Жара

               
           
               
  Я иду по очень знакомой мне улице, и никак не могу понять, что за улица и куда она меня приведет. Ни людей, ни даже собак или кошек. Даже машин не видно. Гулко, как по пустой кастрюле - бум-бум-бум-бум - стучит в висках. Дышать трудно. Сердце судорожно трепыхается в груди,  как воробышек, и при этом на что-то там натыкается. Струйки липкого пота сползают между лопаток и из подмышек. Представляю, какой от меня запах. А ведь у меня нет с собой дезодоранта.
Асфальт плавится. Каблуки туфель вязнут и оставляют в нем глубокие следы, а по его поверхности, переливаясь как вода,  струится зыбь горячего  воздуха. Эта неощутимая жижа уже у моих колен, и мне кажется, что мои ноги, передвигаются в ней независимо от меня. Поэтому я  переставляю их осторожно, чтобы невзначай с них не свалиться. А зыбь все выше и выше. Вот уже я в ней по пояс. Уже по шейку. Скрылась полностью. Плыву, как рыба, даже пузыри изо рта пускаю. Но мне мешают руки. Плавники бы мне или хотя бы ласты. А мимо, картинно покачиваясь, проплывают деревья и изумрудно-зеленые лопухи. 
Вдруг это великолепие превращается крутящийся жгут вихря и куда-то несется, вбирая на своем пути в себя конфетные фантики, бумажные стаканчики и деревянные ложечки-палочки от мороженого, трамвайные билеты, пустые пачки от сигарет, все то, что мы старательно бросаем. "Оригинальный способ уборки улиц",- отмечаю я, продолжая продвигаться по той же непонятно какой, но очень знакомой улице.
А жара все усиливается. Еще немного, еще чуть-чуть и от меня повалит дым. Я заметила, что чем дольше я живу, тем лета становятся все жарче и жарче. Бывало на пляже в Алуште или Ялте  жаришься весь день и ничего, а теперь – чуть припекло, и уже готова копыта откинуть. 
И все же, куда меня нелегкая занесла? Знакомое будто бы все. И дома и даже деревья узнаю.  Ходила я мимо них ни раз, и ни два, а вот где? Не могу понять, хоть убей. Может я в тропики? Потому и солнце так шпарит?
- Скажите на милость, что это за город?- спрашиваю я  у мужика, который  вдруг возник передо мной. Осанистый, пухлощекий, с обширными грудью и животом, обтянутыми футболкой с портретом  кого-то из "Битлов" и с темными от пота подмышками. На нем желтые в голубые цветочки "бермуды" и резиновые шлепанцы-вьетнамки. Голова под белым грибом тропического шлема. Брюзгливый рот жует толстенную "гавану".  В  руках авоська с бутылкой "жигулевского" и поводок, на котором огромный слюнявый светло-коричневый буль¬дог с мудрыми складками на лбу. Оба, и пес, и мужик, оценивающе разглядывают меня, а потом тот, что в футболке, цедит через сигару:
 - I don't understand you, mdm .
А тот, который - на поводке, скалится и рычит, виляя обрубком хвоста. Американцы, заключаю я по акценту. Но откуда им здесь взяться? А если взялись, то почему один из них разговаривает со мной сквозь сигару, а другой рычит сквозь зубы? Это не по-американски.
- Скажете вы мне, наконец, в каком я городе?- разд¬ражаюсь я окончательно.
- Please, speak slowly,- продолжает американец жевать сигару.- You've got sunstroke, haven't you? It is rather hot today, isn't it, mdm?
         - Дурдом какой-то!- продолжаю злиться я.- Здесь, что у всех крыша поехала?
- I beg you pardon! Aren't you thirsty? Take it, please , - и он протягивает мне авоську с "жигулевским".  Джентльмен, мать его! Даму пивом угощает! И продолжает по-русски:
- Мадам, вы не будит любезный, показать, как мне ходить в Кривоколены переулок.
- But Krivokoleny is in Moscow , - удивляюсь я по-английски.
- Да, в Москоу,- соглашается американец и продолжает:- Я Гарри Доброфф из Америка. В Кривоколены живет мой  сестра. Маленьки, маленьки.
