Павлина

                П А В Л И Н А

     Поздним вечером в дверь не позвонили, а резко постучали. Видимо стучали тыльной стороной шариковой ручки. Хозяева насторожились, переглянулись и, не сговариваясь, вместе вышли в прихожую. В открытую дверь уставший почтальён протянул телеграмму. Пока хозяин читал и перечитывал написанное, жена расписалась за получение, закрыла входную дверь и вопросительно уставилась на мужа.
     - Это от твоих телеграмма. Я так понял: у них там несчастный случай. Одним словом - Галя умерла.
     - Плохая новость, вздохнула жена. – Что-то не везёт брату моему. Первая жена с другим убежала. А эта всё лечилась. Никак родить не могла. Хоть о покойниках плохо не говорят, а я правду скажу: не любила я её. С червоточинкой баба. Жадная, злобная, сколько она у мамы моей крови выпила, одному только Богу ведомо.
     - Что делать думаешь? – собираясь лечь в постель, спросил муж.
     - Возьму отгулы и поеду. Заодно с мамой повидаюсь. Брата поддержать надо… Прямо, как чувствовала, весь сегодняшний день пельмени лепила. Будете теперь есть с Алёшкой… Я так, денька на три, и домой вернусь. Хоть и выросла я в том доме, а уже сюда тянет…
     Жена ещё что-то говорила, пока не услышала посапывание спящего мужа.
     «Вот кому можно позавидовать, так это мужу моему, - подумала она. – Хоть что случись, а ему и горя мало. Пожмёт плечами и скажет: «Я же в этом не виноват, что мне беспокоиться?» И никаких тебе переживаний, раздумий. Живёт, как живётся. Ест – что дам. Утром, какую дам рубаху, ту и на себя напялит. Галстук до сих пор не умеет завязывать… А с другой стороны – не пьёт. На работе его уважают. Вот только ласки от него не дождёшься. Вон, посапывает себе… Дитя великовозрастное.

     После поминок дом опустел. Мама с дочерью вышли в сад, подышать свежим воздухом. Вышел и брат. Покурил и, не сказав ни слова, отправился спать.
     - Умаялся, сынок, - вздохнула старушка. – Жена, покойница, стерва ещё та была. Господи, прости грехи еёные. Всё подбивала его дом делить. А что его делить? Я ж не вечная. Помру, всё им останется. Так, нет. Широкой хозяйкой захотелось быть. Всё смерти моей ждала. Вот и дождалась… А может сама беду накликала?...
     - Как это, - тревожно взглянула дочка на мать.  – Вы, мама, расскажите всё, как было. А то я, честно говоря, ни есть, ни спать не смогу.
     - Да что рассказывать? Ты и сама не хуже меня знаешь, какая она была… Я-то тебе расскажу, кому ж мне душу открыть, как не дочери родной. А ты, гляди мне, рот на замок…
     - Ну, кому ж мне рассказывать? Завтра, ещё все спать будут, как я уеду. Не проспать бы только первый автобус… Ну, мама, рассказывайте. Я слушаю.
     - Дело вот как было. На минувшей неделе, уже не упомню в какой день, пошла я вечером корову доить. Ну, значит, иду с полным ведром, тихонько так, чтоб молоко не расплескалось. На крыльцо поднялась, слышу в сенях обо мне разговор идёт. Я ногу и попридержала. Слушаю. Галина сыну моему зудит. Дескать, пока свекровь в гроб ляжет, то и я состарюсь. А я хочу хозяйкою пожить…» А он ей отвечает:
     - Откуда ж мне знать, сколько ей веку Богом отмеряно? Не могу же я мать свою к Павлине послать…
     - Какой, такой Павлине? С роду не слыхала такого имени! А может мне к ней сходить?
     - А тебе зачем к ней идти? К ней старухи ходят испросить: сколько ещё веку отпущено, да девки, которым замуж невтерпёж.
     - Она, что, ворожея, твоя Павлина, или ведунья?
     - Откуда ж я знаю? Сама у баб расспроси, а то меня мужики ещё на смех поднимут.
     Я, после услышанного, стою и с места сдвинуться не могу. Шутка ли, дети мои смерти моей дожидаются. Каково это, а?
