Синяя Борода

I travell`d thro` a land of men,
A land of men and women too;
And heard and saw such dreadful things
As cold earth-wanderers never knew.

(William Blake, The Mental Traveller)

1.
Всё, что мне было нужно... Подожди, что ты сказал? Те женщины, о да...
У нас не так много времени. Даже нет: совсем чуть-чуть, мои братья ворвутся сюда с минуты на минуту... Впрочем, ты прав, «с минуты на минуту» - это часа два, не меньше, а может, что и никогда. Хорошо, тогда первой спрашиваю я: что, если никогда? ...Даже пальцем не пошевелишь? Женщина с чердака, кто поверит твоим словам, а на чердаке у него еще восемь жен – кто поверит мне, что я не одна из них? Ты слушаешь меня? Всё совсем не так, милый. Я же удивилась не тому, как ты с ними обошелся, что же, если ты разденешь меня и подвесишь на стену мертвую – я и не подумаю жаловаться! Поскольку... твоя борода черная до синевы, а нос – бледный и орлиный... Или ты не понял, что мои ноги задрожали от страсти, едва я тебя увидела впервые? Едва я увидела тебя в доме моего отца, моего отца и моих братьев, которые вот-вот сюда доберутся – что ты с ними сделаешь? Ничего? Даааааа, ты всегда знал, как покорить меня. Вот, ты сидишь передо мной, весь такой большой и сильный, как медведь, того и гляди, свернешь шею, но ты не сворачиваешь – какой же ты галантный!  Как черен бархат, в который ты завернут с ног до головы! У меня слезы нежности наворачиваются на глаза – от белизны твоих кружевных воротничков! И что же ты утверждаешь – не только то, что ничего не сделаешь со мной, не только то, что совершенно зря я показываю тебе этот испачканный кровью ключ, но даже то, что между нами нет и не было никакой любви – это между нами-то! Это притом, что ты уже часа три здесь и до сих пор не утащил меня в ту комнату, это притом, что ты всё еще не убил меня! Нет, милый, не отвертеться, ни тебе, ни мне, придется кое-кому из нас обстоятельно изложить свои соображения, и, раз уж ты не начал до сих пор, я понимаю этот намек. Я принимаю этот вызов, твой вызов, именно потому, что я слабее, именно потому, что ты так легко можешь сломать все мои кости о свое каменное колено, именно потому, что у тебя не один и не два чемоданчика со скальпелями, зажимами и, главное, ножичками, самой различной степени наточенности...
Восьмой месяц от этого дня, по календарю назад, проследив пальцем... Слушай, ты правда думаешь, что на твоем высоком, красивом, ледяном лбу ни разу не написано слово «УБИЙЦА» – именно так, заглавными буквами? Или ты думаешь, будто я и читать не умею? Ну так неправ ты! Прочитала я это слово, только ты порог переступил, только начал ты с отцом моим говорить, да не в этом дело, и не потому я шитье свое уронила на пол, ничего в этом нет особенного, будто мало девиц выдавали замуж за тех, кто убивает! Кое-кем это и считается доблестью, да только не мной, и не потому мои руки онемели ниже локтя, когда я на тебя взглянула. Сказать, что еще написано на твоем лице? Там написано то, как сильно ты себя ненавидишь, как беззащитен ты перед своей ненавистью к себе, перед неистовым самообличением, как ненавидишь ты свою страсть. Ааааа, удивился? Еще как, даже глаза забегали! Твою страсть к тому, чтобы во всем и всегда разобраться самому – поистине страсть, не дающая покоя! И как ты ненавидишь себя за свою слабость, одну-единственную, но тебе-то мнится, будто она непростительна! Ты никак не простишь себе своей жалости ко всему, что движется и издает звуки. Если бы ты издевался только над ними, над своими жертвами, но ты же издевался и над собой! И, стало быть, ты сам мучаешься не в пример дольше. Если бы ты не хотел издевательства над собой, ты бы умертвлял их быстро, но ты хотел себе страданий, ты хотел исцарапать свой слух их воплями – ради того, чтобы стать, наконец, равнодушным, чтобы перестать чувствовать эту унизительную жалость. Ах, ты не понимаешь! Что за твое неравнодушие я тебя и люблю, несмотря на те ужасные стены и пол, залитый кровью, который ты запретил мыть, чтобы всегда можно было себе напомнить о том, что сделано, чтобы уж ни на секунду не расслабляться, чтобы понимать даже во сне – то, что ты всё еще не статуя, что ты всё еще не из железа! ...За твое неравнодушие, неискоренимое. И за твою глупость, за твою беспощадность к себе. Беспощадность к другим – только следствие. Обманывай кого хочешь своими «хладнокровно» сжатыми челюстями, но меня-то тебе не провести! Увидев тебя впервые, я выронила шитье, потому что влюбилась в тебя из-за твоей «слабости», которой ты так сильно стыдишься, что готов измываться над собою вечно; и с того раза я стала такой безвольной, и тогда же поняла, что мне не жалко умереть ради того, чтобы пообнимать тебя с неделю, чтобы попытаться согреть твою душу, такую остроугольную, такую раздробленную, такую израненную – тобою самим же.
