научилась определять шаги своего мужа. Она по этим родным звукам всегда могла очень точно узнать о настроении Всеволода, о его состоянии. Если шаги были торопливыми, если о большие деревянные ступени звякали шпоры, то Лидия с порозовевшими от волнения щеками выбегала на лестницу и бросалась в объятия своего Всеволода. Но такие тяжелые, медленные шаги вместе с примешивающимся к ним скрипом лестницы вызывали в Лидии ужас, мерзкий холод сжимал сердце своими сильными звериными лапами. И тогда Лидия никак не могла подняться со стула, ноги дрожали, из глаз готовы были неудержимыми потоками хлынуть горькие слезы.
  Всеволод Владимирович Воронцов некоторое время постоял перед дверью своей комнаты, а потом трижды, с большим интервалом между ударами, постучал. Лидия на дрожащих ногах подошла к двери и открыла. На пороге стоял высокий худой мужчина с опущенными тоненькими усиками, страшно выпирающими скулами, тонкими почти белыми губами, сложенными в жалкую улыбочку убогого, черными всклоченными волосами, на которых каким-то отвратительным уродом сидела офицерская фуражка с истерзанным околышем. Серая солдатская шинель была без пуговиц и висела на мужчине, как на огородном чучеле. Под шинелью- затасканный мундир офицера царской армии. Высокие кирзовые сапоги, все испачканные грязью, при каждом шаге Воронцова издавали отвратительное хлюпанье.
  Лидия оглядела мужа и в ужасе отпрянула от него, приложив к своим сжатым губам правую руку, на безымянном пальце которой сверкнуло бриллиантом обручальное кольцо.
-Сева! Боже мой! Где ты был?- прошептала женщина, держась за косяк двери.
-Я войду?- резко спросил Всеволод и, не дожидаясь ответа жены, шагнул в комнату, оставив на лестнице мокрые и грязные следы сапог.
Пока Воронцов раздевался, усаживался за стол, Лидия Сергеевна, постепенно привыкавшая к трудностям обычной жизни, молча собирала на стол. Ужин был скудным: две вареных картошины, кусок куриного мяса и стопка водки. Всеволод в одной рубашке и галифе уселся за стол и посмотрел на свою бледную жену.
-Свет включи,- грубо кинул Всеволод и принялся за еду.
Прежде Всеволод никогда не говорил ни одного грубого слова своей жене, никогда не приказывал ей, точно собаке какой-то, никогда не обижал Лидию недружелюбным наглым тоном. Теперь же Лидия Сергеевна вынуждена была по первой команде своего мужа вскакивать с места и делать то, чего он требовал. Любое промедление могло дорого обойтись Воронцовой, поскольку Всеволод Владимирович позволял себе и рукоприкладство.
-Почему не ешь?- жадно проглатывая содержимое рюмки, пробасил Воронцов.
Лидия присела на краешек стула и слабо улыбнулась. Она готова была рыдать, поскольку этот вопрос муж задавал ей каждый раз, и он каждый раз заранее знал ответ.
-Я уже ела,- тихо ответила Лидия, хотя у нее с утра и маковой росинки во рту не было.
Всеволод прожевал курицу и испытующе взглянул на жену. Он прекрасно знал о том, что жена ничего не ела с утра, о том, что она болеет, боится выходить на улицу, постоянно думает о побеге за границу, куда уехала в начале августа ее двоюродная сестра с семьей. Он знал, и ему становилось тошно от этих знаний. Он не мог просто так бросить свою родную страну на растерзание большевикам, не мог оставить Петроград, где были все его друзья и знакомые. Но и Лидию было очень жалко. Постоянно приходить домой и видеть, как бойкая и нежная Лида становиться покорной, страшно тихой и все худеет, бледнеет. Всеволоду было ясно, что его жена медленно, но верно движется к тяжелой смерти в нищете и серости этой маленькой мрачной комнате с одним большим окном, которое выходит на темную грязную Мойку.
  Отбросив вилку в сторону, Всеволод вскочил и опрокинул стул. Лидия вся сжалась, думая, что за этим последует удар. Но Воронцов не бил. Он всунул руки в карманы и принялся, как сумасшедший ходить из одного конца комнаты в другой. Яростное топанье вторило стуку часов. Задевая за кровать, стол, опрокинутый стул, Всеволод носился по комнате, точно зверь, загнанный в клетку и пытающийся отыскать выход. Мужчина не замечал ни жену, ни того, что его рубашка испачкана в подливке, ни того, что вокруг все вещи, задетые им, валяются, точно искалеченные трупы.