- I must disappoint you, sir, but at present you aren't in Moscow ,- отвечаю я, довольная тем, что не одна я блуждаю.
- Сколько говорить тебе, Гарри, что мы не в Москве,- неожиданно по-русски без акцента ворчит пес.- А ты заладил Москоу, Москоу, Кривоколенный переулок вынь ему да положь. Следуй за мной! Разберемся!
Сказав так, животное натягивает поводок, пытаясь увести от меня своего хозяина. А я тем временем срываю о тротуарный бордюр (будто всегда только так делала) пробку с бутылки и пью "из горла", а, утолив жажду, узнаю, где я нахожусь:
- Н.?...  Черт возьми, это же Н!  Но что Я! здесь делаю?! Как Я! сюда попала? Как ВЫ здесь оказались, сэр?
- Кто здесь сэр? Я?.. Да я сэр, эксквакер, понимаш,- слышу в ответ.- Вашу ручку, фрау-мадам. Сери на плешь. Ква-ква-ква, гы-гы-гы.
Передо мной стоит амбал ростом с полтора-ивана, в драном ватнике на голое тело, пузырящихся на коленях когда-то синих тренировочных портках, с опухшей после вчерашнего физиономией. Оголенная грудь в наколках. Довольная ухмылка висит на его губе рядом с окурком "примы". Такие типы вечерами режутся во дворе в домино или бузят, проклиная жену или тещу, умыкнувшую заначенный трояк. Рядом с ним  виляет хвостом шелудивый дворняг, в колтунах, с гноящимися глазами.
- Ты, мать, блин, даешь! Ваще сбрендила от жары! Где ты увидела сэра? Протри зенки, бабуля!.. Да, это Н! Чтоб меня украли! Давай знакомиться, бабка-косолапка,- при этом он  картинно заводит под лоб тухлые глазки, один из которых синеет свежим фингалом, присвистывает сквозь отсутствующий зуб, и тянется к моей руке для поцелуя. А он ведь прав – из мусора сэры не получаются. Для сэра нужен материал лучше, а тут сплошное "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" или как говорят хохлы - "Голодраньци усих крайин гэп до кучи!"
- Да пошел ты знаешь куда?- возмущенно швыряю я в него пустой авоськой. 
- Просю пардону, фрау-мадам... Или мамзель?- хохочет он, уворачиваясь от моего броска, шаркает босой ногой по пыли и исчезает в сиянье дня, так же, как и возник. И опять я посреди улицы совсем одна.
Да, это Н. Наверно, у меня крыша поехала, потому и не узнала. И улица моя. Но почему тогда я по ней так долго иду. Она, ведь, коротенькая, всего ничего. Вот и наш "придворный" гастроном, в котором кроме ржавой се¬ледки, консервированных килек и бычков в томате да толстенных землисто-серых ма¬каронов  отродясь ничего не водилось. Вот и наша аптека. Вот кинотеатр с афишей "Алые паруса" на весь фа¬сад. Дальше будет парикмахерская, в которой наверно сейчас потеет Мария - мой мастер. А вот, наконец, и мой дом родной! Все на месте! Но ведь я отсюда уехала давным-давно! Что я здесь позабы¬ла? И потом: куда подевались и американец с бульдогом, и амбал с дворнягой? А может, это были миражи, Fata Morgana . И почему нет трамвая? Должен быть трамвай. И куда все подевались? Такого не бывает, чтобы на улице никого не было.
Вхожу во двор своего дома. Здесь тоже ни души. Даже вечно сидящие у подъездов старухи испарились. Скорее бы и мне под крышу и глот¬нуть чего-нибудь холодненького. Скорей то скорей, да, как назло, не могу отыскать свой подъ¬езд. Вот стоптанное крыльцо с вытертыми до блеска, шелковис¬тыми на ощупь перилами из железных труб очень похоже на наше, особенно похожа облезлая дверь с проемами, заделанными фа¬нерой вместо давно выбитых стекол. Но ручка на двери не такая. И от этого мне становится жутко обидно.
- За что вы меня морите здесь, на такой жаре? В чем я провинилась и перед вами?- всхлипываю я и начинаю плакать.