Ты смотришь в окно? Скучно, говоришь, рассказываю? Вот, и здесь, и сейчас ты такой же... такой же милый, ты запрещаешь себе даже это! Даже благодарность считаешь унизительным чувством! Как же тебе нелегко! Того и гляди, я снова не удержусь на ногах, снова подползу и поцелую твои колени, и даже сапоги твои расцелую, и даже шпоры, такие грязные, такие  пыльные... Но я не стану, нет, не стану, пока что не стану, пока что не сказала всего. Ох уж эти глупые соседи! Вечно поймут всё совсем не так! «Ты с ним поосторожней», - вот что говорили мне на прощание эти тетушки, будто я сама не знаю лучше них всех, каков ты из себя! Ох, милый! Разве я похожа на дуру? Ах, ненаглядный, да я же сразу угадала, что это за ключ и что это за комната, и когда ты говорил мне о них, лицо у тебя было такое, будто я нечаянно полоснула ножом по едва затянувшейся ране, я и сама-то чуть не заплакала, вот какое у тебя было лицо! Так что и заходить мне туда не требовалось, вооооооооот, как же внимателен стал сейчас твой взгляд! Зачем, хочешь спросить, я все-таки туда зашла? Несмотря на то, что иногда ты беспричинно замолкал, или отворачивался, или вскакивал и уходил, то из столовой, то из спальни, то и вовсе из замка, садясь на своего вороного коня, мчался, куда глаза глядят, во весь опор; несмотря на все эти жесты, казалось бы, отвращения, я поняла, что ты любишь меня, что убегаешь прочь только из страха – полюбить еще сильнее, а ведь ты же решил стать образцом равнодушия! А тут – такая досада! Но почему я все же воспользовалась запретным ключом? Милый, все просто: я люблю тебя чересчур, увы, «чересчур» - единственное подходящее для этого слово. И вот, однажды я поняла, что ревную тебя к ним, ко всем восьмерым, ко всем до одной.
Ты вздрогнул. Нет, не отрицай, не нужно, я же прекрасно слышала, ты вздрогнул. Твои прежние женщины, они ведь и мерещиться мне начали, везде, в галереях, в кладовых, а особенно в темноте, а особенно когда тебя не было рядом; а что они говорили! Говорили, что можно забыть жену, которая сбежала к другому, но вот ту, которую ты зарезал сам – никогда, никогда, и каждая следующая будет лишь незначительным дополнением к тем, которые уже зарезаны,  вот так мне стало ясно, наконец, что же ты чувствуешь на самом деле. Любовь, скрепленная кровью, становится несмываемой, и когда ты со мной, ты не только со мной, но и со всеми ними; я подумала, что я им завидую, что любая из них для тебя ощутимее, чем я, хотя это я – живая, а они мертвые, а не наоборот, пока что не наоборот. Ты... изменился в лице. Кажется, ты и это решил простить мне, то, что я тебя так хорошо понимаю. Вот почему я пошла туда. Потому что до того, как умру от твоей руки, я буду не больше, чем поводом повспоминать тех, других, потому что до этого я буду только способом вновь и вновь вызывать к жизни твоих жен, их и твои по кругу возрождаемые страдания, милый, я всего лишь захотела равенства с ними, я всего лишь захотела связаться с тобой нерасторжимо. И, кажется, я догадываюсь, почему ты не убиваешь меня вопреки своему «страшному» обыкновению. Ооооо, ты произнес «конечно, из-за того, что я боюсь твоих смелых братьев, прямо-таки до потери пульса», а сам смеешься! Ты неподражаем! Мы оба знаем, что нет. Мы оба знаем, что, не убив меня, ты поиздеваешься над собой сильнее, чем если сделаешь наоборот. Вот какой ты упрямый! Вот за что я люблю тебя! Вот почему я всегда такая безвольная рядом с тобой! И теперь, раз уж мы все-таки ждем моих братьев, пока нам так скучно в ожидании, я, наконец, поцелую твои замызганные сапоги, пока у нас есть еще немного времени, пока никто не помешал нам; ну а если они все же ворвутся, эти два тупоумных остолопа, то уж не сомневайся, они и пальцем не успеют тебя тронуть, никто кроме меня не заслуживает такой чести, дорогой супруг. Но не будем о грустном: пока что никого нет даже на дороге, не то что в замке, пока что я в изнеможении положила голову тебе на колени, а ты лениво гладишь меня по волосам, ты уже не говоришь мне всех этих глупостей, ты уже не уверен в том, что никакой любви между нами нет, как мне нравится в тебе эта нежная, ранимая неуверенность. Как осторожно я с ней обхожусь...