     Отнесла ведро с молоком на кухню. Даже цедить не стала. Ушла в огород, наревелась досыта. А потом и думаю: пойду-ка я и в самом деле к Павлине. Чай не съест. Я её ещё девчушкой видела. Маленькая такая, горбатенькая. Только всего и запомнила, что глаза голубенькие, словно у дитяти.
     Яворовый хутор, помнишь? Далековато от нашего села. Раньше туда на лето скотину гнали. А теперь, как колхозы порушились и дорога туда бурьяном поросла.
     «Ну, да всё одно. Раз решила, пойду», - утвердилась на мысли я и в хату вернулась. Объявила своим, что завтра к Павлине иду и, не ужиная, полезла на печь.
     Утром, управилась по дому и пошла потихонечку. Целую корзину гостинцев приготовила. Взяла палку в руки. Мало ли кого встречу. Помолилась и даже родному порогу поясно поклонилась.
     - Вот ещё, придумала! Будто на век с домом родным прощалась.
     - Так оно и было. Те, кто к Павлине ходили, на обратном пути крюк делали.  К церкви шли, в грехах каяться. Ни разу не слыхала, чтоб не по её вышло. Вот и я уже ко всему приготовилась.
     Молодыми ногами часа два ходу до хутора, а я только к вечеру прителипалась. Да, какое там! Всё бурьянами заросло. Избы заколочены. Плетни повалились. Если б петух не закукарекал, ни в жизнь бы не нашла её хатёнку.
     Подошла к калитке, а постучать духу не хватает. А она, видать, сердцем почуяла, что там кто-то стоит. Зовёт меня, да не как-нибудь, а по имени. Я и расплакалась. Всё, как есть, ей рассказала. Гостинцы ей на стол кладу. Потом руки на груди скрестила: вот я вся перед тобой. Что скажешь, то и сделаю.
     А Павлина-то старенькая. Личико с кулачок. А из-под платка всё такие же голубенькие глаза смотрят. Сама улыбается. Истинно скажу тебе: душа ангельская. Век прожила – не испачкалась. 
     Спустились мы с крыльца, она и велит мне платком глаза завязать. Потом повела меня за руку. Помню, семь мостков перевела. Две речки вброд перешли, а сколько лесом шли, я и сказать не могу. Где-то к полуночи, когда я уже готова была лечь под куст от усталости, наконец, молвила: «Пришли, родимая!»
     Платок с глаз сняла. Оглядываюсь. А ночь ясная, лунная. Я и ночей таких не упомню. А бабушка Павлина шепчет:
     - Стой смирно. Гляди, не отступись. Каменья скользкие, утонешь.
     Я смотрю: правду говорит. У ног моих, то ли лужа, то ли озерцо маленькое. Чуть продолговатенькое. Издали посмотришь: ни дать, ни взять – глаз человеческий. Бережок дикими чёрными каменьями убран. В воде звёзды отражаются. У меня даже от сердца отлегло. Место там покойное. Все страхи мои прочь улетели. Стою, чуда жду.
     Павлина к воде подошла. На колени стала. Руки в воду опустила. Низко-низко наклонилась и шепчет что-то. Слышу, среди непонятных слов, имя моё упоминает.
     Недолго она так-то стояла. Увидела в воде только ей понятный знак, головой кивнула. Потом умылась той водой и, так резво на ноженьки поднялась, будто козочка взбрыкнула.
     «Вот ведь, - думаю, - какую силу вода ей дала! Что-то дальше будет».
     А дальше вот что было.
     Велела мне Павлина распустить волосы. Что ж я буду ей перечить? Сама пришла. Стою простоволосая, босая в одной сорочке, на воду смотрю. А озерцо туманом подёрнулось, что и звёзд не видать. Захолонуло в груди, а отступать некуда. Обратной дороги не знаю. Стою. Ни жива, ни мертва.
     Вдруг вода, как вспузырится, как взыграет, как запенится! Чисто молоко в горшке в устье печи. Камни высокие, а пена чуть через край не перехлёстывает. А я стою-ю. Не шелохнусь. Положилась на Судьбу и будь что будет.
