Судьба чернил

   «Клеменция подалась вперёд, успела сильными руками подхватить падающего Розарио и с трудом дотащила его до постели, возле которой он тяжело повалился на пол,  скорчившись в нелепой позе. Его тёмные кудри, по которым бисером рассыпался серебряный пот, растрепались и налипли на лоб и виски.
   Клеменция обняла юношу, нежно приподняла его подбородок и жадно смотрела в затухающие, мертвенно-синие глаза. Её «vertugalle» измялся, тоненькое кружево оборки было неосторожно порвано, высокий воротник утратил свою пышную белоснежность, но девушка не замечала этого, внимательно наблюдая за игрой теней, скользивших по бледному лицу юноши. Розарио напрягся, застонал, слабо улыбнулся и прошептал на выдохе:
   – Моё последнее счастье…
   Тоненькая струйка алой крови блеснула в уголке губ юноши и притаилась за воротником мятой белой рубашки. Он больше не шевелился».

   Я отъехал от стола на скрипучем пластиковом стуле и устало вздохнул. За окном бесновался весенний закат: яркие рыжие всполохи косо освещали потолок моей небольшой комнатки, заваленной исписанными, скомканными, чистыми или покрытыми нелепыми рисунками листами. Голый пол снежным ковром устилала разорванная на мелкие кусочки бумага. 
   Я лениво разглядывал собственную комнату, светло-зелёную, с деревянным паркетом и грязно-белым потолком. За моей спиной, справа от двери, висело зеркало, в котором, помимо меня, отражался захламлённый рабочий стол, упирающийся в подоконник окна, и кусочек пианино, над которым висела блеклая репродукция Поля Синьяка «Гавань в Марселе». Напротив пианино стоял небольшой комод, до отказа набитый карандашами, ручками, бумагой и тетрадями, рядом с ним – бежевый книжный шкаф.  Штор в комнате не было; она напиталась светом, свободно лившимся в неё каждую секунду, и теперь излучала его всеми клеточками пространства.
   В этой маленькой комнатке я чувствовал себя гораздо уверенней и свободней, нежели в остальных двух, забитых до потолка разнообразной мебелью, заваленных вещами, завешенных тяжёлыми картинами и толстыми шторами. Комнатка была для меня чем-то вроде мастерской, где я ладил многочисленные литературные сюжеты... Да, я был писателем.
   Впрочем, тот факт, что я писатель, не вызывал у меня ни малейших сомнений лишь до сегодняшнего вечера.
   Я нехотя поднялся и вышел из комнаты. Вслед мне донёсся душераздирающий вопль стула. Я неторопливо прошел на кухню и заварил себе чай. Утром мне надо было ехать на вокзал встречать жену: она уезжала к матери, и я работал в полном одиночестве уже четвёртый день.
   Первый в моей литературной биографии роман был, наконец, завершён, и я бодро принялся за чай, испытывая огромное облегчение, удовольствие и радость при мысли, что успел поставить точку до приезда жены. До утра было ещё далеко, и я медленно представил себе долгую весеннюю ночь, какой-нибудь хороший фильм, ещё одну, нет, пожалуй, две чашки чёрного чая, яблоки и сигареты, которыми я буду дымить прямо в комнате. Я расслабился и прикрыл глаза, как вдруг…
   Кто-то отрывисто постучал в дверь. Я замер, сжимая горячую кружку, и нервно взглянул на часы: четверть одиннадцатого. Стук повторился: громкий, сухой, настойчивый. Лучше бы мне было не шевелиться вовсе, знай я, чем обернётся для меня сегодняшний вечер, но нелёгкая уже подняла меня на ноги.
   Ища ключ, я спросил, кто там и что ему нужно. За дверью завозились, и негромкий грустный голос ответил:
    – Откройте, ради бога, откройте, господин Ищецкий.
   Признаться, я удивился, услышав свою фамилию, но впускать гостя не торопился. Помолчав с минуту, я произнёс, втайне надеясь, что мой собеседник не дождался ответа и ушёл:
   – Что вам нужно в такой поздний час?
   Меня постигло разочарование, когда я снова услышал настойчивую просьбу:
   – Откройте, господин Ищецкий, я вынужден обратиться к вам по поводу вашего романа «Скитальцы»…
   О том, что я назвал свой роман именно так, не знал никто, потому что решение это я принял около часа назад.
   Я бездумно отпер дверь, за которой стоял, опираясь о стену изящной ладонью с тонкими музыкальными пальцами, молодой человек лет двадцати двух, одетый в нелепые высокие сапоги, белые в синюю полоску шарообразные панталоны, доходящие до колен, и такую же белую лёгкую рубашку, запачканную кровью. Он был бледен и изо всех сил старался держаться прямо. От неожиданности я замер, разглядывая странного юношу, но тот был так плох, что я, не задавая лишних вопросов, ввел его в дом и поскорей проводил на кухню.
