Святой водитель автобуса

Говорят, что одним из водителей автобуса номер восемьдесят четыре является святой. От других водителей его отличить трудновато, потому что выглядит он так же, как все водители таких автобусов: носит коричневый свитер, сероватую куртку и старые джинсы, порядком истрепавшиеся. Кепка на нем тоже скорее серая, чем какая-то другая (ну, может быть, серая в белую полосочку). Догадаться о том, что едешь в автобусе, водитель которого – святой, можно разве что по кондуктору, работающему с ним в паре: говорят, что он чем-то неуловимо напоминает кота, разросшегося до человеческих размеров; и вообще, он – особа беспокойная, часто отпускает довольно злые шуточки. Но если в автобусе оказался человек, неистово, неодолимо желающий попасть в определенное место, то святой водитель непременно это услышит и, несмотря на демонстративно скандальные вопли кондуктора, непременно доставит страдальца туда, куда он так сильно желает попасть (даже если это будет очень заметно противоречить заявленному маршруту).
Однажды в один из автобусов номер восемьдесят четыре вошел человек с черным чемоданчиком, в черном пальто и черной шляпе, на третьей остановке после конечной; едва заняв свободное сиденье, он посмотрел на часы. Далее он открыл свой чемоданчик и достал оттуда пачку бумаги и несколько ручек, и тут же принялся что-то очень быстро строчить. Кондуктор подивился такому поведению пассажира: все-таки, писать в автобусе, на полном ходу! Наверняка ведь выходит очень неразборчиво! Но когда из любопытства он посмотрел пишущему за плечо, оказалось, что буквы получаются не просто ровными, но почти каллиграфическими:
«На твоих ладонях – голубые лошади, вместо заколок в твоих волосах – семь мостов, по одному из них я еду уже сейчас, а по другому проеду вскорости», - такие удивительные вещи писал человек в черном, и кондуктор решил на всякий случай вчитаться. «Как же ты равнодушна!» - писал человек далее, - «В оправдание своего равнодушия ты, правда, носишь на шее медальон, подаренный тебе твоим братом – да только что мне все твои братья! Что мне твои мать и отец, друзья и знакомые, зачем ты упоминаешь их в разговоре, если это будит во мне только бесплодную ревность, если я один могу любить тебя и за троих и за семерых, если моей любви хватит, чтобы стать всем для тебя? Но ты сложила руки на коленях, ты смотришь вдаль, ты и на зиму не закрыла окно, в надежде на то, что вернется некто крылатый, а моя любовь между тем обречена колебаться от стадии угля до стадии пепла и обратно, через стадию пламенеющего самоуничтожения – неужели мне суждено жить так до самого конца моих дней? Или тебе жалко пожелать мне скорейшей смерти? Ведь верно, что только таким образом ты избавишь меня от моего ноющего мучения... Прошу тебя, сверни мне шею, потому что только не наложив на меня никакого проклятья, ты проявишь свою неподкупную, неизбывную безжалостность...»
Кондуктор, время от времени отбегавший  отоварить билетами граждан, все-таки увлекся чтением, но на следующем листке бумаги пассажир в черном написал совсем другое, совсем другим почерком, даже ручку другую взял (не черную, а зеленую):
«Три часа похожи на три кастрюли с водой, а время похоже на ненасытную собаку, выпивающую в час по кастрюле; иногда ей хочется пить слабее, и кастрюля становится маленькой, но час есть час, и вода продолжает присутствовать. Если бы ты жила в доме напротив, что бы сделала я? Поставила на подоконник герань или лилию, чтобы дать тебе знак: лучше бы нам не встречаться! Если бы ты поняла меня верно, что бы сделала ты? Поставила на подоконник фарфорового слоника, вместо ответа: снег, лежащий между нашими домами, слишком липкий для того, чтобы слепить из него лыжню, пусть уж лучше только кошки гуляют по нему, если у них нет никаких других дел. Но ты не живешь в доме напротив, ни на третьем этаже, ни на пятом; и рябина, созревшая, алая, заслоняет совсем не твое, а чье-то чужое лицо. Глядя на него, я в таком недоумении: что обуть мне сегодня, красные туфли или лыжные ботинки? Или вылить воду изо всех кастрюль разом, чтобы получился каток, после – надеть коньки и тебе пожелать того же? Ту, которая сидит у окна сегодня, вряд ли можно назвать мною».