Ты вздыхаешь... Всё, что мне было нужно – чтобы ты, наконец, понял, что я одна могу измучить тебя в десять раз сильнее, чем все они, вместе взятые, пусть и мертвые, пусть и связанные с тобой всеми частями своих разложившихся тел... Подожди, что ты сказал? Те женщины, о да...

2.
Итак, что сказать, ты права насчет моих чемоданчиков, в них и правда умещается довольно-таки много инструментов, только, ей-богу, очень трудно было вычленить из твоих речевых потоков хоть одно разумное слово. Если, с другой стороны, я начну обвинять тебя в сумасшествии, прозвучит это двусмысленно и, вообще, глуповато, меня самого  кто угодно может обвинить в сумасшествии. Ты вот не обвиняешь, ну и ладно, ну и отлично. Говорят, это первый признак дома: место, где тебя никто не обвиняет в твоем сумасшествии, даже если для этого есть существенные основания. Наверное, поэтому ты не такая опасная женщина, какими являются все прочие: ты не атакуешь меня бессистемностью своего мышления, ты скромно оставляешь ее себе, либо обнажаешь – но так стыдливо, но так беззащитно, что я не испытываю никакой злости, неконтролируемой – тем более. Те женщины, говоришь. Из-за того, что твоя глупость такая беззлобная, я даже не скажу тебе «не твое дело», мне как-то лень это выговаривать. Дело и правда не твое, те женщины – это те женщины, и к ним у меня особые вопросы. Особые... Я пользуюсь формалином, а было время, когда не пользовался. Ты, наверно, и не знаешь, что я выбрал тебя за твой голос. Он такой высокий и беззаботный, похож на надежду и на птичье чириканье. Сначала я подумал о том, что интересно, в какую сторону он изменится, если тебя помучить с часок; а сейчас этот вопрос меня уже не так сильно волнует. Не волнует – ну и ладно, зачем знать, почему, если выгода очевидна – я пока что тебя не замучил? Забавно, что мне известно: тебе наплевать на такую выгоду.
Ты сама произнесла это слово. Моя тайная страсть. Ее можно назвать любопытством. Ты не спросила, а другие спрашивали: как же там оказалась первая? А вот так, из любопытства. Возможно, ты в чем-то и права. Возможно, я хотел поисследовать себя, не ее. Но это так пафосно... всё то, что ты говоришь о моих страданиях, господи ты боже мой, твой наивный, неискоренимый мистицизм. Я разочарую тебя? Если скажу, что ключ, который ты носишь на поясе, не является единственным ключом от той комнаты? У меня и свой экземпляр есть, я без него не могу. Я ведь должен иногда туда возвращаться, чтобы проверить логичность последовательностей, которые я вывел из своих экспериментов. Естественно, я делаю новые надрезы, ведь мои мнения меняются. А этот ключ, который ты держишь сейчас в руке – только приманка, куда без этого: тебе ведь многие намекали на то, что я – хитрец? Дорогая, ты совершенно зря меня им стращаешь, крови я, что ли, не видел? Просто я решил, что на ближайшее время мне хватит тех экспонатов, которые уже есть. Даже они еще не до конца исследованы, зачем же ты хочешь стать следующей? Мне пока не интересно, твоя провокация не работает, конечно, изначально-то это была моя провокация, но... Знаешь, чем еще мне нравится твой голос? Сам по себе я не понимаю, чем любовь отличается от исследования. Что это такое, как оно работает – без своих инструментов я перед этим явлением словно безрукий и безногий калека перед зверем, который огромнее и бесформеннее медведя. Но если я слышу твои слова, всё равно, какие, или если ты напеваешь какую-нибудь ерунду, подметая пол... Ты звучишь, как человек, который и не подозревает о том, что такое лаборатория, или учебное вскрытие, или химический опыт, но который, тем не менее, не сомневается в том, что знает о любви всё, который верит во что-то такое, во что никогда не поверю я – например, в то, что никакого огромного зверя нет... Это прекрасно и непостижимо.
Конечно, нет. Мне незачем, это будет совершенно бесполезное убийство. Что бесполезное, может, и не доказано никем, но мне лень выяснять это опытным путем. Я просто предполагаю, что, если убью  тебя, то не получу никакого проку, такого предположения мне достаточно.