   Запирая дверь, я услышал показавшийся мне знакомым слабый голос:
   – Скоро придут остальные…
   Я заварил незнакомцу чай и попытался осмотреть его раны, но юноша вытянул правую руку, мешая мне прикоснуться к нему. Я напряжённо вглядывался в его лицо, силясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах доводилось мне его видеть, а юноша меж тем придвинул к себе чашку и жадно пил из неё. Нетерпение и усталость прятались в тёмных складках, идущих от носа к губам, в голубоватых жилках, плясавших под печальными глазами.
   Мы сидели молча достаточно долго. Наконец я не выдержал:
   – Извольте объясниться, зачем вы проникли в мой дом.
   Бледный юноша вымученно улыбнулся:
   – Господин Ищецкий, вы сами меня впустили. Впрочем, у меня есть на это право. – Он помолчал, размышляя о чем-то, затем взглянул на меня с грустной усмешкой, повёл плечами, вздохнул. – Господин Ищецкий, боже мой, неужели вы меня не узнаете?
   И я сразу же его узнал.
   Да, это был именно он – Розарио, приёмный сын разорившегося негоцианта, оказавшийся сыном знатного графа, плод моей фантазии, мое детище, мой мальчик, образ которого я лелеял на страницах своего первого романа. Он был красив, пожалуй, даже очень: правильные черты лица, тёплые синие глаза, густые тёмные брови, волна каштановых волос, падающих на плечи, классический прямой нос, мягкие узкие губы, которые подрагивали в улыбке, когда Розарио разглядывал мое перекошенное от ужаса лицо. Мальчику было девятнадцать лет, когда его по ложному донесению отправили в тюрьму, откуда он чудом сбежал в ночь перед казнью к своей возлюбленной Клеменции, чтобы умереть у нее на руках. Угадав мои мысли, Розарио вновь заговорил слабым больным голосом:
   – Господин Ищецкий, вы, по счастью, лишь подразумевали мою смерть, прямо не написав по этому поводу ни слова. – И юноша насмешливо протянул: – Он больше не шевелился.
   Я пялился на его бледную физиономию, гадая, сошел ли я с ума или это лишь чей-то умелый розыгрыш. Розарио между тем допил чай, отставил кружку и принялся внимательно изучать меня.
   – Господин Ищецкий, я пришёл к вам не для того, чтобы пугать вас. Мне вот что интересно спросить: почему вы меня назвали именно так?
   Я беспомощно промычал что-то в ответ, и юноша снова заговорил:
   – Я, как всякий нормальный человек, отнюдь не хотел умирать. Вот вы, например. Вы молоды, женаты, у вас планы, идеи, заботы, решения, и вы не задумываетесь над тем, что кто-то однажды, по прихоти ли, корысти, захочет лишить вас всего этого просто так… Родственников вы мне, конечно, подыскали родовитых и богатых, Клеменцию описали – загляденье, качествами душевными её наделили самыми лучшими, да и я благодаря вам собой недурён и далеко не глуп. Но вот скажите, господин Ищецкий, что за странную манеру говорить вы мне привили? – Я снова замычал, и Розарио недовольно поморщился. – Полагаете ли вы, что в шестнадцатом веке («В пятнадцатом», – буркнул я) знать разговаривала подобным образом? Думали ли вы хоть немного, когда наводнили роман всевозможными титулами, традициями разных веков, историческими лицами, которые в действительности никогда друг друга не видели, плохо продуманными персонажами, уродливыми внешне и внутренне? Знакомы ли вы хоть немного с историей, господин Ищецкий?
   Я опешил от такой наглости и воскликнул, тщетно скрывая раздражение:
   – Молодой человек, вы врываетесь ко мне в квартиру, пьёте мой чай, здоровеете на глазах и еще смеете делать мне замечания по поводу моего романа! Известно ли вам, что я не претендую на историчность, ввиду чего позволил себе смешать разные эпохи, нафантазировать, если хотите, чтобы люди, никогда друг друга не видевшие, встретились хотя бы на страницах моего фантастического творения?
   Розарио взмахнул рукой:
   – Господин Ищецкий, это ведь вы меня создали, вы пытались меня умертвить, хотя я вовсе не просил вас об этом.
   Я покраснел.
   – Скажите… Если вы в самом деле Розарио… Как такое может быть?
   Юноша печально улыбнулся и качнул головой, отчего на его лоб упала блестящая каштановая прядь:
   – Вы же писатель, вам ли не знать о том, что вы в ответе за то, что пишете.
   Про себя я подумал, что никогда прежде не задумывался о последствиях собственной писанины, которые могут в один прекрасный день заявиться в мою квартиру, пить мой чай и критиковать меня, вслух же сказал:
   – Какого чёрта вы хотите от меня?
