Носов

По работе я много дел имел с разными НИИ. Учёные – народ такой: когда  заключаешь с ними договор, обещают выполнить работу вовремя, как тебе надо, но приходит время, когда по договору надо закрывать этап ,  приезжает гонец. Он начинает объяснять, что в науке бывает отрицательный результат, но это тоже результат, полезный для науки, что пока не получены результаты, на которые вы надеялись, что к следующему этапу всё будет сделано, а сейчас надо подписать вот этот отчёт. Отчёт, конечно, не сказать, что это научный отчет, а так, на живую нитку кое-чего собрано-сделано. Обычно такие отчёты не подписываешь. Когда на уровне завлаба у них ничего не получается, подключается зам директора института – он своим авторитетом начинает давить, просить, дескать, он лично возьмётся контролировать и к следующему этапу обязательно всё проконтролирует. Короче, умело уговаривает, поскольку коллектив всего института может пострадать, не получив премии, а этот этап  вошёл в план института. И так повторяется из квартала в квартал.
Только лишь у одной лаборатории  никогда не возникало таких вопросов. Всегда недели за две до закрытия этапа приезжал человек  с отчётом, причём аккуратно составленным, и с результатами работы, которые меня вполне устраивали.  С  завлабом я  лично не был знаком. Знакомство было заочным, по телефону. Договора подписывали, но он никогда не приезжал ко мне, а я ни разу не заходил к нему. Обычно приезжал зам или ещё кто-то. Однажды я спросил зама:
– Почему завлаб не приезжает?
– А он у нас невыездной, – ответил зам.
– Как? Уже те времена прошли, когда люди были невыездные.
– Да нет, он у нас даже за город не выезжает. У него работа и дом, больше никаких интересов.
«Странно», – подумал я. И вот в очередную командировку я приехал в НИИ, пришёл в лабораторию. Фамилия завлаба – Носов. У нас на Руси как: если даётся прапрадеду кличка или прозвище, то они потом становятся фамилией. Очевидно – раз Носов, то человек должен быть с большим, здоровым носом. Каково было моё удивление, когда я увидел человека курносого. Передвигался он плохо, у него не сгибалась правая нога. Видимо, повреждено колено, и он ходил, занося её кругом. Мы познакомились, стали обсуждать наши работы, которые были сделаны и которые предстоит сделать. Он оказался интересным человеком, по многим вопросам имел довольно глубокие знания, намного глубже, чем мои. Интересно с таким человеком беседовать, зная, что он темой владеет, и довольно толково.
     Так мы с ним заболтались, что даже не заметили, как все сотрудники разошлись. Подходя «к финишу», поняли, что уже чуть ли не полночь надвигается. Он предложил:
– А давай продолжим разговор у меня дома?
Я всё равно в командировке, но спросил:
– Удобно?
– А чего неудобно, я живу один, – ответил Носов.
В то время уже работали круглосуточные магазины. По пути зашли, я хотел взять спиртного, но он отговорил.
– Не надо у меня коньяк есть. Причём коньяк не бодяжный, а с завода.
С завода так с завода. Взяли закуски, приехали к нему домой. Чисто холостяцкая квартира: стол, заваленный бумагами, в шкафах книги, бумаги. Он эти бумаги со стола в сторону сдвинул, пошёл на кухню фрукты-овощи мыть. Я стал осматривать комнату. Спартанская обстановка: диван-кровать, шкаф. Шкаф приоткрытый был, и я увидел пиджак, на лацкане – медаль «За оборону Кавказа» и орден Отечественной войны. Я удивился. Он не на много старше меня, а имеет медали и ордена, причём боевые. Очевидно, и хромает оттого, что ранение военное. Он пришёл, достал стопки.
– Давай за знакомство, что ли? Только извини, у меня коньяк вот в такой посуде, – достаёт стеклянную литровую банку с полиэтиленовой крышкой.