То, что человек в черной шляпе написал на третьем листке, кондуктор, к своему сожалению, не увидел вовсе, потому что разбирался с безбилетниками на задней площадке; но, как ему показалось, в третьем письме было написано совсем немного (даже непонятно, зачем было изводить на какие-то три строчки целый лист хорошей бумаги). Но зато вот что он писал (уже синей ручкой, каким-то мелким угловатым почерком), когда кондуктор снова улучил момент поподсматривать:
«Ты говоришь, что, начиная новую картину, ты начинаешь запирать себя в ней, и к тому моменту, когда картина закончена, ты как раз оказываешься заколоченным в ящике, наглухо и со всех сторон; именно так, по наличию ящика, ты и определяешь степень ее законченности; вставая со стула или с корточек, на которых ты сидишь, или отступая назад на целый шаг – ты проверяешь, не осталось ли щелей в твоем ящике, то есть в твоей картине. И если все-таки остались – ты тщательно зашпаклевываешь их. Чем больше картин – тем больше ящиков, и ты сам уже напоминаешь себе ту шутку, которую гости  упаковали в сто коробок, чтоб попотешиться над именинником. Ты спрашиваешь, откуда я знаю это всё, если никогда не выхожу из котельной? Во-первых, отопительная система, частью которой является батарея в твоей комнате, проводит не только тепло и температуру, но и твои и мои мысли; а во-вторых, если ты слышишь удары топора – то это не лесоруб, это всего лишь я, и на правом плече у меня сидит голубь; чем упорнее ты заколачиваешься, тем быстрее мы встретимся (здесь или там, всегда или пару секунд); как ты неразумен, называя меня дьяволом! ты, перепутавший картины и ящики! Ведь я люблю тебя, а дьявол любить не может. Кроме того, вспомни...»
Тут кондуктора снова отвлекли, и он не видел, чем же закончилось это интересное и необычное послание; автобус ехал по центру города, и ему то и дело приходилось выбирать между долгом службы и долгом любопытства. На следующем листочке (очень небольшом) человек в черном принялся писать такими малюсенькими (примерно как бисер) буковками, что кондуктору пришлось достать из нагрудного кармана лупу и употребить ее по прямому назначению:
«Сегодня я закончила стирку и развесила белье на балконе; тот, кто в чешуе, пускает мыльные пузыри в соседней комнате, ему опять кажется, что он занят делом! ну и пусть его, лишь бы не хныкал! Я балуюсь крекером, сидя на кухонном столе, запускаю по одной печеньке в сугробы сгущенки, а после вызволяю размякшие кусочки. На той неделе мы затопили соседей, после чего сидели тихо и никому не открывали дверь; а вчера приходил почтальон, с сумкой, полной газет, но кажется, что он просто выпрашивал милостыню, и я прогнала его. И ладно бы мне не верили на слово, когда я говорю, что ты вовсе не утонула, что в один прекрасный день ты вернешься меня осчастливить – что ты! Никто не верит даже и в то, что ты когда-то была, что за люди! Они говорят «думаю – значит, я  есть», но на деле доверяют только тому, что можно съесть или выпить, или пощупать; а что, как я скажу им о тебе?! о том, как ты уплыла, нырнув в ледяной прибой, не сняв ни туфель, ни платья, сказав, что бытие дельфина требует строжайшей тренировки?! Уж не знаю, шутила ты или нет, только я с тех пор тренируюсь стоять на вертящемся шаре, почти каждый вечер... Ну всё, сюда снова идет тот, который в чешуе, пиши пропало: на его испуганном детском лице нарисованы все градации беспокойства, ах! мне, видимо, сейчас опять придется выслушивать весь его бред, да еще и притворяться, будто бы я что-нибудь понимаю! Целую тебя горячо, насколько могу».