Тебя как-то чересчур интересуют те дамы. Я не понимаю, почему. Они – это они, мы – это мы. Они, конечно, принадлежат мне, и ты тоже принадлежишь, но есть разница. Ревность... ты знаешь, до сих пор я не понимаю правомерности чьей-либо ревности, кроме своей собственной. И потом, зачем ревновать к инструментам? Я не говорил, что между нами «нет никакой любви». Я хотел только сказать, что это неважно...
Итак, к чему мы пришли. Я не обвиняю тебя в твоем очевидном сумасшествии. Ты не обвиняешь меня в моем, не менее очевидном. Это приемлемый ход вещей, зачем же мы начали этот разговор? А, твои братья? В этом и заключается дело? Ну и что? Я должен их бояться? Да нет, я так не думаю. Твои братья – всего лишь нормальные люди, чего же в них страшного. К тому же, они – не женщины, следственно, страшного в них нет вообще... Да, лучше так, лучше я просто поглажу тебя по волосам, давай прекратим этот бессмысленный разговор, давай я снова расскажу тебе о прелестях формалина, я выяснил некоторые новые особенности...

3.
Я не одобрял ее брака, мне он сразу показался подозрительным, слишком уж галантные манеры, слишком блестящие шпоры, слишком породистый конь, такой черный, как ночь, аж голубым отсвечивает, и слишком уж он мусорил золотом. А золото – не мусор, это всякий знает, только отец наш по-другому решил. Она и письма нам поначалу писала, а потом перестала, тут мы с братом и заподозрили неладное. Нет, знаю я, что наше дело теперь было сторона, в стороне мы и стояли.
Как-то вышло так, что сели мы с братом на лошадей и отправились по своим делам, а тут этот конь вороной, неоседланный, попадается нам на дороге, я и говорю брату: «Посмотри-ка, не его ли это там замок виднеется? Его или не его?» Брат пожимает плечами, давай, говорит, проверим, всё одно мимо едем, а тут как будто женское лицо в бойнице мелькнуло, бледное, а с ним вместе черная тень, ну, мы и пришпорили лошадей, и помчались, прямо в распахнутые ворота. Только никого не оказалось за воротами, ни слуг, ни хозяина, зато запах я его узнал, запах у него был свой, особенный, так обычно звери пахнут, не люди. Когда  мы вошли внутрь, в замок, там тоже никого не было. Столько коридоров, столько комнат, все двери настежь, мы даже и на чердак заглянули – и нигде никого, ничего. Мы аж устали, не час и не два там разгуливали, интересно даже стало, почему и гобелена ни одного нигде не было, ни на одной стене,  ни стула, ни стола, вообще ничего, только голые стены и пустые помещения. Один раз, правда, нам примерещилось, будто двое говорят, мужчина и женщина, где-то совсем рядом, в комнате за стеной, и женский голос был совсем такой, как у нее, как у сестры нашей, я поклясться могу, но когда пошли на звук – опять ничего не нашли, никого, да и пропало всё. Подумать только – все двери настежь, ни одной запертой, а везде – пустота! «Странно всё это, только ночевать здесь я не хочу», говорит мне брат, так и ушли мы ни с чем. Не о чем и рассказывать было бы, только когда уезжали прочь, то обернулись, и что же? Над одной из башенок отчетливо вился дымок. Переглянулись мы с братом и поняли, что провел нас за нос тот господин, видно, и правда он был колдуном, так и пришлось плюнуть на это дело. А какой-то нищий сказал, будто вился над замком не дым, а какие-то ангелы, но уж в ангелах я точно не разбираюсь, как и в колдунах, да и брат мой тоже, потому мы и махнули рукой на это на всё. Некоторые вещи – они не для нашего разумения. Но всё равно, я ее брака сразу не одобрял, не понравился он мне, и конь его зловещий, и бархатный плащ, и белоснежный щегольской воротник, и вид его, такой весь спесивый и важный...

4.
Лучше я не буду рассказывать, как Изабель оказалась там, ладно? А то комплекс вины, сами знаете... живет в тебе, каши не просит, никому не мешает... Ну хорошо, хорошо, скажу, что был он ее мужем. Так получилось.
А мы ехали как-то раз мимо. Больше по делам отца, чем по своим собственным. Замок его... Ну, ничего себе зданьице, мощное. Издалека видно. Почему-то конь его там пасся, неподалеку, прямо в поле, самостоятельно, без седла, баз уздечки. Мне показалось, что это плохая примета, вот правда, что-то не то, черный, холеный, прекрасный скакун – и без присмотра. Решили заехать, так сказать, в гости. Стоя во дворе, я задрал голову: хозяин смотрел в окно, и на нас в частности, и совершенно безучастно. Помню, что помахал ему приветливо, а он – ничего. Я опять почувствовал: что-то не то.