Я не удивился. Он разлил по стопкам. Я взял стопку, поднял, понюхал, попробовал: что-то знакомое. Чокнулись за знакомство. Я говорю:
– Коньяк, марка «Барон, с Новокубанского спиртоконьячного завода, именно с Хуторка, а не с винзавода «Роте Фане».
Он не донёс свою стопку до рта: нижняя челюсть отвисла, что-то хотел сказать, но вместо этого стал быстро моргать, смотреть на меня, потом произнёс такие звуки:
– А, э, а-а, а ккк-ааккк догадался? Я ж ничего не говорил.
– Так этот завод выпускает всего два сорта: «Большой приз» и «Барон».
У него глаза расширились, он выпил, потом полез в ящик, достал какое-то письмо, посмотрел:
– Точно! Как угадал?!
– Да знаю я этот коньяк.
– Как ты можешь быть знаком с этим коньяком? Его здесь почти не бывает в продаже. 
– Я знаю этот завод, потому что почти каждый год бываю в Новокубанске и, естественно, этот коньяк иногда дегустирую. Иногда тоже из стеклянных банок, – рассмеялся я.
– Ты в Новокубанске бываешь?
– Я родом оттуда.
Он посмотрел на меня пристально, ещё раз посмотрел, задумался.
– Слушай, а отца твоего Петром Фёдоровичем звать?
– Да. Откуда знаешь?
– Да я НОвокубанск знаю очень хорошо. Вернее, знал. Сейчас уже много лет там не бывал. А в своё время очень хорошо знал.
Он замолчал. Я тоже молчал. Не хотелось ни перебивать его мысли, ни навязывать. Он ещё раз на меня посмотрел, налил опять коньяка. Выпили. Всё это молча.
– Ты когда был в Новокубанске?
– Прошлым летом. У меня там родственники. Заезжаю, отдыхаю у них. Часть отпуска на море провожу, часть в Новокубанске.
– Ну и как  там?
– Да знаешь, не очень. Молодёжь оттуда почти разъехалась. Парк прекраснейший, который там был, превратился чёрт знает во что. Ну, построено несколько хороших домов. Заводы: кирпичный, спиртзавод, винзавод работают, но народ больше ездит на работу в Армавир. Зарплаты маленькие. Хиреет, как говорится, городочек.  А был когда-то городок хороший.
Я надеялся, что сейчас услышу какой-нибудь рассказ  и   замолчал, он тоже.  Непонятно было: то ли ему что-то хочется рассказать, то ли хочется помолчать.
– Ну а чего не закусываешь?
– Закусываю.
– Ну, давай закусим по-человечески.
Он налил ещё по стопочке. Я немножко пригубил, он свою стопку держал в руках.
– Не знаю, как получилось, что я в Новокубаиске оказался жить, не помню. Помню, что жил с дедом. Когда у деда спрашивал, где мои родители, кто они, он мне коротко говорил, что они попали в аварию, погибли. А дед у меня был без ноги, деревяшка у него. Когда я спрашивал, где его нога, получал в ответ, что миной оторвало в первую мировую. Занимался он сапожничеством. Как там говорили тогда: чувяки шил, сапоги ремонтировал, туфли – всё что попадётся. Иногда даже паял. Когда началась война, часть народа  эвакуировалась. Ну а куда нам, старому, как говорится, да малому – мы остались в оккупации. Дед продолжал ремонтировать обувь местному населению и даже румынам, потому что у нас стояли не немцы, а румыны. И вот в 43-м году, когда немцы начали отступать (поскольку в Сталинграде их окружили и хорошо их там Жуков побил), в Новокубанске, в районе кирпичного завода и спиртзавода остались громаднейшие склады оружия – немцы накопили там  для всего Кавказа. И вот немцы, боясь, что их здесь отрежут после завершения Сталинградской операции, стали готовить склады к взрыву, поскольку вывезти их не сумели. А дед мой был минёром в первую мировую, каким-то образом общался с партизанами. И вот он заставлял меня (а мне тогда было почти двенадцать лет – на пацана внимания не обращали ни румыны, ни немцы) ходить вокруг заводов, одного и второго, где эти склады, и чётко