После такого послания писавший немного потянулся, снова взглянул на часы, и застрочил с удвоенной скоростью, красными чернилами на какой-то помятой странице, небрежно вырванной из тетради в клетку:
«Эх, и напрасно же ты думаешь обо мне и себе в прошедшем времени – думай так о чем хочешь другом, и не шепчи проклятий: ты так косноязычен! Да и притом, твои трубы и твоя стекловата знать не знают твоих матерных слов. Удивляюсь тебе! или я похожа на тех, кто легко забывает обиды? – а как иначе мне назвать твою любовь? Так и слышу, как пугливо задрожал твой  внутренний голос! Как еле-еле ты шепчешь: «это всё еще не выяснено до конца, это всё еще нужно немного обдумать, вернее, обдумать как следует, так что до самой весны я не управлюсь»! Так и вижу, как ты кутаешься в свою засаленную фуфайку, как лениво пьешь то, что сам же себе наливаешь – ну скажи, как же мне удержаться, как перестать хохотать над тобой? Нет, я ничего не забыла, и уж если ты спрашиваешь, крашу ли я глаза перед сном – да, конечно, ровно в три цвета; как и раньше, я сплю, не снимая обуви, завернувшись в одну только лисью шубу. Понимай, как знаешь, но хотя ты – остолоп, каких мало, я мажу ногти твоим любимым оттенком, а в шесть вечера ставлю чайник на огонь. Эх! Заруби же это на своем дурацком носу! Даже если мои брови и срастутся от гнева на переносице, даже если я и разобью все свои чашки о стену – не принимай это на свой счет: ожидая, пока вода в чайнике закипит, я дышу на стекло и рисую на нем твой – прислушайся! – только твой профиль. Ну а если всё так, то моя насмешка – это цена с распродажи, я ведь жалею тебя и твою платежеспособность, черт бы ее побрал; а кто бы ни называл меня своекорыстной – как же он неправ! Ведь с тебя-то я не беру ничего...»
На слове «прислушайся» кондуктор заметил, что автобус уже давно свернул со своего маршрута, и едет совсем не в сторону конечной остановки. Кондуктор хлопнул себя по лбу, и с ощутимым неудовольствием проскрипел себе под нос: «Тааак, зря это я тут расчитался...»
Наш город находится на берегу водоема, обладающего другим берегом лишь предположительно, но инженеры и строители, заручившиеся поддержкой мэрии, недавно начали возводить мост; сейчас он скорее напоминает очень длинную пристань, чем полноценный мост на ту сторону, но фонарями и перильцами он уже украшен, так что вечером там можно и погулять.
С изумлением кондуктор заметил, что автобус едет как раз в сторону этого недо-моста; и принюхавшись (почти по-кошачьи),  зорко оглядел пассажиров, оставшихся в салоне, почему-либо не поспешивших выйти, когда автобус так явно свернул не туда. «Кто...» -  подумал кондуктор довольно злобно. Человек в черном, неустанно что-то строчивший; спящая девушка (приличного вида, в розовом пальто); мальчик с довольно большим рюкзаком, играющий в тетрис на своем телефоне; какой-то пожилой человек с тростью (наверное, слепой). Сперва кондуктор подлетел к девушке и резко потряс ее за плечо:
- Ты чего заснула-то? ты мимо дома-то своего не проехала?
Девушка, очнувшись, ойкнула и вскочила:
- Ну да! - торопливо и растерянно вымолвила она, прижавшись к стеклу открытой ладонью, - проехала...