  Лидия Сергеевна беззвучно рыдала, изредка поглядывая на своего мужа, который все ходил и ходил. Женщина считала, что такое странное и страшное поведение мужа можно объяснить только какой-нибудь обострившейся болезнью, нервным напряжением, расстройством, депрессией, которая длилась у Всеволода с 26 октября. Больше всего Лидию Воронцову пугало то, что у Всеволода был пистолет. Черный, блестящий мертвым огнем ствол тяжелого немецкого Маузера всегда пугал Лидию своей близостью. «Он застрелится!»- часто думала о Всеволоде Лидия и прятала пистолет за шкаф или за диванчик.
  Безусловно, она знала, что и сама отчасти виновата в постоянной раздражительности мужа. Она была лишней заботой, ненужным сожителем. Нередко Лидия хотела уйти, но боялась оставить своего любимого Всеволода одного в этой страшной комнате, которая стала словно клетка после революций.
-Сева, давай уедем?- тихо спросила Лидия, вытирая рукой слезы.
Всеволод остановился и уставился в стену над кроватью, где висели невозмутимые часы. Он слышал, что сказала Лидия, но эти слова доходили до него точно сквозь сон. Пелена раздражения, злобы, ненависти и усталости отделяла Всеволода от реального мира лишений и горя.
-Время есть,- сквозь сжатые зубы самому себе сказал Всеволод и повернулся к жене, будто и не было его припадка бешенства, когда он носился по комнате и раскидывал вещи.
-Я говорю, давай уедем отсюда. Ты же знаешь, здесь нам больше нечего искать, помощи ждать не от кого. Монархия пала, и реставрации не предвидится. А я не хочу, понимаешь, не хочу жить в этой мерзкой обстановке!- горячо зашептала Лидия, подаваясь вперед.
Всеволод стоял как вкопанный и смотрел на жену непонимающими глазами. Его редкие черные брови поднялись и придали лицу отталкивающее выражение дурачка.
Лидия поняла, что муж не ударит, не возразит, и продолжила с большей страстностью говорить о своем нынешнем положении и своем желании:
-Я выросла в прекрасной дворянской семье, воспитывалась в замечательной московской гимназии, а теперь вынуждена все свои способности и знания выбросить в эту гадкую Неву, от которой всегда мурашки по коже бегут. Бросить и стать белошвейкой или полотером?! Это нелепость! Такое даже в самом глупом сне не может присниться. Сева, ты понимаешь, что теперь от России не осталось ничего. Теперь здесь большая деревня, которую некоторые поэты называют священной, великолепной родиной, Русью! Они с гордостью говорят о том, что они из деревень. Они сами не понимают, насколько глупы, а всех тех, кто хочет сказать им об их глупости, затыкают рты и стреляют их в подворотнях! Всеволод, господи, почему ты так слеп! Неужели ты не видишь, что необходимо уезжать. Там ты и себе найдешь место. Или, может, тебе намного приятнее ходить в чужой солдатской шинели, в драной фуражке, с запрятанным в карман триколором?
-Молчать!- прикрикнул на жену Всеволод, который во время речи Лидии все ниже и ниже опускал голову.
Лида замолчала и вновь стала робкой, терпеливой женой, ожидающей оплеухи. Но Всеволод не стал бить. Теперь он сам хотел поговорить, излить всю горечь, что накопилась в его душе за то время, которое прошло с момента событий октября.
-Теперь ты послушай меня, милочка. Убежать, как последний подонок, я не мог и не могу. Ты не знаешь ничего, но пытаешься рассуждать. Поэтов оставь в покое, у них своя правда. Да и не в поэтах дело, они ведь никого не стреляют, не свергают. Пойми, не они наши враги, не их нужно бояться.
-А кого бояться? Каждого куста?!
-Помолчи, Лида! Да, каждого куста, потому что из-за этого куста на тебя и может выскочить какой-нибудь Федька- пролетарский сын и пырнуть ножом. И поверь, он не спросит тебя, хочешь ты жить или нет. Он не станет спрашивать, кто ты такая, кто твои родители и где ты училась. Но что важнее, он не станет спрашивать, монархистка ты, республиканка или еще кто. Он посмотрит на тебя, хорошо одета, кольцо с бриллиантом, фигура прямая, и пырнет, решив, что ты дворянка. Им все равно! Ехать? Езжай! Но только без меня. Я с радостью тебя отправлю к твоей сестре в Италию, но сам я отсюда ни ногой, поняла?
-Зачем тебе здесь оставаться?- сдавленным голосом проговорила Лидия, хватая мужа за рукав.- Ну, почему ты не можешь поехать со мной? Какая тебе разница? Это уже не то государство, которое ты так любил, которое так хорошо с тобой обходилось. Сам же говоришь, пырнут и не спросят. Сева, поедем!