фиксировать, откуда тянут провода, кабель. Я ему это всё рассказывал, он что-то рисовал. Ночью к нам приходили какие-то люди, шептались. Вдруг ночью пришли три человека, пошептались, дед им что-то нарисовал, а мне сказал: «Пошли». Дал мне пассатижи, моток изоленты, и мы с ним пошли по тем местам, которые я ему описывал, а он рисовал. Там проходили провода, кабели – где просто так висели, где на земле лежали. Мы подбирались к этим кабелям (дед мне показал, как надо перерезать и заизолировать так, будто они целые, соединённые), две ночи ползали с ним. Дед сказал, что каждый кабель нужно перерезать в трёх-четырёх местах на расстоянии десяти-пятнадцати метров друг от друга. Так и делали: я в одном месте, он в другом. На третий день я, пожалуй, чересчур увлёкся этим делом, и не заметил, как меня схватил немец и наставил автомат. Он что-то по-немецки говорил, я, конечно, опешил, смотрю на него, а он мне в грудь автомат наставил да что-то лопочет. «Ну, – думаю. – Сейчас курок спустит, и привет». И вдруг вижу: у этого немца расширились глаза, потом он открывает рот, а изо рта кровь на меня хлынула. Обрызгала. Я страшно испугался: «Что такое, чудо какое, что с ним случилось?! Что ли немец выстрелил в меня?!» И тут дедов голос: «А ну, давай, быстро! – Что, дед? – Давай его оттащим отсюда, чего смотришь?» Смотрю, у немца из спины торчит топор. Дед его – топором. Ну, куда его девать? Ты, наверно, знаешь, какой посёлок у нас был? Удобства во дворе, выгребные ямы. И вот мы оттащили этого немца и сунули в выгребную яму. Меня рвало, было плохо. Перед глазами стоит этот немец с открытым ртом, изо рта кровь брызжет. Дед меня подтащил к какой-то луже, умыл и потащил домой. Сменили всю одежду. Пришли какие-то люди,дед сказал, что мы наследили. Я как сейчас помню, дед сказал: «Пусть Пётр Фёдорович пришлёт подмогу. Не справляемся». Не знаю, то ли я заснул, то ли бред у меня был: перед глазами стоит этот немец, вдруг у него глаза расширяются, рот открывается, и он как змея рот открывает: «эаэаэа», и оттуда  прямо мне в лицо кровь. Ужас какой-то! Я заснул, и опять перед глазами эта картина. Видимо, я кричал. Дед меня прижал к себе: «Ничего, сынок, ничего, ничего. Это пройдёт. Это ничего. Ты знаешь, это же фашист. Промедли я минутку, он бы тебя убил. Мы освобождаем нашу землю. Мы ж русские люди. Чего они сюда пришли, им делать здесь нечего. Мы жили нормально, а они пришли. Посмотри, сколько бед они натворили кругом. Так что ничего, он по заслугам получил. Может, не он виноват, может, его тоже послали, но мы себя защищали. Я тебя защищал. Ничего». Так он говорил, прижав меня к себе. Я ему поверил, успокоился немного. Начинаю засыпать – опять. Не знаю, сколько мучился так: ночь, две, три. Днём немножко посплю, а вечером мы опять с дедом. Как только полночь  – подгадаем время и опять ползаем по земле вокруг спиртзавода и кирпичного завода. И всё провода рвали, вернее, перерезали и изолировали. Как потом выяснилось, немцы хотели всё это взорвать, и если бы взорвали, то от посёлка  осталась бы одна воронка. А там было столько боеприпасов да оружия... Короче, спасли мы заводы. Спасли заводы, но в последний день, когда ползали, всё-таки где-то, как дед сказал, наследили, в нас начали стрелять. Результат – я вот хромой остался на всю жизнь. Пуля попала в колено, раздробила чашечку. Дед меня отволок, сам перевязал кое-как. Хорошо, через два дня вошли уже наши войска. Там хирурги были, мне эту ногу сделали, как могли, но сразу сказали, что сгибаться в колене не будет. Чашечка раздроблена, сустав раздроблен. На всю жизнь хромым остался. 