Искали мы его комнату долго. Слуги то появлялись, то исчезали, на вопросы не отвечали ни словом, ни жестом. Кое-где, то на полу, то на мебели, виднелись пятна крови. Подозрительное место, сами мы там не бывали прежде, но много чего слышали из рассказов. А мое дурное предчувствие всё нарастало и нарастало. И вот за какой-то дверью мы его нашли. А, забыл сказать, брат мой сразу шел с обнаженным охотничьим кинжалом в правой руке, оно и немудрено, такая там обстановочка... зловещая, не обвиняйте его в трусости, пожалуйста.
Когда мы вошли, он и не шелохнулся, так и остался сидеть, как сидел, локтем опираясь о каменный подоконник, нога на ногу. Он выглядел так, будто сам только что вошел, в дорожном плаще, в грязных сапогах, с неотстегнутыми шпорами. «А, это вы», - только и сказал, лениво, чуть ли не зевая. Ах, я и не сразу-то узнал ее! Я думал это какая-то вещь, похожая на мешок, а это она сидела, там же, в углу, скорчившись, в каком-то истрепанном белом платье, со спутанными волосами, как же я к ней кинулся! Но она не ответила, сколько я ее за плечи ни тряс – у нее был всё тот же отменно блуждающий взгляд, как у юродивой, а в волосах ее затерялось то, что должно было, видимо, по замыслу походить на веночек, ну, знаете, что-то такое девушки надевают и поют про розу мая; я не помню точно, что я ему сказал, кажется, «ублюдок». Господи. Как я только ни звал ее. И громко, и тихо, и по имени, и просто «эй, очнись». А этот сидел по-прежнему, как статуя, и  усмехался легонько, криво усмехался, на одну сторону.
Нет, это было тяжелое зрелище, правда. Кажется, я даже заплакал, обняв ее. Иначе трудно объяснить, почему я так и не заметил, в какой же момент мой брат зарезал его, я помню только, что этот хлыщ произнес какую-то короткую речь, даже не изменив своей позы, прямо перед смертью, я не понял, что же это были за слова, не расслышал, может, это как раз и спровоцировало брата на решительные действия, я этого не знаю. Брата моего об этом спрашивать тоже бесполезно: кажется, с того момента с ним всё время что-то не то. Уже тогда мне пришлось как следует вдарить ему по челюсти, чтобы он хотя бы отчасти понял, что нам пора делать ноги, не то эти странные слуги... Никто же точно не знает, сколько их там всего. Я схватил Изабель, она, бедняжка, совсем не сопротивлялась, она такая легкая стала, сплошные кости, только во дворе она начала удивленно озираться, а мы, пока туда бежали, чуть ноги свои не переломали, так торопились. Этот ее блуждающий взгляд... честно, это самое ужасное, что я видел в своей жизни.
Слуги его за нами не погнались, вечерело, было тихо; а конь его всё так же бродил по пашне, кругами. Изабель, разглядев его, заплакала. Я очень жалел, что не знаю, как ее утешить.  Мне самому всё мерещилась та лужа крови, которая повытекла из него, лужа, которая стремительно увеличивалась, следы этой лужи до сих пор оставались на наших с братом сапогах. Слава богу, тогда мы успели приехать домой еще до захода солнца...

5.
О господи, ну как только ни извращали эту идею, простую до слёз! Очаровательная метафора подробного анализа, всего-то навсего! Изложенная моим собеседником при нескольких свидетелях, в одном трактире неподалеку отсюда, год назад, осенней ночью; мы сидели при свечах (потому что электричество вырубили), и потихоньку дымили в темноту. Он рассказывал о воображаемом замке, таящемся в недрах его ума, о том, кто трудится там, выбиваясь из сил: о неком исследователе, аскетичном и увлеченном. О деле его жизни: путем эмпирического опыта и строжайшей индукции произвести на свет идеальную классификацию, причем идеально верной она должна оказаться хотя бы только для него самого. Он почесывал залысины, скрытые бархатным беретом и говорил о призраках, которые его тревожат, появляясь даже там, где их совсем уже не ждешь. «Идеальная классификация», - вот вам его слова, чистые слова ученого, влюбленного в свое дело, - «идеальная классификация должна быть такой, до которой никаким призракам не добраться, даже призракам пещеры, наиболее опасным». Он позабыл о кружке гретого вина, когда заговорил о своих музах, о свойствах, им присущих: то появляться, то исчезать, то присаживаться на колени, то убегать навсегда; одни из них заставляли его жертвовать красотой ради истины, другие твердили, что неизящный вывод нельзя считать достойным результатом; и те, и другие действовали на ум и одуряющее, и мучительно. Глубоко заполночь он поведал мне такие удивительные слова, что и сейчас, целый год спустя, я не устаю их пережевывать, я после них, как пьяный, или как поэт...
