Исповедь вампира

Итак, меня попросили высказаться о любви. Не знаю, почему именно меня, по званию-то я библиотекарь седьмой ступени, всего лишь. Ах, уточнения. Простите, забываю. Да, конечно, наше общество закрыто и принципиально антииерархично. Чем мы различаемся – не полномочиями, как люди, а количеством знаний, которыми более или менее свободно владеем. Поэтому и существует система ступеней. Да, вы называете нас вампирами, это не очень странно, мне встречались и другие названия, куда страннее; мы же называем друг друга библиотекарями. Это отражает нашу систему ценностей, не находите? По крайней мере, должно отражать.
Всего существует около десяти ступеней (они же степени) библиотечного дела (десять ступеней и небольшие подгруппы, это у библиотекарей первых трех ступеней). Мы сдаем экзамены на подтверждение ступени. Когда? Когда выскажем такое пожелание: никакое давление нами не приветствуется, давить – это не в наших свойствах.
Полученная степень не дает никаких преимуществ, как и следует ожидать от антииерархического общества, все вампиры равны. Наличие системы ступеней помогает избежать неловкости в разговоре, потому что ступенями обозначаются в том числе изученные области знаний. О, простите еще раз, я увлекся. Да, я же начал с того, что я – библиотекарь седьмой ступени, а о любви принято говорить, начиная с пятой; по крайней мере, среди нас это считается очень сложной темой. И я не понимаю, почему вы обратились с этим вопросом ко мне.
Изучать. Мне кажется, что любой из нас рождается с этим желанием. И со страстью к систематизации. Кажется, это две наши главные страсти: изучение и систематизация. Ах, что вы. Я и сам понимаю, почему нас можно назвать аскетами, но какая же это неправда. Просто представьте, мы от природы равнодушны к пище, почему бы и нет? Когда я наблюдаю непомерно чревоугодливых людей (а таковыми с нашей точки зрения являются почти все люди), я чувствую только удивление, не зависть и не отвращение, я их просто не понимаю, и всё. Я бы не назвал нас аскетами, что вы. Я бы даже сказал, что мы очень разнузданные. Может, услаждения разума не так бросаются в глаза, как услаждения плоти? С вашей стороны наша развращенность покажется способностью к изысканной беседе, и ничем больше.
Я опять отвлекся. На самом деле нет. Я всё о том же: любовь к изучению и страсть к систематизации. Другая любовь, как мне кажется, не обязательна, другая любовь – только следствие. Поэтому она не обсуждается библиотекарями низких ступеней: среди нас принято ее изучение в основном только по источникам, иначе будет сложно разобраться в предпосылках... Да, конечно, я знаю, что вы не об этом… Что ж...
Есть такие заведения, которые мы используем для бесед (беседы – это и главное дело и главное развлечение нашей жизни), там в передних залах обычно обитают люди, занятые своими делами и своими развлечениями; так как наши и их представления о делах и развлечениях сильно расходятся, закономерно то, что мы с другими библиотекарями никогда не остаемся в передних залах. Кроме того, там так шумно. У людей, как правило, очень громкие голоса, ни одному из нас их не перекричать, мы все говорим довольно тихо.
Однажды мы с приятелями приехали в одно из таких заведений, там хорошие задние комнаты, темные и приятные. Вы, наверное, знаете, что мы не любим яркого света? У некоторых даже аллергия на солнечный свет: могут появиться всякие болячки; у меня, правда, такого еще не было. Мы уже стояли на улице и ждали, пока подъедут остальные, мы все были библиотекари восьмой или девятой ступени – как следствие, достаточно жизнерадостные. Какая связь? Те нормы, которые принято сдавать даже ради четвертой ступени библиотекарского дела, очень сильно влияют на общий настрой мыслей. У моего отца вторая ступень: вы бы видели, как он мрачен. Особенно в солнечную погоду: в таком случае он предпочитает сидеть в комнате без окон, почти без света. Да, света свечей для нас достаточно, это вполне нам подходит. Это наш врожденный порок: мрачность мыслей, которую вы называете пессимизмом, которая усугубляется тем сильнее, чем выше степень библиотекарства. А что делать? Мало кто из нас может остановиться на восьмой ступени, это немыслимо, никто не захочет знать так мало, это невыносимо.
Поэтому библиотекари восьмой-девятой ступени могут позволить себе иногда посмеяться. Хотя людям, наверное, покажется, будто мы натянуто молчим и недоуменно переглядываемся. У людей другие представления о смехе. Но если б вы видели моего отца... его лицо стало просто каменным с годами, оно его не слушается, он физически не может улыбнуться.