Потом был митинг в честь освобождения. Меня на костылях хромого тоже пригласили, и деда. И твой отец выступал на митинге. Говорил хорошо, говорил про нас с дедом, что мы спасли посёлок, что мы настоящие герои. Что он как командир партизанского отряда представит нас к боевым наградам. И в самом деле, хоть мы и не были военными в то время, нам вручили медали «За оборону Кавказа». Немцы ушли. Мы с дедом стали дальше жить. Дед так и занимался сапожничеством, паял. Всем, чем можно было, зарабатывали. Я в школу ходил. Вроде бы всё нормально было до сорок шестого года. Сорок шестой, сорок седьмой… Ты, наверно, помнишь, что это были за годы? Страшнейшие годы. Голодовка. Если в войну немцам сапоги латали, то они хоть банку консервов давали, на то как-то и жили. А здесь ни у кого ничего нет, все голодали. И вот однажды с дедом пошли мы на хутор Фёдоровский что-нибудь подработать. Ну, ходили по дворам: валенки подшивали, кому подбивали сапоги , кому подшивали ноговицы. Знаешь, что такое ноговицы?
– Знаю. Помню, мама шила ноговицы, мы в них ходили. Хорошая обувь была, только к ним отдельно надо галоши иметь.
– Дед  научился к ноговицам подшивать резину, получались они снизу непромокаемые. Вот мы там, на Фёдоровском, два дня работали, почти все дворы обошли. Заработали три початка кукурузы и три стакана пшеницы. В то время это было много. На второй день решили возвращаться, а дело было уже под вечер. Ты знаешь, идти там прилично, тем более одноногим. Отошли мы не так далеко, вдруг нас облава какая-то схватила. Там был бригадир – мордатый, здоровый мужик, ещё несколько человек. Притащили в правление, стали обыскивать. Нашли эти три початка кукурузы и три стакана зерна. Бригадир рад, доволен: наконец-то попалась банда, которая грабила и воровала. Начал допытываться, где мы всё прячем. Смотрим, привели ещё одного человека, бригадир стал орать на него: «Это ты, сволочь, всё им отдавал, продавал!» Пытался бить в лицо кулаком, потом каким-то шлангом. Потом порылся в дедовой сумке, взял шило, начал грозить: «Я вам сейчас глаза повыкалываю!» И деда в бок всё время тыкает шилом. Я видел, как дед корчится от боли. Я закричал: «Деду больно!» Тот на меня: «Ты что, щенок, тоже хочешь?!» И мне в больную ногу, которую я волочил почти всё время, начал тыкать: «Говорите, гады, где у вас попрятано?! Кому продаёте ворованное?!» Дед сказал: «Я за свою жизнь ничего не украл!» А тот: «Кому-нибудь расскажешь-докажешь, что ничего не украл! Это вы тут у меня растащили всё зерно!»  Больно били нас, потом били того, которого приволокли. Потом приехали какие-то военные, забрали нас в Армавир, там ещё били. Стали судить. Оказывается, дед мой – главарь банды, которая воровала зерно на хуторе Фёдоровском. А там зерна было наворовано не килограммами, не стаканчиком, как у нас нашли, а целыми тоннами было разворовано и продано то ли абрекам, то ли ещё кому. Там ещё побили, деду совсем плохо стало. Этот гад ему всё в бок шилом колол, да ещё в правый и, похоже, до печени доставал. Ну и дали нам по двадцать пять – мне двадцать пять и деду. На этапе нас – в разные стороны. Так я и не знаю, где мой дед, где голову сложил. Где его закопали, где бросили?