Хозяйка заведения прозвала его «Синей Бородой» - за то, что, обуреваемый своими жаркими речами, он не всегда вовремя стряхивал пепел, и в результате его борода была им усыпана сплошь. «Мой замок, он везде со мной, в любом из мест, в любое время, и вы, друг мой, уже навсегда заключены внутри него, внутри этой черепной коробки; если б вы знали, как порой тягостно носить такую немаленькую постройку буквально на своих плечах», - постукивал он по лбу желтоватым пальцем, смеясь вместе со мной, но все-таки довольно грустно...
Печального незнакомца я больше не встречал, но зато что я застаю, приехавши сюда второй раз в жизни! Невольные свидетели нашей беседы распространили о нем такие ужасающие легенды, что у всех слышавших эти сказки кровь леденеет в жилах от одного словосочетания «Синяя Борода». Господи, как же можно извратить такую прекрасную, чистую идею! Из него же сочинили чуть ли не дьявола! Боже мой, или у этих людей ослиные уши? Если бы я чего-то недопонял, то уж поопасался бы перевирать и перетасовывать слова, которых и расслышать-то верно не в состоянии! Более, из-за того, что я беседовал с ним активнее, чем остальные, и на меня теперь здесь смотрят не то, как на слугу, не то, как на сообщника в его вымышленных злодеяниях. Поистине, нет предела убожеству человеческого разума!
Но хватит о недалеких: невдалеке, за полем, припорошенным январским инеем, я уже вижу его (увы, печально знаменитое) строение. Покрытые снежными шапками башенки, узкие бойницы и окошки лабораторий, подмигивающие зеркальным стеклом, - всё выглядит так заманчиво. Пускай мне не постигнуть его начинаний целиком, а выводов – полностью, но я направляюсь к нему: кто знает, может статься, ему скучновато без ассистента? А то прямо страшно: что, если никто так никогда и не поймет ни его самого, ни смысла его исследований? Это весьма вероятно, учитывая общий уровень грамотности. И что, если некому будет объяснить моим пустоголовым собратьям, каково же истинное положение вещей? Я вздрагиваю, только на секунду представив это...

6.
Известно, что Изабель была выдана замуж за человека по прозвищу Синяя Борода, в весьма юном возрасте, известно, что роковой ключик, открывший дверь в совсем иной мир, в потустороннюю жизнь ее супруга, был золотым, либо позолоченным. Впрочем, людская молва часто приукрашивает реальные события, вследствие чего археологам речи приходится туговато.
Но к чему нам это приукрашивание? Давайте его отбросим и посмотрим на действительность трезвыми глазами: последняя жена Синей Бороды была всеми его женами одновременно.
Конечно, изначально всё было иначе. Робкая девушка, скользящая пальцами по холодным и ужасным стенам замка, находится во власти смутного предощущения. Когда же ее муж, по ошибке, сам незаметно для себя, называет ее именем своей первой жены, Стефании – в Изабель вселяется призрак первой убитой супруги. Вынужденная жить сразу с двумя душами в одном теле, Изабель, тем не менее, сжимает зубы и продолжает ласково улыбаться своему мужу, то есть Синей Бороде, то есть убийце. Когда однажды перед обедом Изабель спрашивает, что же за женщина изображена на портрете, висящем в столовой, в проеме между двух окон, а муж вместо ответа поворачивается к ней спиной, в ее тело врывается призрак второй жены, Лакии. Когда Изабель находит в коридоре странный кошелечек с отстриженным русым локоном внутри, то обретает призрак третьей жены, Резеды. Когда, глядя в окно на закат и поддавшись минутной тоске по дому, Изабель в полузабытьи проводит двумя пальцами по надбровной дуге, ей кажется, что пальцев не два, а четыре – и с этого мгновенья с нею четвертая жена Синей Бороды, Розанна. Когда же внутри Изабель (после того, как она нечаянно, до крови, укололась ржавой иголкой) проявляется душа пятой жены, Полины, то юной женщине становится уже очень нелегко обретать собственную идентичность, а особенно по утрам. Это непростое занятие продолжается часами с появлением в теле Изабель духа шестой жены, Регины.
Изабель всё чаще не в силах отличить крика собственной души от крика души Резеды, а крика души Резеды от крика души Стефании, и так далее, а между тем, различать их совсем немаловажно. Если столько душ собирается в одном теле, то им хотя бы время от времени стоит заключать перемирие, хотя бы в технических целях.
Когда, проснувшись среди ночи, Изабель обнаруживает, что душа седьмой жены, Роксаны, тоже явилась в столь гостеприимное пристанище, то бедная женщина начинает заговариваться, так что теперь даже грозный супруг немного побаивается ее, как ни странно.