   Розарио, который теперь выглядел гораздо бодрее (с лица его схлынула мертвенная бледность, юные щеки порозовели, руки перестали дрожать, а голос потеплел и стал спокойнее), поднялся с кухонного диванчика, невозмутимо помыл в раковине чашку («Это-то человек из пятнадцатого века!» – мелькнуло у меня в мыслях), затем обернулся ко мне, внимательно глядя в мои глаза, и ответил:
   – Господин Ищецкий, я хочу, чтобы вы переписали роман. Хотя бы его концовку, – подумав, прибавил он.
   И в этот момент в дверь квартиры вновь постучали.
   На пороге появилась невысокого роста девушка, закутанная в темно-синий плащ, в капюшоне которого прятались ее золотые локоны. Она робко взглянула на меня, не решаясь войти, но я взглянул на неё, изо всех сил изображая доброжелательность, все еще перекошенный от удивления, и пригласил войти.
   – Добро пожаловать… эээ… госпожа Клеменция.
   Розарио бросился к девушке и сжал её в объятиях. Её медовые глаза радостно вспыхнули, румянец залил нежное лицо, и она быстро и легко поцеловала Розарио в высокий лоб. Я прошёл мимо них на кухню, уже не пытаясь искать ответ на происходящее, и плюхнулся на диванчик. Я примирился с мыслью, что свихнулся.
   Клеменция тихонько вошла на кухню и села рядом со мной. Глядя мне в глаза, она ласково заговорила:
   – Вы всегда писали непременно о грустном. Ни один ваш рассказ не заканчивался благополучно, ни один из ваших персонажей не был счастлив. Однажды вы решили написать роман о честном добром мальчике, который мечтал о подвигах, который хотел помогать людям, пробуждать их к жизни, бередить их молчащие сердца. Этот мальчик не отрёкся от неродного отца, когда узнал, чьим в действительности сыном является. Он полюбил юную девушку, готовую идти за ним на край света. Он творил, помогал, слушал, поддерживал, но однажды что-то сломалось в нём. Он стал бояться. – Клеменция отёрла рукавом плаща, который она так и не сбросила, пот, обильно выступивший у меня на лбу, бросила взгляд на заляпанный чайник, чинно громоздившийся на плите, и продолжала говорить. – Он начал ссориться с женой, потерял многих друзей, а книги его были грустными и скверными. Он бездумно брызгал чернилами, блуждал в фантазии, рвал бумагу и становился злым одиноким стариком, изводящим некогда любимую жену, хотя сердце его нещадно саднило. А ведь вы ненамного старше Розарио, – заметила Клеменция, и я охнул от внезапно пронзившей меня боли.
   Болело всё: голова, руки, сердце. Я зашевелился, порываясь встать, но Клеменция удержала меня и подозвала Розарио. Он вошёл в кухню, бросив на меня беспокойный взгляд, и сказал:
   – Любимая, к нам идёт барон.
   Я попытался расслабиться, глубоко вздохнул, и боль ослабла так же внезапно, как и наступила. Клеменция вдруг нервно рассмеялась, но тотчас же ловко прикрыла рот маленькой ручкой и затихла.
   Барону дверь никто не отпирал, но он каким-то образом проник в квартиру и, пыхтя, ввалился на кухню. Я невольно улыбнулся: образ барона Унгрэ я срисовал с моего лучшего друга Сашки Подбегалова. Сашка был толст, неуклюж, суетлив, но добрее его я на свете людей не видывал. Видимо, я так увлёкся описанием барона, что теперь на кухне передо мной стояла практически точная копия Сашки, только лет на двадцать старше.
   Барон недовольно сопел, гремя кухонной посудой (я вновь подумал о странной невозмутимости обитателя пятнадцатого века, попавшего в век двадцать первый, перед лицом дикой современности), кряхтел, наливая себе чай, ворчал, рыская в холодильнике в поисках съестного. Наконец он удобно устроился на деревянной табуретке, откусил кусок колбасы, не потрудившись ее нарезать, прихлебнул чай и воззрился на меня.
   Я продолжал глупо улыбаться: передо мной сидел Сашка собственной персоной. Те же серые лукавые глаза, вокруг которых разбегались, словно солнечные лучи, добрые складки-морщинки, те же вихрастые медно-русые волосы, но с заметной проседью, тот же большой приплюснутый нос. Лицо Сашки состояло из двух окружностей: первая очерчивала глаза, брови, нос и бугры щек, на второй крепились продолговатые розовые уши и щетинистый подбородок. Одет Сашка был в бархатный камзол почему-то на голое тело, на ногах у него были туфли с тупыми носами, мощные икры обтягивали тугие белые чулки, прятавшиеся под богато украшенными штанами. Я заметил на Сашкином носу неуклюжую белесую бородавку (настоящий Сашка пока такой не обзавелся), хмыкнул, и тут барон взорвался:
   – Вы бы видели, господин писатель, в чем вынуждены щеголять остальные! Виконт д’Экснэ ходит по пояс голый и босиком только потому, что вы изволили написать о нем: «Одет он был в чёрные узкие рейтузы (какие, скажите мне, рейтузы вы углядели на представителе дворянства?!), подчёркивающие стройность его ног». Некоторым приходится щеголять без носов, без рук, без глаз, потому что вы их даже не представляли, но хуже всего тем, кто разгуливает без души!