Ну, а меня – на Цимлянскую ГЭС. А поскольку я в строительстве не мог ни бетонировать, ничего (нога всё-таки не сгибается), меня к монтажникам определили. К хорошим ребятам-монтажникам попал, таким же заключённым. Не ребята, конечно, они, все в возрасте, кому двадцать пять дали, кому десять лет. Уголовников не было среди них, только политические. А я уж и не знаю, что мне приписали. Какие-то три статьи: одна была 58-я как политическая, а там и воровство, и бандитизм. Хорошие статьи получил. Ну так вот, в этой бригаде были люди с высшим образованием. Потом, когда узнали про меня – как, чего, за что попал, они занялись мной, стали школьные предметы мне преподавать: физику, математику. После работы приходили в барак, они мне по очереди объясняли, как говорится, на пальцах физические явления, электрические и механические, причём всё наизусть помнили, все формулы. Иногда на работе мне показывали, как взаимодействуют тела, законы Ньютона и Кирхгофа, на деле показывали. Им было интересно со мной заниматься, и мне самому было даже очень интересно новое узнавать. Хорошие люди были. Однажды бригадир стал со мной по душам разговаривать: кто я, откуда? Я рассказал всё, и сказал, что даже награждён медалью «За оборону Кавказа». Он: «Это как?» Я сказал, что вот так и так, что мы с дедом спасали посёлок, нас и наградили. А то, как мы срок заработали, не знаю: в облаву попали… Он долго думал, смотрел на меня: «Ну, ничего, сынок. Учись, только учись хорошо».
Не знаю, что случилось, но в 51-м году вызвали меня к следователю. Там двое военных сидят: майор и подполковник. Называют меня по имени, вежливые такие, и начинают подробно расспрашивать, что мы делали на хуторе Фёдоровском. Я рассказал, что у нас в Новокубанске некому уже было что-то ремонтировать, совсем голодно стало, вот и решили мы подработать. Говорю, что в таком-то доме нам початок кукурузы дали, в таком-то полстакана пшенички насыпали за то, что валенки подшили женщине. Я так всё подробно, как они просили, и рассказал, что мы делали – кому сапоги подбили, кому валенки, кому ноговицы. Я всё хорошо помнил, рассказал подробно. Второй начал расспрашивать, как мы с дедом провода перерубали. Я рассказал, что в первые дни, когда начали, мы провода резали и изолировали, а потом, когда партизаны нам сказали, что завтра-послезавтра будут взрывать, мы просто их перерубали во многих местах. Раз я чуть бдительность потерял, меня немец схватил, дед его убил. Мы его в выгребную яму спустили. Они всё записывали. Отпустили меня. Прошло месяца три, меня опять вызывают. Эти же военные: «Нам кое-что надо уточнить». Стали уточнять, кто из партизанов приходил, что говорил? Я назвал. И что вручал медаль «За оборону Кавказа» твой отец – Пётр Фёдорович, он руководил отрядом, он присылал людей. Потом ещё уточняли: у кого мы на Фёдоровском ночевали, и опять уточнили, кому что мы ремонтировали. Я опять рассказал. Прошло ещё месяца два. Вдруг начальник лагеря вызывает меня и говорит, что завтра будет суд или пересуд. И каково было моё удивление, что меня оправдали. Оправдали по всем статьям! Признали, что я совершенно невиновен, что меня и моего деда оболгал этот бригадир мордастый, который нас избивал, а деду в бок и мне в ногу шило вгонял. Тот самый настоящий вор был, разворовал зерно, а чтобы прикрыться, поймал нас как участников да сторожа невинного. Меня освободили. Я попрощался с людьми, которые ко мне хорошо относились. Конечно, стройка была тяжёлой. Кто был на этих стройках…  Хоть и назывались они Великие стройки коммунизма, но... Да об этом отдельный сказ.