Воспользоваться роковым ключом Изабель не слишком торопится: не такое уж и удовольствие – смотреть на прежние тела тех, кого ты ни днем, ни ночью не можешь угомонить в пределах своей законной смертной оболочки. Так или иначе, но у Синей Бороды пока что нет видимых оснований для суда над ней. Возможно, он и сам бы уже не прочь устроить это поскорее, особенно с тех пор, как Изабель повадилась ходить не иначе как спотыкаясь и отвечать ему то голосом одной жены, то голосом другой, высказывая мнение всех вселившихся в нее душ попеременно; то же касается любимых жестов и привычек: увы, только таким способом бедняжка могла еще кое-как совладать со своим внутренним перенаселением.
Но когда (ни с того, ни с сего!) в и так уже душевно перенасыщенное тело Изабель без стука заявилась душа восьмой жены, Мирры – плотину прорвало, и все женщины заговорили: вслух, одновременно и наперебой. Понимая, что уже никак иначе ей ни с собой, ни с ними не расправиться, Изабель, шатаясь, ринулась к заветной двери и, дрожа,  отперла ее запретным ключиком. Неизвестно, насколько ее поразило то, что она успела там рассмотреть – наверняка, не слишком сильно. Ведь, стоит признать, в организме  этой дамы многие месяцы творились вещи похуже, чем те, что могут происходить в какой-то там простой и бесхитростной темной комнате со скелетами. Раздираемое на части, полностью диссоциированное сознание – далеко не шутки. В этом имел все возможности убедиться муж Изабель, когда она, не в силах удержаться, заговорила с ним сразу всеми девятью голосами, которыми на тот момент обладала. Несчастный Синяя Борода был вынужден заколоть ее, чтобы избавить от дальнейших мучений (благо, ключ-то уже был извозюкан). Немудрено, что с этого дня потрясенный вдовец дал обет безбрачия, который строго соблюдался им впоследствии.

7.
Наверняка, мои примечания любезный читатель найдет не лишенными любопытности. Дело в том, что господина по имени Синяя Борода некоторые считают не совсем человеком. Сейчас объясню, откуда можно вывести такое заключение. Широко известно, что любой замок (и вовсе не обязательно такой многобашенный, как  жилище Синей Бороды) строится не только из камня и дерева, но и непременно из времени. Много времени заложено в стены замка или мало – зависит от мастерства строителей, и та постройка, в которую замуровано больше часов, как правило, простаивает дольше. Таким образом, ничего сверхъестественного нет в том, что какие-то, казалось бы, прочные и незыблемые здания без видимой причины внезапно проваливаются сквозь землю, а другие постройки, больше похожие на рухлядь, чем на приличный замок, процветают неоправданно долго.  Но замок Синей Бороды необычен даже по сравнению с наиболее многолетними зданиями.  Каким-то образом этому прозорливцу удалось  построить его только из времени, больше ни из чего; возможно, что у него просто-напросто не было под рукой других ресурсов, возможно, ему попался очень хороший строитель, возможно, он целиком и полностью выстроил свой замок сам. Как бы то ни было, но, по слухам, его замок  простоит неопределенное количество времени, вернее, простоит до тех пор, пока само время существует, если  времени больше не станет – только тогда исчезнет необычный замок. Рассказывают, будто бы Синяя Борода прячет там своих жен, замученных до смерти, рассказывают, будто их у него было великое множество. Мне сложно поверить всем этим слухам, и вот почему: вовсе не обязательно, будучи не совсем человеком, жениться на смертной женщине для того, чтобы спрятать ее в своем замке, вовсе не обязательно умерщвлять кого-либо для того, чтобы спрятать его в замке, выстроенном целиком и полностью из времени; я думаю, что, если все вышесказанное верно, то Синей Бороде хватило бы и одного взгляда для такого дела, человек продолжал бы перемещаться в пространстве по-прежнему, как будто бы свободно, но на деле был бы пожизненно замурован в замке. Рассказывают также, что какие-то два человека, родственники одного городского купца, якобы умудрились убить Синюю Бороду насмерть, но я не верю и этому. Как можно убить того, кто строит замки из такого неуловимого материала, как время! Того, кто живет в этих стенах из времён веками! Чтобы победить такого господина, требовалось что-нибудь посущественнее, чем какие-то жалкие охотничьи клинки. Еще я слышал рассказ о какой-то девушке, которая нашла в его замке некую комнату, полную трупов, но дальше там такая чушь, которую я и повторять не хочу, заканчивается история тоже смертью хозяина дома (в которую, как я уже заметил, разумному человеку поверить невозможно). Ну, допустим, такая девушка действительно существовала, допустим даже, она и нашла нечто такое, но что же это могло означать? Правильно, что смертным в его замке не место. Мало ли, что скапливается в таком жилище! Трупы – это еще цветочки, а если бы она нашла там какое-нибудь взятие Карфагена в самом разгаре битвы, что бы она запела тогда? Или, например, встречу Ахиллеса и Патрокла? Туалет Клеопатры? Самосожжение Дидоны? Знаете, я бы на месте бедной девушки сгорел со стыда либо сошел с ума, но чего бы точно делать не стал – так это жаловаться! В любом случае это были бы жалобы на собственную глупость, ни на что другое!