     Ну, побурлило, побурлило так-то. Стала пена проседать и совсем куда-то подевалась. А я жду.
     Павлина берёт меня за руку, подводит к воде. Велит стать на плоский камень.  Пригляделась, а там будто бы следы от ступней человеческих. Я в них и вступила. Чувствую – камень тёплый. И это тепло по всему телу моему разливается. Хорошо так мне стало. И дрожать перестала. А бабушка Павлина говорит:
     - Ты, родимая, в воду гляди. Что видишь там?
     - Себя вижу, матушка. Только больно старенькую.
     - Это хорошо. Вот и спроси себя обо всём, что пожелаешь.
     Я и спросила.
     - Невестка моя, Галина, воли хочет. Смерти моей дожидается. Вот, я и хочу знать: долго ли мне ещё на свете жить?
     Моё отражение мне и говорит:
     - Тайну эту открыть не могу. Одно скажу: конец твой ещё не близко. Галина же волю обретёт.
     - Как скоро?
     - Раньше, чем вода в реке остынет.
     Я открыла рот, чтоб о тебе, о сыне спросить, глянула, а в воде только звёзды отражаются. Спрашивать уже не у кого.
     Сошла с камня. Оделась. Свернула полоской платок, чтоб глаза себе завязать, а Павлина только головой закачала.
     - Ни к чему это. Уже недолго осталось. Ты у меня последняя.
     Ничего я в ту минуту не поняла. Иду за нею следом, сама о своём думаю. А Павлина ведёт меня бурьянами, напрямик. Каких-то минут десять шли. Через перелаз перелезли и оказались в огороде. На другом конце огорода избёнка её. Подходим к крыльцу. Старушка даже в дом не пошла. Так, на завалинку села. Я рядышком примостилась. Сидим. Молчим.
     Я, возьми, да спроси:
     - Имя у вас славное. Нездешнее, что ли?
     - Почему? Тутошняя я. Вон, на том месте, где озерцо, к которому мы ходили, я родилась.
     - Что-то я не пойму. Выходит, что раньше того озерца небыло?
     - Небыло, родимая. Небыло. Матушка моя в тягостях была. Чувствует, рожать ей скоро. Вот, она напрямки, через лес пошла. Думала, успеет домой дойти. А в ту пору росно было. В спешке на камень наступила, поскользнулась, упала. В канавку и скатилась. Силилась встать. А пальцы скользят, вцепиться не за что. Так там и родила. Утром солнце росу высушило. Матушка сняла с головы платок, меня завернула и домой пришла. Вот, от того, что некому было как полагается роды принять, увечная я. Потом поняла: судьба моя такая.
     Назвали меня Полина. Павлиной я уже после стала. Это по мужу.
     - У вас и дети есть?
     - Что вы? Какие там дети? Откуда им взяться?.. Я же говорила, увечная я. То, что росточком не вышла, что горбатенькая, это всем видать. А то, что на двор хожу всё через одну дырку, об этом только матушка моя знала. Потом мужу призналась. Да и какой он мне муж? Мы с ним жили, как брат с сестрой. Судьба нас свела. Судьба. Он тоже непохож на других мужиков. Имени своего не знал. Я его Павлом назвала. Не раз спрашивала: откуда он родом? А он одно твердил: «Ничего не помню. Знаю только, что долго по лесу шёл. Очень пить хотелось. Росу языком слизывал. Потом совсем обессилел…»
     Нашла я его в той самой канаве, где я родилась. Лежит и встать не может. Ох, и помучилась я с ним, пока в дом свой привела. Дня три отлёживался, дичился. Ничего не ел. Только воду пил. Матушка моя, ещё жива была, посоветовала мне воду ему мёдом разбавлять. Потом всякие взвары ему варила. А так, чтоб хлеб, картошку ел, как мы едим, этого он есть не мог.
     Баню затопили. Повела я его в баню, мыться. Велела раздеться. Он, ни слова не говоря, разделся. А я посмотреть на него стесняюсь. Пересилила себя, глянула и оторопела. У него ж причинного места нет.
     - Как это «нет»?