Мы стояли там всемером и смеялись. Я видел, что люди так сдержанно улыбаются только незнакомым, но у нас все иначе. Это был совершенно обычный день. Пасмурный, поэтому мы и ждали остальных на улице: потому что солнце было надежно спрятано за облаками. Начало осени, сухой асфальт. И та девушка шла по нему, немного понурив голову. Руки в карманах, куртка синяя, джинсы – наверно, в ней ничего особенного и не было, просто взгляд задержался, такая мелочь... Понимаете, у нее в лице была какая-то странность... ее хотелось разгадать, там было какое-то поле для изучения, но какое? – неясно; лицо – что в нем может быть странного? Брови домиком – из-за этого выражение застывшего удивления, вопросительность, незавершенность; кожа бледная – из-за этого ощущение беззащитности, хрупкости; глаза – большие, голубые, такие светлые, что почти белые, широко раскрытые, и из-за этого тоже что-то вопросительное, и печальное, да, печальное. Обычно человеческие девушки живут сегодняшним днем, смотрят по сторонам, красят губы и глаза, громко чавкают жевательной резинкой – здесь ничего этого не было, поэтому... Нет, напрасно! Напрасно я пытаюсь это проанализировать. Ничего не выйдет. Я много всего видел. И человеческих девушек, не похожих на других, тоже видел. Почему именно эта? Если честно, только потому, как она поправила волосы, когда проходила мимо меня, волосы темные, до плеч, я даже побоялся обернуться и проводить ее глазами... Нет. Не поэтому. Я не знаю, почему, на самом-то  деле. Сейчас у меня седьмая ступень, тогда была восьмая, в любом случае, не пятая. Почему? Я не знаю. Это как сто ящиков, ради шутки спрятанные один в другой. Открываешь первый, а на самом деле... Открываешь следующее «на самом деле», а там другое «на самом деле», и так далее, через сто причин в ста коробках, через сто неверных ответов, до последнего ящичка, в котором ничего нет. Последняя пустая коробочка, когда ты ее открываешь и ничего не находишь, ты все-таки надеешься на то, что ответ есть, что ты его просто не видишь. Или ответ был, но исчез, едва ты открыл последнюю коробочку, может, ты открыл ее слишком рано, он скрылся, улетел, ищи его в атмосфере...
Таким образом, мимо меня прошла девушка в синей куртке, на которую я почему-то обратил внимание. Почему-то я в тот момент захотел даже большего: посмотреть на нее еще раз, и я почти жалел, что не обернулся.
Я списал это на любовь к изучению и страсть к систематизации. Я не очень-то интересовался людьми раньше, до этого случая. Теперь я увлекся ими не на шутку: начал изучать их обычаи и особенности, я сгорал от любопытства к предмету, не интересовавшему меня прежде. В переднем зале какого-нибудь из тех общественных заведений я так и не решился посидеть, там слишком уж шумно, это совсем не по мне, серьезно, в настолько шумном обществе я, к сожалению, чувствую себя как в аду; но в человеческую библиотеку я все-таки сходил, там бывает достаточно тихо, если не приходят младшеклассники (человеческие дети шумят даже громче взрослых людей). Там я и узнал, что нас называют вампирами, что люди склонны сочинять о нас небылицы.
Человеческие книги отличаются от наших, их желательно читать от начала и до самого конца; можно читать выборочно, но нельзя позволить себе вольность и начать с конца и дочитать до начала: хочешь ты или нет, а ты обязан следить за мыслью автора. Мне это показалось каким-то ненужным пуританством, даже ханжеством. Ладно бы несколько, но ведь все их книги такие, кроме, может быть, телефонных справочников, но это же несерьезно. Как будто мысль может развиваться верно только в одном из тысячи направлений! После трех дней упорных занятий в их библиотеке я сделал вывод о том, что они несвободны с самого рождения, что их уму удобно сидеть взаперти, что иначе им просто станет страшно, как маленьким детям, они будто заколачиваются от свободы, как мой отец от солнечного света. Я был очень удивлен тому, что удалось разузнать, в том числе потому, что ничего такого не было зафиксировано в наших книгах о них, по крайней мере, я не встречал такого до сих пор. Я был так сильно удивлен этому всему, что не смог усидеть на месте, я вышел в фойе библиотеки и рассеянно уставился в окно. На деревьях уже не осталось листьев, и я думал о чем-то ужасном, ужасная идея прокралась в мой мозг: то, чего я раньше и предположить не мог, оказывается, все же существовало. Неравенство. Это было какое-то непосильное бремя, мысль об изначальном неравенстве. И тут я снова увидел ту девушку, опять в синей куртке, в джинсах, а волосы были собраны в хвостик, она оставила куртку в гардеробе и убежала наверх, стремглав, наверно, она очень торопилась. На ней был голубой свитер с высоким горлом, и мне казалось, что я узнал нечто невероятное, я не мог понять, что. Будто бы это нечто могло избавить меня от непосильно груза тех мыслей.