Во что я еще более-менее могу поверить – это в то, что по средам и пятницам над замком Синей Бороды кружит ангел. Это явление трудновато объяснить с учетом того, что хозяин замка считается связанным с темными силами гораздо теснее, чем с силами света. Но, как известно, свет и тень немыслимы без взаимной диффузии. Возможно, замок из времени, растущий из земли, далеко не единственный в своем роде, возможно, на небесах существует его брат-близнец, возможно, когда-нибудь эти два замка должны достроиться друг до друга, и небесное и земное время должно слиться в одно, единое и неделимое, возможно, когда-нибудь из этого получится какая-нибудь лестница в небо... Но ведь возможно, что этот ангел – всего лишь старый друг Синей Бороды, что им просто нужно иногда пообщаться, а почему они выбрали для своих сообщений именно среду и пятницу –  никому, кроме них самих, не известно.

8.
Хммм... Вы меня так пристально спрашиваете, вам что, и в самом деле это интересно? Что же я мог заметить, я же не часто там бывал, только по средам и пятницам. Сам не помню, с чего же мы так решили, но видались с ним ровно два раза в неделю. Если про него говорить, то он очень мягкий человек, воспитанный, ему особенно приятно было приносить почту – газеты и письма, иногда журналы: он выписывал некоторые, и научные, и глянцевые. А уж разговаривали мы с ним часами, после полдника и почти до полуночи, таких великолепных собеседников, как он, еще поискать, скучать не приходилось. Женщины? Да, и жена у него была, такая вся милая и смешливая, иногда она тоже приходила и болтала вместе с нами. Несколько? Нет, была только одна. Вы что. Я ручаюсь. Да и откуда бы там взяться третьему? Я себя не считаю, я – так, мимо, считай, проходил, я к ним и залетал-то в основном по пути в другое место...
Между ними... Слушайте, если вы будете спрашивать меня так настойчиво, я ведь и в самом деле всё расскажу. Между ними была такая странная любовная драма... Необычная. Да что же вы всё за своё! Я серьезно вам говорю, что не было там больше никого, была только одна женщина. И один мужчина. Раньше? И раньше то же самое! Вы хотите слушать или нет?.. Итак, необычная драма, какая-то даже неправдоподобная. Я бы не сказал, что между ними не было взаимности, ох, что вы, они испытывали друг к другу подлинную страсть, очень неподдельную... В чем же было дело... Вопрос отчетности... Когда один отчитывается в одном, а другой – в другом, и не совпадает ни слова, хотя оба говорят одно и то же... Как же плохо я объясняю! ...Вот, приблизительно это: на его календаре был март, а на ее – сентябрь, за его окном шел снег, за ее – шумело море, по волнам плыли апельсиновые корки, кто-то кидал камушки... Если он ел за завтраком птицу, то она собирала кости, бросала на стол и считала очки; между ними не было никакой стены, но они никак не могли соприкоснуться, встретившись в коридоре, они проходили друг мимо друга, будто не заметив. Они были как волхвы, доверху нагруженные дарами, которые никак не могут найти ни звезды, ни своего товарища, ни того, кому следует всё раздарить. О! Что вы, они искали. Иногда я заставал их сидящими на скамье, в саду, застывшими, с лицами, поднятыми вверх, с открытыми и застекленевшими от солнечного света глазами: я понимал, что их беседа никогда не коснется ничьего слуха, кроме их собственного, и потому уходил, боясь вспугнуть эту натруженную гармонию.
Я много думал над тем, кто же из них является воспоминанием, а кто – вспоминающим, я не мог прийти ни к одному устраивающему меня решению; что я могу знать о мужчине и женщине, тем более влюбленных, тем более друг в друга? Я могу только догадываться и уходить, и я догадывался и уходил. И я почти не удивился, когда они исчезли, прямо на моих глазах, вот так просто взяли и пропали, стали белым дымом, поплывшим куда-то вверх. Может, они не исчезли, а просто стали невидимыми? Может, их чувство стало совершенным и лишило их всего отягчающего? Может, так выглядела их встреча? ...Я в очередной раз сейчас подумал, что в их любви заключалось что-то... не подвластное моим мыслительным способностям. Наверное, так.