Вернулся я в Новокубанск. Естественно, жить негде. Внизу у Трофимовны остановился. И представляешь, в первую же ночь, только заснул, опять этот немец наставляет на меня автомат, а изо рта у него, как из змеи, вылетает комок крови и на меня! Ужас! И глаза у него выпазят из орбит! Я закричал. Трофимовна прибежала: «Что с тобой?!»  Я и сам думаю: «Господи, что это такое?» Вышел, погулял. Пришёл – заснуть не могу. К утру только стал засыпать, и опять  – та же картина. Один день, второй день то же самое. Ну, думаю, нет, здесь мне делать нечего. Уехал. Думаю – куда податься? А в то время вторая Великая стройка начиналась – Сталинградская ГЭС. Раз у меня уже есть опыт работы электромонтажником, я устроился работать вольнонаёмным, хотя там тоже работали осуждённые – враги народа, как их называли. К коим и я относился в своё время. Жил в общежитии, немец больше не снился. Приходят как-то из военкомата ко мне и говорят, что так мол и так, тебя приглашают приехать в Новокубанск «Зачем?» – спрашиваю. «Там узнаешь. Вот тебе проездные документы туда и справка, чтоб тебя с работы отпустили».  «Ну, – думаю, – может, что-то надо уточнить, подписать».
Я поехал. Приехал в военкомат, там меня встретили радушно, по имени-отчеству называют. Устраивают митинг и вручают присвоенный деду орден Отечественной войны посмертный и мне тоже орден Отечественной войны. Конечно, я не считал, что это заслуженно, я считал, что это всё дед сделал. Но где-то сочли нужным и меня наградить за то, что мы сделали, спасли посёлок. Много говорили –  и военные, и гражданские, райкомовские, что мы совершили поступок, который спас много жизней. Всё мирное население погибло бы, если б начали взрывать те склады, ведь почти все они находились в центре посёлка. И ещё, сохранив склады, помогли нашей армии дальше наступать, использовать трофейное оружие. Много хороших слов было сказано. Но самое неприятное, что когда я опять заснул, опять появился  этот немец передо мной. Я ему: «Уходи, всё уже давно прошло». А он: «Зачем ты меня засунул в выгребную яму?» Ты представляешь такой ужас? У него льётся изо рта кровь, а он спрашивает, зачем в выгребную яму его сунули. Я проснулся в холодном поту от этих слов, до утра не мог заснуть. На следующую ночь то же самое. Я опять уехал. 
Здесь, в Сталинграде, более-менее ничего. Самое неприятное в том, что как только я уеду из города, то где б не ночевал, этот немец опять пристаёт ко мне с вопросом, зачем я его в выгребную яму сунул. У него льётся изо рта кровь, на меня брызжет, а он с такими глазищами на выкате мне: зачем я его в выгребную яму, лучше бросил бы так! И вот это меня всю жизнь мучает. Не могу никуда уезжать. Вот меня потому здесь и прозвали «невыездным», что сижу в этом городе и не могу ничего сделать. Я уже обращался и к психиатрам, врачам. Что-то где-то в моей молодости в голове заклинило, почему – не знают. А может, как-нибудь разберутся. Я считай, учёный. Доктор технических наук, то есть голова работает нормально. А вот что это в моей голове, и где оно сидит, и почему появляется, не могу понять.
Ты извини, что тебя этими рассказами отвлёк. Я никому вообще не говорил, но ты ведь земляк... Даже не знаю, почему захотелось тебе это рассказать. Уж сколько лет прошло, а выезжать мне просто боязно. Может, сейчас всё пройдёт, может, уже всё переварилось, ведь сколько лет уже как война прошла… И сколько мне ещё мучиться от этих мыслей? Хорошо, что хоть есть работа интересная – заглушает те воспоминания, которые втемяшила война мне в голову. Не знаю, может когда-нибудь они сотрутся, те воспоминания, или хоть немного позабудутся, и мне не будет этого страшного видения.
Ты извини. Давай выпьем за то, чтобы не было ни у кого таких видений, а только такие, которые потом воплотились бы в хорошие открытия, изобретения. Ведь мы с тобой люди техники, хоть и дети войны. За это давай и выпьем…