Мальчик, увлеченный игрой, конечно, поудивлялся тому, что едет немного не туда, но вовсе не так уж сильно, и наметанный глаз кондуктора моментально вычислил в нем прогульщика, которому все равно, где валандаться.
С человека в черном кондуктор даже не взял денег за проезд: с одной стороны, не хотел, чтобы его интригующая деятельность хоть на какое-то время прерывалась, а с другой – немного страшновато выглядел этот господин, прямо скажем, очень уж он был бледный по сравнению со своей одеждой (у кондукторов свои представления о страшных людях). Но и к слепому кондуктор тоже обратиться поопасался (потому что считал это бестактностью), ну и поэтому, секунду поколебавшись, он постучал в окошко к водителю,  яростно крича:
- Ты куда чешешь-то? ты чего это там позабыл-то? у нас же смена через час! Или тебе жить надоело?! Да я тебе! да я начальству твоему позвоню! Да вот прямо сейчас возьму и позвоню, и пожалуюсь! Не видать тебе премии, как своих ушей!
Ни один мускул не дрогнул на лице водителя (он был в темном свитере какого-то вишневого оттенка, в серой кепке в полосочку; с седоватыми висками), голубые глаза смотрели только вперед, как оно и приличествует вознице; да и кондуктор, по всей видимости, ничего другого не ждал (хоть и достал свой телефон, и даже помахал им в воздухе для полнейшей убедительности).
- Слушайте! Да мы же по мосту едем! – девушка в розовом воскликнула на весь салон, а мальчик заорал со страху; слепой остался неподвижным. «Может, он еще и глухой?» - подумал кондуктор мельком; человек в черном посматривал на часы всё чаще и чаще, и все-таки продолжал писать. Кондуктор обреченно вздохнул, с грустью глядя в сторону города, неминуемо удалявшегося от автобуса вместе с берегом. Только тогда, когда до края недостроенного моста осталось всего метров сто, человек в черном, наконец, остановил свою руку; и, быстренько сложив всё написанное в свой черный чемоданчик, открыл форточку и, хорошенько размахнувшись, швырнул его далеко за борт, вместе со всем содержимым; несчастный предмет полетел за перила, прямо в воду. Кондуктор успел только жалостливо охнуть, а человек в черном уже стучал в окошко к водителю. На этот раз водитель слегка обернулся и даже украсил свое морщинистое и старое лицо кое-какой  улыбкой  (кондуктору примерещилось, будто водитель даже учтиво поднес два пальца к козырьку своей серой кепки).
- Ах, так значит это ты... – начал было гневаться кондуктор и моментально осекся: достроенная часть моста закончилась, но автобус не рухнул вниз (соответственно не рухнули вниз ни пассажиры, ни водитель, ни кондуктор), а продолжил ехать, никуда не падая и не взлетая. «Как это?!» - кондуктор подлетел к окну, - «неужели мы едем по тому, что еще не построено, по тому, что существует только в проекте? то есть по чистой гипотезе, по предположению?» - и он снова достал из нагрудного кармана лупу и снова употребил ее по прямому назначению, уставившись на человека в черном (тот переговаривался с водителем с помощью каких-то неясных знаков).
- Вот оно что, - пробормотал кондуктор протяжно; глаза его прищурились, и лицо стало спокойным и каменным.
- Да что же это такое! И куда мы поедем теперь?! Так я и к ночи домой не попаду! – жалобно простонала девушка в розовом пальто, но перестала, как только на нее взглянул кондуктор (мальчику тут почему-то показалось, что этот полноватый человек похож на здоровенного кота, из тех, которые приходят погреться на трубах с какой-то особой наглостью).
Строители, в тот день работавшие на мосту, утверждают, что автобус ехал прямо по воздуху, пока не превратился в точку на горизонте; впрочем, из-за маленькой скорости передвижения это произошло далеко не сразу; желтое металлическое тело транспортного средства еще долго можно было наблюдать с берега; особенно хорошо его было видно с набережной.