     - А, вот, так и нет! Живая кукла: руки, ноги, голова. Ни пупка, ни рёбер, ни лопаток. Он мог, как уж, клубочком свернуться. В любом месте руку или ногу согнуть. В любую щель пролезть. Брови на переносице сведёт, пристально так поглядит на сложенные дрова в печи и все полешки враз и загорятся.
     Куда ж его такого? Так и жил у нас. Всё бы ничего, только бабы начали меж собой судачить. Это теперь в гражданском браке живут и ничего, а тогда такое житьё было делом постыдным.
     К тому времени мама умерла. Мы вдвоём жили. Он – высокий, худой, а я  - маленькая, горбатенькая. Если б вы знали, сколько мы насмешек наслушались… А куда денешься? От себя не убежишь…
     Стала я ему говорить, дескать, нам бы надо в сельсовет сходить. Расписаться. Долго ему втолковывала: что, как и зачем. Тут оказалось, что у него никаких документов нет. Идти-то не с чем. Вот, тут-то я поняла, что беда уже близко…
     Он подумал и говорит:
     - Мне бы хоть разочек посмотреть, какой он из себя, этот самый паспорт. Мне такой же скопировать, что чурку на полешки расколоть.
     Только ни у кого на нашем хуторе паспортов небыло. Колхозникам паспортов не выдавали. Случай помог. Главный зоотехник с району приехал, летнее пастбище проверять… И так с нашим зав фермою напились, что прямо в стогу и заночевали. Мы их подкараулили и паспорт из кармана у того зоотехника выудили. Долго мой Павлуша его рассматривал. Потом велел мне выйти из избы, куда-то подальше и даже издали на окна не поглядывать. Я и пошла. Ну, не знаю сколько ходила. Прихожу. А он уже на крыльце сидит. В руках два паспорта. Как близнецы похожие. Я даже похвалила его. А потом торкнуло меня, имя зоотехника в новом паспорте. А ему и не до ума было свою фамилию вписать. Да и что писать? У него её сроду небыло.
     Сильно мудрствовать не стали, решили, что «Найдёнов» будет в самый раз. Вот, с того дня и стал он – Найдёнов Павел Иванович. Зоотехнику паспорт его вернули во внутренний карман пиджака, а со своим мы в сельсовет пошли. Расписались, всё, как полагается. А через год он ушёл.
     - Как так ушёл? Обиделся чего или другую нашёл? – я даже руками сплеснула.
     - Да, не-ет! – говорит. – Позвали его.
     - Кто?
     - Кабы знать? Я уже так и сяк просила его не уходить. И то сказать: как дальше жить мне одной?.. Здоровье моё хлипенькое. Какая ж из меня работница?... А он, хоть и без костей, а работник был – хоть куда! Иному мужику такую поленницу дров сложить, так надо неделю колуном махать, ему это вроде баловства, делов на часок. Меня, от греха подальше в подпол упрячет, а сам что и как делает – я и не видела ни разу. Но, быстро всё. Я и продрогнуть в подполе не успею, а он уже наверх зовёт. Принимай, мол, работу…
     Честно скажу: сила в ём нечеловеческая. Одно знаю: добрый он и доверчивый, как дитя малое…
     - А уходил-то как?
     - Просто. Ушёл к тому месту, где я его нашла, и сгинул.
     - Как это, «сгинул».
     - Как стоял посреди канавки, так сквозь землю и провалился.
     - Надо же! – ужаснулась я. – И что, больше не появлялся?
     - Нет. Но голос его я всегда слышу. Первый год я только и делала, что ходила к тому месту, садилась на камень и плакала. Потом стала примечать, будто бы на дне лужица образовалась. Дождь идёт или ветер дует, а воды той не касается. Ни капля не упадёт, ни листик с дерева не ляжет. Ни тебе ряби на воде, ни льда зимой. Вода ровная, как стекло. Деревья в ней не отражаются. Только звёзды. Даже днём звёзды в ней видны. Моего отражения тоже в воде ни разу не видела. Странно, конечно. Но, я уже привыкла. Смотрю на звёзды и со своим Павлушей разговариваю. Обо всём ему рассказываю. Он жалеет меня. Советует, как да что делать надо.
