Вирсавия

В общей сложности, у Вирсавии было девятнадцать платьев, и носила она их все одновременно – если шла по улице (на базар, к соседке или прогуливаясь). Войдя в чей-нибудь дом, она снимала одно платье и оставалась в восемнадцати, сложив девятнадцатое в пороге – чтобы надеть его, когда настанет время уйти.
По собственному жилищу она ходила в пятнадцати платьях, готовила еду в четырнадцати, открывала дверь гостям в шестнадцати. Принимая пищу, она раздевалась до тринадцати платьев, молясь – до двенадцати, ложась спать – до десяти; и если ее муж ночевал дома, а не на войне, то ради него она обнажалась до девятого платья, оно было темно-синее, в мелкий розовый цветочек.
Иногда ей приходилось освобождаться почти ото всех одежд, чтобы помыть их и высушить; такое происходило примерно раз в месяц. Так, под вечер, пока Вирсавия стирала и полоскала то, что составляло ее гардероб, одетая всего-навсего в три платья, ее и увидел царь Давид. Он находился на своей кровле, а она – на своей; и рассмотреть эту женщину поближе царь никак не мог; немудрено, что ему показалось, будто платьев на ней всего два – но и этого как будто было  чересчур. «Едва ли мне разглядеть отсюда черты ее лица, но зачем целых два платья? Я бы снял с нее одно, просто чтобы подглядеть, каково второе: розовое или салатовое? в полоску или в клеточку? а так ведь можно и не заснуть от любопытства! ...Интересно, кто же ее супруг?»
Вирсавия, торопясь, просушивала свою одежду, но все-таки заметила силуэт царя, бродившего по своей кровле. «Выходит, он видел меня более голой, чем мой муж или даже мои служанки. Вот что значит – родиться поэтом! Вот что значит – любоваться закатом с арфой в руках…» - думала Вирсавия, пока спускалась. Попав с крыши домой, она быстро забыла о том, что за ней подсмотрели.
Думаю, не стоит винить царя в том, что он углядел загадочность там, где ее не было вовсе. Не стоит винить царя в том, что он еще долго бродил по крыше, перебирая струны арфы, что, когда он заснул, ему снились необычайные сны, подкрашенные алым и оранжевым, что, проснувшись, он захотел взглянуть на вчерашнюю женщину снова, что теперь он жаждал посмотреть на то, чем она станет, если снять с нее уже все платья: «Нет, никакого покоя – а что, если под платьем вообще ничего нет; что, если там пустота? Я, кажется, не вынесу веса этой тайны, я не могу не разгадать ее, эта заноза какая-то ну уж слишком неудобная...»
Думаю, не стоит обвинять Давида в том, что он попался на эту удочку. Вирсавия – другое дело: кто ее просил так всё усложнять? Неужели ей было трудно притвориться, будто она такая же, как все? Открыто признать, что прятать нечего? Неужели в ту волнующую полночь, когда ее муж снова был на войне, когда раб, присланный Давидом, протянул ей двадцатое платье и приказал следовать за ним, когда, одевшись во всё, что у нее было, она пробормотала: «однако, странный человек этот поэт», когда она пошла за присланным и его фонарем в глубоком недоумении, неужели даже тогда ей не было хоть немного совестно за свою вопиющую распущенность?..