Если бы я был библиотекарем пятой ступени, то, может, я бы и заподозрил здесь неладное. Но я им не был, я даже сейчас еще не он.
И я иногда вспоминал ее, как она прошмыгнула на второй этаж, мимоходом вселив в меня надежду. Чем это было «на самом деле»: надеждой или помехой? предпосылкой или погрешностью?
Человеческие девушки отличаются от наших, как и человеческие книги. Наши девушки интересуются тем же, чем мы, они тоже сдают экзамены на библиотекарей; правда, они реже добираются до самых высоких ступеней, но, может, мне это просто кажется, статистикой я пока не интересовался. Правда, у женщин немного другие обычаи, они совсем не любят общественных мест. Кроме обычной для нас антипатии к громким звукам, у большинства из них еще и фобия открытого пространства; поэтому для бесед они предпочитают собираться в чьем-нибудь доме или в чьей-то библиотеке. Мы тоже приходим на такие вечеринки; вообще,  мы частенько устраиваем  совместные бдения над книгами; еще интересно бывает, когда несколько библиотекарей одной ступени готовятся сдать экзамен на следующую ступень, или когда мы приносим все свои любимые книги в одну комнату, и рассказываем друг другу о самых драгоценных из них, впрочем, я опять сбился.
Что может объединить в семью двух особей нашего вида? Всё то же, любовь к разговорам; наши разговоры – как вино у людей: светлое или темное, но не только – каждое пьянит по-разному, называется по-разному, имеет другой вкус и другое послевкусие, требует другого к себе отношения; и, конечно, у всех свои принципы предпочтения одного другому. Мои родители видятся редко, хоть и живут в одном доме, у них свои причины отгораживаться и не выходить из комнат, но уж если они встретятся вечером за одним столом, то разойдутся только на рассвете, с горящими глазами и красными щеками, утомленные своей страстной, невероятной, парадоксальной беседой; несколько раз я слышал парочку их реплик, краем уха, проходя мимо приоткрытой двери, и это всегда было что-то сногсшибательное, мне такое и во сне пока не снилось. Немудрено, что они поодиночке взращивают свою мрачность: чтобы сбросить ее раз в месяц, всю, без остатка.
Таким образом, я ведь объяснил, что любовь в нашем понимании – это следствие речи? В основном устной, но кто-то влюбляется и в строчки, в этом как раз нет ничего сверхъестественного. Но вот увидеть кого-то два раза, и... Я никогда не предполагал, что такое действительно может случиться... как я уже упоминал, до пятой ступени мне и сейчас не рукой подать. На что я надеюсь? – наверное, на то, что самый последний ящичек не окажется пустым. Так, наверное, это можно назвать.
И я продолжал всё систематизировать еще более страстно: что еще мне оставалось, если любовно возводимая система все равно грозила рухнуть со дня на день?
Несмотря на огрехи восприятия, на исконное взаимное непонимание между нами и людьми, мы ведь как-то сосуществуем. И понемногу до меня начало доходить, как именно. Меня лихорадило, я почти сумел поставить себя на место человека, и что я увидел? Лучше я не скажу, что, это слишком ужасно. Наверное, в какой-то момент мне было очень трудно удержаться от ненависти к себе, даже так. Когда спустя неделю особенно яростных, почти круглосуточных изысканий, я случайно посмотрел в зеркало, то заметил, что стал похож на отца гораздо сильнее, чем раньше.
Мир перевернулся для меня с ног на голову; вы склонны утверждать, исходя из этого, что я голову потерял из-за любви, но это не так, голова моя всегда была со мной, а о любви я даже  не думал.
Как-то раз я увидел ее снова. Почему-то она сидела одна, в том общем зале, там было шумно, как это всегда бывает у людей. Она смотрела в окно, ее синей куртки на ней не было, и того красивого свитера тоже. Я не понимаю почему, но меня затопила волна жалости, и жалость сделала меня бессильным, я, наверно, даже остановился между столиков на полминуты, пока она не обернется. Жалость... странное чувство, я его испытывал до этого только раз, очень давно, когда сестра принесла домой котенка. Вы держите таких у себя, но нам это ни к чему, мы обходимся; причем у половины из нас аллергия еще и на кошек, на их запах, что ли; аллергия у любого из нас может появиться на что угодно, почти на всё. Сестра просто принесла его показать, потому что увидела на улице, по дороге от подруги, она попросила водителя остановить, она хотела сразу унести его обратно, на улицу, но я сказал «не надо». ...Вы бы знали, какую я почувствовал слабость и бессилие рядом с ним, маленьким, беспомощным и грязным, кажется, я даже не сразу смог пошевелиться; я оставил его у себя, почти тайком, я не смог его выбросить; правда, потом он всё равно сбежал, когда меня не было дома.