     - Постойте! Что-то я не пойму. Он же в землю ушёл?.. – спрашиваю тётку Павлину.
     - Ну, да, ушёл, а голос из воды слышен, будто он, снизу, из зазеркалья говорит. Не издали, а тут, рядом.
     - Вон оно что!
     - Ага. Он и присоветовал мне приводить к этому озерцу любопытствующих. Ну, тех, кому желательно судьбу свою узнать…
     - Так это я с ним говорила? – удивилась я.
     - С ним, с ним. Видела себя из своего будущего, а отвечал он твоим же голосом. Ты, миленькая, не сомневайся. Прошлое и будущее ему доподлинно известно.  Сколько живу, ни разу обману не было. Нам, людям, многое знать не дано. А мой Павлуша из другого племени. Да и я немножко не такая. Вижу – что другие не видят, слышу – чего другие не слышат. С рождения так. Что ж тут сделаешь… Вот, жила-жила, а теперь моё время вышло. Пойду я к своему Павлуше. Он ждёт меня. Пора мне… А ты иди в избу, поешь, что принесла, и спать ложись. Ничего не бойся. Спи себе. Утром в обратный путь отправляйся… Каждому воздастся по делам его. Иди же. Не удерживай меня…
     Я, дурёха, расплакалась. А Павлина поцеловала меня в лоб и до крыльца довела. Я и пошла в избу. Легла. Только какой там сон? Лежу на постели и прислушиваюсь. За окном, на завалинке Павлина сидит. Слышно мне, как она с белым светом прощается.
     - Как это, прощается?
     - А так. На что глядит – с тем прощается. Мне не видать, только говор её слышу:
     - Вишенка, сладкая моя! Прости меня. Может обидела тебя чем. Прощай, милая! И ты, калитка, прощай! Прощайте крынки на плетне! Прощайте вёдра, коромыслице! Прощайте дороги дальние и тропинки узкие, по которым мои ноженьки ходили! Прощай месяц ясный! И солнышку передай поклон от меня…
     И так прощалась она, пока рассвет не забрезжил. Потом встала, до земли поклонилась родному порогу и за дом пошла.
     Я догадалась, что она к озерцу направилась. Грешная я. Каюсь. Не сдержала слова. За ней следом пошла. Но, не успела… Видела только, как она, скрестив руки на груди в воду шагнула. Даже всплеска не услышала. Вода запенилась. Белым облаком покрылась. Остановилась я. Издали смотрела. Не решилась близко подойти. Так и стояла, пока солнышко всходило. Рассвело. Облако над водой растаяло. Вот тогда-то я и осмелилась к озерцу подойти. Только воды там уже не было. Ничего не было. Канава в пояс глубиной. Дикими чёрными камнями выстеленная. Я потрогала камень, на котором стояла, тёплый ещё…
     Делать нечего. Огородом я в избу вернулась. Поела из той снеди, что с собой принесла. Поленом двери подпёрла, чтоб ветром не отворило, и домой пошла.
     Прихожу, а невестка моя, бесстыжая, прямо так и спрашивает:
     - Скоро уже?..
     А я ей отвечаю:
     - Скоро, скоро милая.
     - И больше ни слова. Повернулась и в дом вошла. Умылась с дороги и на печь полезла.
     Молчала я. Никому ничего не рассказывала… А через три дня невестушка моя к матери своей собралась. Напрямки, по шпалам, на вокзал подалась. Недалеко успела уйти. Недобрый человек на вещички её позарился. Стукнул по затылку. Ограбил. А потом, чтоб скрыть преступление своё, тело на рельсы бросил… Вот она, смертушка! Не приведи Господи такое…
     Ты только никому об этом не говори. Дурак – не поверит, а умный – может и поверит, да как проверишь? Мне и самой вся эта история сном кажется… Что ж теперь? Живём, покуда Боженька грехи наши терпит. А там к ответу призовёт. То-то будет глупым головушкам нашим…
     Поздно уже. Братец твой уже третий сон досматривает.
     - И то правда. Надо спать идти. Не проспать бы первый автобус…

                7 сентября 2007 года.