Табуретка, фэнлю и прочее

 (отрывки из текста «Детство, отрочество, юность»)
 

Тут умер Брежнев. Ожиганова, преподаватель по истории КПСС, в аудиторию вбегает, что говорится, лица нет. И объявляет:

–  Сегодня скоропостижно скончался Генеральный секретарь Коммунистической Партии…, –  вдруг задумчиво остановила патетическую речь и сказала тихо, как простая советская женщина.

– Умер Леонид Ильич, товарищи. Почтим его память минутой молчания.

Встали, почтили. Потом Андропов умер.

Потом сидим с Нохриным, он мне анекдот рассказывает:

 – «Вы конечно, будете смеяться, но Черненко тоже умер».
  ***

И наконец, всё смешалось в доме Облонских – началась перестройка, гласность, ускорение. Началась тусовка. Действительно всё смешалось. Художники, поэты, просто антисоветчики, сумасшедшие. Смешивались всё больше у Касимова. Потом на Сакко и Ванцетти выставка открылась. Там всё так богемно получалось. Выставку развесили, а Олюнин из отдела культуры не разрешает открывать, но потом открыл, правда две работы снял: одну - Кабанова, другую – мою. Но это как бы перчик в салатик. Потом в Москве Ельцина вдруг сняли – в Свердловске народ поднял «мятеж», в том смысле, что «он мятежный просит бури». Герои-энтузиасты собрались на площади 1905 года, их пытаются снегоуборочными комбайнами рассеять, но народ не рассеивается. Кто-то листовки к субботе «Все, мол, на митинг». Интересно! Мы с Гольдером пробегали весь вечер по улицам и писали на домах «Ельцин прав!».

Наутро мы снова в офисе собрались, как раз из Челябинска наша выставка вернулась. И там была моя табуретка, которая играла роль авангардистского произведения искусства. Она была разукрашена под Кандинского, я её взял и пошел домой, а по дороге решил на площадь зайти и посмотреть, что там такое происходит.

Людей много, все чего-то ждут. Одни, видимо, от исполкомов, другие, как я, - любопытные: интересно ведь, жили-жили, телевизор, рыбалка и вдруг протест против правительства. Очень интересно, хотя опасность чувствуется, но это как перчик. Вдруг девушка тошнотворного вида почему-то начинает декламировать:

– Вы позорите советский народ!

– А в чем дело? – спрашиваю вежливо. – Вы сторонница Лигачева что ли?

Зеваки вокруг собираются, два «переодетика» отбирают у меня табуретку и аккуратненько волокут в сторону.

– А чё такое?

– Пойдем-пойдем.

Атмосфера нагнетающаяся. В стороне автобус стоит милицейский с задержанными. Я понял, что из-за табуретки меня за манифестанта приняли, пытаюсь разъяснить:

– Это произведение искусства. Это авангардистская табуретка, из Челябинска привезли с экспериментальной выставки, несу домой, я на ней на кухне сижу, когда ем.

Табуретку     они у меня с концом отобрали, но сам я вырвался и бочком-бочком с площади по добру  по здорову ушел быстрым шагом. Ольге говорю:

– Табуретку отобрали оперативники, на площади демонстрация.

– Куда ты лезешь! – Ольга раскудахталась. – Говорила не носи табуретку на выставку.

Она расстроилась из-за табуретки, всё-таки мебель.

В понедельник Бурштейн звонит по телефону и к себе зовет по важному делу. Бурштейн – большой знаток хорошей литературы, Башеви Зингрера перевел на русский, приятель Кальпиди, Мокши и т.п. Он мне и говорит:

– Тут мне один знакомый из парткома по секрету сказал, что ты в списке главных смутьянов-подстрекателей.

– И сколько там в списке.

– Пять человек.

–Мамочки! – воскликнул я. –  Какой же я смутьян, я просто шёл по площади с моей авангардистской табуреткой

Я Бурштейну рассказал про табуретку. Он на выставку нашу постоянно заходил и табуретку видел. И он стал смеяться.

– Они Кандинского, эти ребята, конечно, не знают, так что ты сейчас главный антисоветчик, тебе надо как-то раскаяться, с ними шутки плохи.

От Гольдера я узнал, что смутьяны-антисоветчики стали по воскресеньям в историческом сквере собираться. Я пошел туда, чтобы уж, если загребут, то хотя бы они сообщили об этом каким-нибудь правозащитникам, вроде Сахарова.
***
Вот так в Свердловске, городе «без традиций и неги», всё завертелось, заперестраивалось.