   Признаюсь, мне в тот миг было и весело, и стыдно. Я вспоминал своих халтурных героев, над образами которых не потрудился поразмыслить, чей характер, привычки, взгляды на жизнь не потрудился выписать, потому что был всецело увлечён личностью Розарио (он стоял у окна, печально глядя на улицу, и что-то тихонько напевал себе под нос). Барон гневно потрясал кулаками, не забывая, тем не менее, о жирной колбасе и крепком чае, и обрушивал на меня всё своё презрение:
   – За что, спрашивается, вы казнили бедного мальчика? По какому праву сделали мать Клеменции, почтенную графиню Эржебет, вдовой? Наконец, где мои привилегии как верного вассала короля?
   Я оправдывался как мог, с ужасом представляя, что может случиться, если графиня и компания тоже решат навестить меня, а барон сыпал упреками, словно семечками, незаметно опустошая холодильник и в третий раз заваривая чай.
   Клеменция сидела рядом со мной, скромная, тихая, и я дивился ее необыкновенной красоте. Наделив Клеменцию ясным взором, мягкой улыбкой, певучим голосом и золотыми волосами, вложив в её душу доброту, покорность, искренность, самоотверженность и прочие прекрасные качества, я забыл о ней, вновь и вновь погружаясь в глубины души Розарио, как забыл, в общем-то, всех остальных героев своего романа. Но, украдкой разглядывая девушку, я убеждался, что она кажется гораздо более правдивой, чем томный Розарио и яркий, неестественно живой барон.
   Она сидела неподвижно, молчала, по лицу её изредка пробегала тихая улыбка, но в её медовых глазах я видел то, что тщетно искал в окружающих меня людях и в самом себе – понимание.
   Из головы моей уходил дурман действительности, руки стряхивали заботы, сердце застучало бодро, бойко, и мне вдруг захотелось опуститься на колени перед этой девочкой, в глазах которой не было ни тени упрека или недовольства.
   Сашка, то есть, барон веселил нас всю ночь. Он описывал мне моих же героев, негодующе заметил, что «пейзажи вокруг скудные и чахлые, интерьеры безвкусные и пошлые», и добил меня окончательно, обвинив в перевирании истории, пособничестве дьяволу и спонсировании движения пессимистов (откуда таких слов-то понабрался, неужели от меня?..).
   Розарио всё это время разглядывал улицу за окном, не переставая петь, а Клеменция всё так же сидела рядом со мной и смущённо улыбалась громким речам барона.
   Часы пробили пол-третьего, когда Розарио неожиданно хлопнул в ладоши и обратился к барону со словами:
   – Нам пора.
   Барон, кряхтя, встал, опрокинув табуретку, и тяжело потрусил в коридор, не удостоив меня взглядом. Розарио взял тоненькую руку Клеменции, поцеловал её, вздохнул и сказал мне:
   – Господин Ищецкий, я очень вас прошу переписать концовку романа. Но не уничтожайте прежний текст, прежде чем не будет завершён новый. От этого зависят наши жизни.
   Глаза Клеменции лучились любовью и благодарностью, когда она свободной рукой тронула меня за рукав:
   – Вы очень хороший. И перестаньте, наконец, бояться. От вас, только от вас зависит наше… и ваше счастье.
   Я разглядывал их в окно. Розарио, Клеменция и барон уходили не спеша; девушка вдруг обернулась, и на нежном лице её мелькнула улыбка, растаявшая вместе с моими героями в светлой весенней ночи.
   Оставшиеся до утра часы я переделывал роман. Писал я на удивление легко и быстро – слова сами строились в предложения, которые ловко цеплялись друг за друга. Роман был завершён во второй раз.
   Измотанный, уставший, но впервые за много лет по-настоящему счастливый, я примчался на вокзал за несколько минут до приезда поезда.
   Жена выскочила из вагона, и я поймал ее, крепко обняв. Она удивленно взглянула на меня медовыми глазами, а я сказал:
   – Любимая, я обязательно поговорю с тем бездарным писателем, который перевирает наш с тобой роман.
   Мое счастье качнуло головой, улыбнулось и ответило:
   – А писатель ты действительно… бездарный.
   Через месяц я… А впрочем, у меня еще будет время подумать об этом.