Открытка с морским пейзажем

Тот, кого я люблю, живет в башне маяка, на высоте тридцати этажей, и, раз уж я – его невеста, то хотя бы раз в день поднимаюсь его проведать, по узкой круговой лестнице без перил, внутри башни, пустой, словно свернутый лист. Счет ступеней идет на тысячи, но обычно я сбиваюсь уже на семисотой. Если жара, стены все равно остаются прохладными, они светлые и шершавые, их приятно гладить. Тот, кого я люблю, разводит голубей, и, когда я поднимаюсь, они летают вокруг, белые и встревоженные, над черной бездной, над уханьем моря, оставшегося снаружи.
Он живет на самом верху и спускается очень редко. Я приношу ему пирожки и кое-что еще. То, что я приношу ему помимо пирожков, обычно веселит его или развлекает. Иногда это вырезанные из бумаги человечки, иногда это ветер, иногда это книги, иногда песни, которые я сочиняю на ходу, пока иду к нему, иногда это ракушки или камни, отмеченные редкой красотой, которые я собираю на берегу. Он дарит в ответ то, чего не описать словами, и я бы сказала, что теперь верю в ангелов, но он – человек. Если в моей жизни есть смысл, то он запечатлен примерно в таких словах: если он весел – я счастлива, если печален – то нет. Это так просто, что я пожимаю плечами в ответ на все просьбы об уточнении.
Он много работает, он постоянно занят. Он думает о том, как спроектировать идеальный маяк, или как справиться с проблемой сборки при телепортации, или о чем-то еще, чего я не понимаю.
Иногда он включает радиоприемник, и оттуда доносятся чьи-то призывы вернуться в Сорренто. В его комнате без углов есть только одна стена, и на ней висят часы с маятником. Иногда он их заводит, но, все равно, время, которое они показывают, никогда не совпадает с тем, что показывают мои наручные часы: его часы разрешают мне остаться, а мои иногда говорят, что пора уходить. Но я думаю, они просто ревнуют.
Когда он расскажет о своих каждодневных заботах, о формулах, не пожелавших слушаться его сегодня, об очередном неизвестном, не поддавшемся расшифровке, то некоторое время мы сидим молча, глядя в одно из окон, на море, тучное и синее, на небо, безоблачное и блистающее, на одиноких чаек, занятых своими заботами. Иногда он подходит ко мне и, становясь вплотную, прислонившись левым плечом к моему правому, любуется пейзажем вместе со мной. Иногда он нервно теребит мочку своего уха и, отворачиваясь в сторону, замечает, что линия горизонта сегодня какая-то особенно ровная, и я неизменно соглашаюсь. То, что он говорит со мной, здесь – это так похоже на чудо, что я порой тайком пощипываю себя: счастью верить трудно.
Голуби, которых он разводит, причиняют беспокойство ему же. Свет, который он зажигает в башне с наступлением темноты, привлекает птиц, и большого труда стоит их отогнать от раскаленных ламп, но, кажется, он уже что-то придумал, какой-то отпугивающий механизм.
Когда я возвращаюсь домой, найдется тот, кто скажет, что моя корзина опустела, но у него слишком слабое зрение, чтобы видеть, что она стала полнее, чем была.
 Когда я ложусь спать, то подолгу смотрю на потемневшее небо и проступившие созвездия. Я думаю о том, что же с нами будет, когда придет зима, когда солнце будет показываться редко, когда волны станут ростом с меня, ветер – ледяным и пронизывающим, стены башни – холодными, ступеньки – оледеневшими и опасными, а в его комнате на правах голубей поселятся сквозняки. Если все будет так, то придется брать с собой еще и фонарь и теплые вещи, и, возможно, советовать ему одеваться получше. Если все действительно пойдет так, то, кажется, я и часы свои могу скормить морю, и тогда мне не нужно будет уходить: два человека, зажигающие свет в маяке с наступлением темноты – иногда это удобнее, чем один. На этом, как правило, мысль моя прерывается, и я засыпаю, можно сказать, с легким сердцем: любовь – это лучший фонарь, и он нас выведет, на новые солнечные дни, сквозь зиму, ветер и дождь.