-Государство, может, и не то уже. Но ведь остались еще тысячи, миллионы таких, как я. Тех, кому не безразлична судьба народа. Пойми, эти красные демоны ничего хорошего не дадут беднякам, они только еще больше разрушат и запутают народ. Обманут они! Им только власть нужна.
-Какая тебе разница!
Лидия готова была кричать и бить посуду, валяться в ногах мужа, лишь бы он отказался от дурацкой идеи. Женщина пошла бы на все, лишь бы уехать из новой России и спасти своего мужа, увезти его с собой. Но Всеволод противился, твердо стоял на своем, и Лидия потеряла какую-либо надежду на лучшее.

-Лида, ты уедешь завтра!- через несколько часов объявил Всеволод.- Я все решил. И не смей мне перечить, все равно посажу в поезд, и ты уедешь.
Лидия сидела на кровати, свесив босые маленькие ножки. Длинные черные волосы фатой лежали на плечах и спине женщины. Белая ночная рубашка была ослепительно чистой. Воронцова посмотрела на мужа глазами полными слез, но сдержалась, не заплакала.
  Всеволод решил порадовать патефон и поставил пластинку с музыкой Бетховена. Патефон зашептал, подготавливаясь к пению, а потом раздались громкие, немного хрипящие звуки вечных мелодий великого композитора.
  Всю ночь в тиши раздавались прекрасные умиротворяющие звуки музыки. Мертвая мгла ноябрьской ночи наполнялась убаюкивающими патетическими сонатами. Казалось, будто и не было ни февральской, ни октябрьской революций с их кровью, руганью, криками и стонами, звоном сабель, пулеметными очередями, которые не столько ранят пулями, сколько оглушают и пугают до смерти своим громогласным треском.
  Лидия закрыла глаза и уткнулась носом в твердое холодное плечо мужа, лежащего рядом. Ей снова и снова представлялось то счастливое время, когда она девочкой скакала по тропинкам, усыпанным яблоками, по дорожкам Летнего сада, усыпанным желтыми, красными, коричневыми и оранжевыми листьями. Тогда не было никаких проблем, слез, разногласий. Тогда каждый новый день приносил что-то интересное и неповторимое. В те далекие светлые дни Лидия впервые встретила своего любимого Всеволода, впервые почувствовала себя еще более счастливой, прекрасной. А теперь…каждый день одинаково скучен, мрачен, гадок. Каждый раз хочется выпрыгнуть в окно, утопиться в Мойке, повеситься. Единственное, что останавливает, так это мысль о несчастном Всеволоде Владимировиче Воронцове, который никак не сможет остаться один. «Но теперь все будет хорошо! Я уеду и приготовлю для нас какую-нибудь квартирку в Риме или Неаполе. А потом он приедет ко мне, мы снова будем жить, как жили прежде, до революций! И у нас будут маленькие счастливые дети, которых мы назовем Николай и Александра. Ах, как все будет прекрасно, возродиться счастье нашей семьи!»- думала Лидия, медленно погружаясь в мягкие волны океана снов.
  Ей приснился ярко-желтый песок, лазурная полоса моря. В глубине пышного цветущего сада, пахнущего зноем южной страны и морем, стоит небольшой белый дом, по стене которого ползет ярко-зеленый виноград. На террасе этого домика сидит в белом новеньком костюме весь сияющий Всеволод и, читая газету, курит свои любимые сигары. А рядом с этим красавцем Всеволодом полулежит в шезлонге сама Лидия. Ее личико уже не такое бледное, темных кругов нет, вместо него на переносице редкие солнечные веснушки. Тень от белых полей шляпки падает на глаза. Слабый теплый ветерок колышет легкие белые занавески, за которыми спят Ники и Сашенька.
  Но даже во сне откуда-то звучит посторонний, пугающий звук бьющих часов и прощальный стон патефона, завывающего «Лунную сонату» Бетховена.
 
  Всеволод остался один. Уже пять часов прошло с того момента, как он пришел с вокзала. Поезд умчал Лидочку на запад, в солнечную безмятежную Италию. А Всеволод все сидит в серой солдатской шинели, в кирзовых сапогах на стуле и курит.
  Сизое вечернее небо пытается уничтожить последние следы холодного ноябрьского солнца,  подразнившего в этот день жителей города. Дождевые тучи, точно сердитые толстые наседки, прыгают и перелетают с крыши на крышу, постоянно теряя часть своей холодной влаги. Голые деревья ничуть не изменились за этот день. Такими обугленными страшилами они простоят до весны, которая принесет за собой жизнь и красоту.