Наверно, поэтому я, не колеблясь, попросил остановить, когда на следующий день увидел ее на улице. Но вот она не котенок – это я знал. ...Вообще-то, я слышал, что некоторые библиотекари иногда подбирали миловидных девушек и оставляли их жить у себя, что-то такое. Может, им нравилось говорить с ними, а, может, и просто для разнообразия: знаете, если сидишь в библиотеке больше двадцати часов подряд, один, то голова начинает кружиться от взглядов на книжные полки. В любом случае, то, что у людей называют плотским желанием, у библиотекарей отсутствует почти напрочь.
Она сидела рядом со мной, на заднем сиденье, такая незнакомая, и в то же время... я даже сейчас не знаю ее имени. Я не знал, что же делать, честно. Я онемел от своей жалости к ней, от ее беззащитности. В одном заведении комнаты для бесед нравились мне больше, чем во всех остальных, от нечего делать я повел ее туда, там горела одна свечка, и было достаточно уютно. Кажется, я даже не смотрел на нее особо. Я так хотел, чтобы она что-то сказала... но она молчала, как и я: и верно, мы же были незнакомы. И опять эта печальная, одуряющая вопросительность, даже не взгляда, всего лица...
«Между нами не будет мира, никогда, понимаешь? Мы – такие сильные, что нас сдавливает наша мощь, со всех сторон, мы в ней заперты; лишь изолируясь, мы существуем, наверно, поэтому мы живем так долго, в четыре раза дольше, чем вы, и самоубийц среди нас не бывает; а вы – такие слабые, что больно глядеть, что хочется защитить вас, в том числе от вас самих, и еще вы красивые, и еще причиняющие боль – и  не только потому, что громко говорите. Нас удивляет ваша бескорыстная и слепая преданность вашему телу, вы удивляетесь нашей безграничной, самозабвенной любви к букве. Здесь какая-то заноза, ты чувствуешь ее? Слышишь ее? Здесь что-то не так, как должно быть. Вы мечтаете о бессмертии, но, завидев смерть, бездумно бросаетесь к ней в объятья, как будто вас душит что-то, вы не можете не воевать, это следствие вашей неуемной природы, вы воюете друг с другом, сами с собой, но не с нами, а почему? Мы, библиотекари, любим  абсолютное познание и абсолютную гармонию, но посмотри, где мы застряли, на стадии паразитизма, и не то чтобы непреднамеренно. Библиотекарь и человек смотрят друг на друга – каждый  как на свою разросшуюся тень, как на погрешность, как на демона, с презрением, жалостью, страхом, снисхождением и надеждой; и мы с тобой тоже, с жалостью и надеждой в частности. Но что мы можем изменить? И зачем? Ну скажи что-нибудь, а то один я совсем измаялся...»
Я сидел перед открытой книгой и говорил ей всё это. Зачем, спрашивается? Затем, что, изучая людей, я изучал только ее, я искал к ней подход, спасительный способ взглянуть на нее беспристрастно. Ну и потом, она была единственным существом из всех библиотекарей и всех людей, к которому я мог обратиться со всей искренностью. И я не обратился. Нет, я не обратился: на самом деле я не сказал ей ни слова, то есть ни слова вслух. Не знаю, почему, может, я опять пожалел ее. А  может, я просто трусил, может, я хотел доказать себе, что с людьми говорить не стоит. Знаете, что я сказал ей? Что ей пора домой, только-то. Она что-то ответила на это... невнятно, но зато я услышал, какой у нее голос. Не слишком громкий, но зато как темная пучина. Это значит, что очень приятный. И я опять сказал себе, что она – не котенок; она вышла, а я остался. Я долго глядел в свою книгу, не видя ни одной строчки, очень долго.
Сколько я с тех пор передумал всего. Может, иногда я и хотел бы вернуть тот день и сделать всё иначе, но лучше бы всё равно не получилось, а зачем делать хуже?
Поэтому... когда я иногда вижу ее, хоть она больше не носит синей куртки и не сидит одна, я улыбаюсь: лицу совсем невозможно что-то приказать, оно само расплывается в улыбке. Может, мне кажется, что я защищаю ее, находясь на расстоянии.
В последнее время всё чаще говорят о том, что повстанцы все-таки появились. Другие библиотекари думают иначе, а мне очень интересно бы посмотреть на них. Не думаю, что их когда-нибудь станет много, не думаю, что им удастся что-либо изменить в сложившемся ходе вещей, но поговорить с ними я бы не отказался. Интересно бы поподробнее разведать ход их мыслей.
Вероятно, когда я достигну пятой ступени, то узнаю что-то еще, но пока что вывод один: я любил и до сих пор люблю девушку, чьего имени не знаю; если я увижу ее снова, то снова онемею, снова от счастья расплывусь в улыбке и снова не упаду, но последнее только благодаря врожденной выдержке библиотекаря.