Кальпиди с Дрожащим появились. И всё как-то через нас с Касиком почему-то стало протекать. Касик – культуртрегер № 1. А я писал про рок-музыку, про дадаизм, про достижение Недеяния. Ерёма несколько раз приехал, Парщиков. Всех перечислим: Вох, Мокша, Тягунов, Хохлов с фотоаппаратом, Курицын, Копылов, Смирнов Витя, Смирнов Слава, Бабушкин из Перми, Беликов из Перми, Сахновский, Махотин, бардесса Абельская, Миша Ильин, Перевалов, Ваксман, Громов, Верников, Дубичев, Саша Хан, Петя Малков, Колодуб, Букашкин, Шабуров, Бородин, Фомин, друг Эрнста Неизвестного – Жуков. Занятые люди или интровертные не так толкались, но чувствовалось, что всё это сообщающиеся сосуды, что-то прессуется. Некоторых я по фамилиям забыл, лица помню, а как звать забыл. Но это не столь важно, важно, что катаклизм, что «процесс пошел».

Бурбулис стал «Дискусионные трибуны» проводить. Это был такой скрытый хеппенинг, а иногда даже и не скрытый. Макмерфи Вова, душевнобольной поэт, подходил вдруг к микрофону и голосом Левитана вещал:

– Я бывший советский политзаключенный, пролетая над гнездом кукушки, торжественно обещаю и клянусь, что… – и дальше матюгами через слово начинал честить дедушку Ленина, КГБ и проч.

В зале шикают, Бурбулис просит:

– Заберите у него микрофон.

Но Макмерфи и без микрофона хорошо басит:

– Что!! Правда глаза режет!? Вот-вот она ваша хваленая гласность!

Если по бахтинской терминологии, то «карнавальная культура» началась. Казалось, навсегда. Но это был период, всплеск. Все оживились, стали лезть, что-то придумывать, экспериментировать, перемещаться. Иногда екатеринбургские аналитики, говорят, «политизация», мол, в Свердловске высокая. Чушь, конечно, никакая это не «политизация» была. Это всё хеппининги были. Кое-кто наварить, конечно, тоже хотел, но в основном пообщаться хотелось. Мне даже кажется, что и Бурбулис – тоже никакой не политик, тоже пообщаться хотел, поанализировать. Хотелось людям воздуху подышать, а политика была поводом. Это даже тогда чувствовалось. Если на окраинах бузили с их «Народными фронтами», тут всё это, подобное фронтам, выглядело, как шиза. Я даже, шутки ради, создал теорию пануральского младоугрофиннства. Мол, русские – это на самом деле просто угрофинны,, вроде удмуртов или ханты-манси, потерявшие свой язык в силу своей природной коммуникабельности и перешедшие на язык своих соседей колонизаторов-славян. Я подтверждал это ссылками на археологию, далее я указывал на срединное положение Урала, как исконной территории народов урало-самодийской языковой семьи. К монографии прилагался сборник уральских поговорок типа: «Говорят в Свердловске кур доят»., или «Бажов мне друг, но истина дороже», или «Свердловск – город контрастов», или «Свердловск глазам не верит». Таллинский самиздатовский журнал (не помню названия) принял мои шутки близко к сердцу и опубликовал. Такая вот была эпоха…

Но поскольку кухня Касимова уже не выдерживала всех желающих, Шульман с ДК УЗТМ предложил сделать большею богемную тусовку в их ДК. Она была единогласно названа «Фэнлю», в честь средневекового китайского богемного стиля «ветер и поток», описанного востоковедом и писателем Бежиным, высоко нами с Касимовым ценимым. На открытии клуба я произнес историческую речь, которую тогда похоже никто и не слушал, все курили, о чем-то говорили, пили вино, закусывали бутербродами:

– «Вход только для желтых», «Вилка –дрянь, да здравствуют бамбуковые палочки», «Я хочу быть китайцем, и я так хочу быть китайцем и я буду китайцем».

И так далее с «капустническим» таким юморком… Но потом всю ночь, сумбурно, но по тем временам совершенно свободолюбиво это продолжалось. На нашу «дискотеку» просочились местные хулиганы и сцепились сначала с Махотиным, а потом Женя Ройзман двинул уралмашевскому люберу поленом, приготовленным для хеппенинга, по голове. Итого: полного удовлетворения нет. Дао манифестируется, но, как предупреждал Лао-цзы, это ещё «не есть истинное дао».


РАССКАЗИК ИЗ ВРЕМЕНИ ПЕРЕСТРОЙКИ (ЕЩЁ):
http://www.proza.ru/2010/11/10/684