  Но только Всеволоду уже все равно. Ему не дожить до весны, он сам это решил. Теперь, когда Лидочка удалилась из этой непонятной страны, ушла от неминуемого ужаса, который вот-вот должен охватить, точно пламя, всю Россию, можно подумать и о долге, о своем собственном будущем. Но никак Всеволод не мог этого сделать. Постоянно мысли возвращались к Лидочке, к ее грустно-веселому лицу в окне вагона, к ее нежным прощальным словам: «Я буду тебя ждать!»
  С какой болью Всеволод осознавал, что теперь у него нет никого. Лидочка была последним человеком в этом городе, возможно, в этой стране. Только в жене Воронцов видел надежного человека, которого можно не бояться, который не предаст. И как же горько оттого, что этого человека теперь нет рядом. Бросить все и уехать за ней? Нет, это невозможно. Его начнут презирать, обсуждать за его спиной. Бывший командир, наверное, начнет слать гневные письма с обвинениями в трусости, предательстве, непатриотических настроениях. Но какие патриотические настроения могут быть, когда и страны-то как таковой нет. Развалили и продолжат разваливать. Разберут по кирпичику, а он, Всеволод, ничего не сможет сделать с одним пистолетом и десятью бывшими юнкерами. Придется терпеть и смотреть на то, как бывшие соседи, слуги, приятели уничтожают последнее напоминание о былых временах, когда было туго, но не так. Смотреть на это, низко опустив головы, потому что это мы привели страну к такому концу.
  Так думал Всеволод, любуясь на синеватые тяжелые облака и седые кудри сигаретного дыма. В комнате отвратительно пахло махоркой. На столе лежала черствая горбушка хлеба недельной давности, а рядом, точно башня, возвышалась бутылка водки. Натюрморт был дополнен темно-коричневой кобурой, из которой вытаскивал свой нос пистолет. Этот нос смотрел прямо в лицо Всеволоду и, казалось, ждет чего-то с нетерпением. Воронцов поднялся и прошелся по комнате.
  Поставив на патефон пластинку, Всеволод сменил рубашку, причесался, умылся и даже вылил на себя остатки одеколона. Прибрав со стола, Всеволод включил свет и сел за стол. Перед мужчиной в позолоченной рамке стояла фотокарточка молодой Лидочки. Белые ленты были вплетены в пышные вьющиеся волосы девушки Лиды. Светлое платье с красивой накидкой очень красиво смотрелось на худенькой девушке. Горящие глаза с хитрыми искрами смотрели с карточки холодно, но тонкие губки были сложены в лукавую, наигранную улыбку. «Это она так только для карточки!»- улыбнувшись, подумал Всеволод и, выпив рюмку водки, достал Маузер из кобуры.
  За окном было совсем темно. Замерзшие птицы ютились на карнизе, стуча крыльями по стеклу. Моросящий ветерок, играя и резвясь, бил по каменным стенам домов. Маленький домик на канале Грибоедова был мрачен и страшен. Его парадные двери в ночи черными пятнами выделялись на фоне светлой стены, будто пустые глазницы на лице несчастного. Лишь одно окно было живым. Оно было открыто настежь, комната была освещена бедным светом электрической лампы, но это был свет. Из этого окошка доносилась приятная музыка Бетховена.
  Всеволод держал в руках пистолет и разглядывал его гладкое холодное тело. Этот могильный холод обжигал пальцы, заставлял сердце то замирать, то биться быстрее. Это черное чуждое человечности тело обладало силой над несчастным царским офицером. Всеволод и боялся и обожал этот омерзительный предмет, напоминающий бездушных людей. Он создан для уничтожения, разрушения, ему не важно, кто ты, что ты хочешь, какие у тебя планы и мечты. Перед этим холодным носом пистолета все становятся равными, всех равняет страх.
  Тихие звуки «Лунной сонаты» были последней мелодией, записанной на пластинке. Патефон пел эту музыку почти без хрипа, стараясь передать все чувства композитора, пытаясь как можно лучше сыграть то, что так любила милая Лидочка Воронцова.
  Птице на карнизе совсем согрелись и теперь блаженно курлыкали, нахохлившись и присмирев. Эти пташки, уставшие от дневных полетов, теперь отдыхали, пытаясь поймать сон в предутренние часы. Этим созданиям было все равно, кого завтра застрелят в темном переулке, кто найдет рубль, а кто его потеряет, на какие действия пойдут большевики, что станет с царем и его семьей. Они ничего этого не знают и не хотят знать. Может, именно поэтому в ту сизую мглистую ночь они так сладко спали на карнизе комнаты во втором этаже на канале Грибоедова.
  Раздался выстрел. Птицы, испуганные неожиданностью случившегося, недовольно клокоча, взвились в темное небо над Петроградом. Патефон зашипел, говоря о том, что концерт окончен.