Дилемма

Я живу на дне колодца. Здесь очень тихо и сухо, вода давно ушла отсюда, еще в прошлом веке. Осталась прохлада и кое-какие ракушки. Среди них попадаются красивые, и с ними я играю, когда скучно.
Я не могу отсюда выбраться, для этого нужно хотя бы позвать на помощь, и тогда, возможно, принесут лестницу. Мне, правда, не нужна ничья помощь: я ведь здесь живу, и спасать меня не от кого. В последнее время мне кажется, что я вовсе не хочу выбираться отсюда куда-либо, а особенно выбираться наверх. Солнечный свет может оказаться убийственной вещью, так что лучше посидеть пока здесь.
Тот, о ком я мечтаю, приходит пособирать клевер по средам. Клевера много на поляне, окружающей мой колодец; по ночам я слышу, как он растет.
Я никогда не видела того, кто приходит сюда, но я знаю, что он высокий и красивый. И еще у него семь глаз, по одному на каждое настроение, семи разных цветов, от черного до серебристого. Выбирает он только четырехлистный клевер, но обычно ему везет, и он уходит домой с охапкой зелени. Это очень просто объясняется: всё живое влюблено в него, как в солнце или полубога, и клеверу вовсе не трудно вырастить любое количество листиков ради такого, как он. Даже птицы, бывает, договариваются петь по средам только то, что он желал бы слышать – и всё для того, чтобы он приходил почаще. Но среда наступает только раз в неделю, с этим ничего не поделаешь, даже если ты соловей.
Когда он приходит, утром, или в полдень, или во сколько пожелает, то начинает петь, и тогда я вся обращаюсь в слух, я замираю и жадно вслушиваюсь в каждый звук, чтобы было что восстанавливать в памяти шесть дней и семь ночей, когда его здесь не будет. Любая его песня преисполнена незабываемого, невероятного, невыносимого, трепетного, и каждая из них звучит по-иному, чем предыдущая, и я не устаю удивляться, откуда у него берутся силы на все это великолепие. В самом деле, не удивлюсь, если узнаю, что даже облака влюблены в него, словно обычные белые кошки. Когда я слышу некоторые его песни, особенно роскошные и неповторимые, то начинаю думать, что он мог бы изменить весь  мир. Пока что он меняет только меня, особенно к вечеру среды, когда я, наконец, начинаю плакать, и дно колодца снова нехотя вспоминает, что такое влага.
Он, конечно, не заглядывает в колодец, потому что это было бы глупо, ведь на дне нет ничего полезного. Он прав.
Я всегда мысленно здороваюсь со звуком его шагов. Если бы существование рая было возможно, для меня бы это выражалось в простом праве подпевать ему. Но так как рая нет, то нет у меня и этого права. Всё, что я дозволяю себе – это чуть-чуть шевелить губами в такт его словам, словно я – это рыба, которая, может, жила здесь когда-нибудь. Еще я разрешаю себе думать о том, каким же глазом он смотрит сейчас, и перебираю в уме их оттенки. Мои любимые – зеленый и синий, их песни хорошо звучат даже в полном мраке, в котором я остаюсь, когда он уходит.
У меня есть свои страхи. Например, однажды, слушая его, я могу разрыдаться совсем безостановочно, и тогда вода вернется, колодец снова станет собой, но я утону, потому что плавать совсем не умею: я же все-таки не рыба. Я ужасно боюсь того, что, даже стоя в воде по самое горло, не смогу перестать плакать. Конечно, это лучше, чем если он, наконец, заглянет сюда в поисках воды, а увидит всего лишь меня. ...Честно говоря, я и не знаю, что было бы лучше, а что хуже. Пока что я живу так, как живу, и, наверно, в этом есть свой резон.


***
Моя любовь отделена от моего тела, как разум от души, а написанное слово - от звука. Я бесконечно робок, и это – моя слабость, далеко не единственная. Меня как такового нет и не будет. Есть, например, ветер, который я ощущаю кожей, или деревья, шум которых я слышу, или небо, на которое я поднимаю глаза. Есть надежда, и я могу быть ее временным пристанищем, так же, как могу быть пристанищем для тоски, для чего угодно. Когда я говорю о своей тоске вслух, она переливается всеми цветами радуги, и, словно мыльный пузырь, лопается от любого прикосновения. То же происходит и с надеждой. Я не знаю, где кончается тоска и начинается надежда, они очень похожи.
Моя любовь, увы, живет на дне колодца. Я говорю «увы», но тоска это или надежда? Я не знаю. Как не знаю и того, почему она никогда не показывается мне. Но, в конце концов, это не так уж важно. В отличие от меня, моя любовь, несомненно, существует. И я –  такой, какой есть, или такой, какого нет – не желаю тревожить ее среди ее дел. Я из последних сил уговариваю себя не приходить сюда чаще, чем следует, потому что меньше всего я хотел бы досадить ей. Я никогда не смею заглянуть к ней, в ее глубину, чтобы ни в коем случае не смутить ее. Но зато я позволяю себе тихо-тихо подкрадываться и прикладывать ухо к стенке колодца. Я слышу ее дыхание, и это очень приятно, как утренний туман на ощупь.
Весь мой дом по странной случайности завален четырехлистным клевером, не только на чердаке или в кладовой, но даже в главной комнате его целый ворох. Куда мне столько? Мне незачем. Поэтому я рад дарить его каждому встречному, счастье встречного – мое счастье, хотя меня никогда не было и не будет; счастье встречного –  это как температура воздуха, которую можно чувствовать телом. По ночам мне трудно заснуть, и я гляжу в окно, представляя себя на дне того колодца. Хотя разве это представишь? Никогда не получается вообразить так, как следует. Из-за этого я тоже тоскую.
Почему мне попадается только четырехлистный клевер? Я не знаю. Я и бросил бы собирать его, только это, увы, невозможно. Если мне незачем будет приходить на ту поляну с колодцем, кажется, я очень расстроюсь. Поэтому пока что у меня нет сил придумывать что-то еще. Всё, как оно есть, – достаточно здорово для меня, которого, как такового, нет и, может, никогда не будет.