Пока я размазывала слезы, дверь передо мной широко распахнулась, и из нее выплыла моя мама, молодая и красивая. В руках у нее сверток похожий на младенца. Следом за ней скрипит сапогами бравый военный, молодой, круглолицый, с белозубой улыбкой. На голове лихо сдвинутая набекрень фуражка с пылезащитными очками поверх ко¬зырька,  на нем - габардиновая гимнастерка с накладными карманами, синие галифе и начищенные до зеркального блеска сапоги; через плечо - портупея и планшетка, плоская кожаная сумка на узком ремешке. Парень на всю деревню . Его я сра¬зу узнала, хотя молодым никогда не видела. Это мой папаша с фотографии.
Пока я разглядывала своего производителя, матушка моя, манерно гнуса¬вя, говорит, обращаясь ко мне:
- Good afternoon, my darling. Excuse me, please, I am in a hurry. Let me pass .
Я уступаю ей дорогу, и она, задев меня крутым бедром, направляется к детской площадке, там усаживается под раскрашенным под мухомор грибком и, глядя мне в глаза, продолжает:
- Look at my little girl, my little daughter, darling. She's lovely, isn't she? And here is our daddy .
Меня ничуть не удивляет ни то, что она говорит по-английс¬ки, ни то, что у нее, моей мамы, на руках ребенок. Ну и что такого? Ребенок, так ребенок. Я оборачиваюсь, чтобы поближе познако¬миться с папашей, но его уже нет. Даже след простыл. Что-то сегодня все у меня исчезают. Как бы мне самой не оказаться в каких-нибудь тартарарах. 
А мама, не заметив исчезновение обожаемого суп¬руга, расстегивается и начинает кормить ребенка. Грудью. И что лю¬бопытно, по ходу того, как детеныш  ест, я начинаю ощущать  насыщение.
"Но  ведь у моей мамы только одна доченька - это я",- наконец-то доходит мне. Мне становится любопытно, если это я, то на что похожа. Захожу со спины, заглядываю в сверток и глазам не верю: оттуда на меня смотрят янтарно-желтые глаза нашей кошки Брынзы, которая жадно сосет мамину грудь, толкая ее когтистой лапой, и при этом удовлетворенно муркает:
- Мррр-мяу. I'm hungry. I'm hungry .
Еще одна иностранка! Может и Н. уже в Америке. Есть же у них Москва, Одесса, Петербург, почему бы и Н. не появиться для комплекта.
 А Брынза, насытившись, выбирается из свертка, перебирается к маме на плечи и там вытягивается во всю длину. Какая она, однако, облезлая, будто молью побитая!
Пока я решала, как мне дальше вести себя со своими родственниками, детская площадка с мухоморовым грибком превратилась в захламленную прихожую нашей квартиры. Как только я там очутилась, из кухни  выбежала мне навстречу тощая старая тетка и загнусавила:   
         - Happy birthday to you! Happy birthday to you! Happy birt¬hday to you!
 - Кто такая? Что делает у меня дома?- возмущаюсь я, и  направляюсь в кухню, чтобы разобраться. И что там я вижу! Эта тетка уже там, стоит у обеденного стола и гладит возлежащего на нем стола здоровенного кота дворовой породы. На ней облегающее ядовито-зеленого цвета платье, из глубокого выреза которого виднеются обтянутые дряблой кожей ключицы. На голове – торчащие в стороны непонятной расцветки космы, похожие на петушиные перья.
Окна расписаны морозными узорами. Оказывается - на дворе зима! Но тогда почему  было так жарко? А еще  вкусно пахнет жареным гу¬сем с яблоками и пирогами с рыбой и яйцами.  Неужто это меня так поздравляют?
- Many happy returns of the day!  – продолжает старуха, обращаясь ко мне.
- And good wishes from me! - присоединяется к ней кот, запуская при этом лапу в стоящую на столе гусятницу. 
- Брысь, наглая морда,- швыряю я в него откуда-то взявшейся у меня в руке тапочкой.
- But why, Mummy?- взвывает кот и шустро скрывается под бу¬фетом, откуда жалобно продолжает: - I'm hungry, hungry, hungry!
Хорош сыночек, нечего сказать. А где же старуха? Ее нет. Скрылась в сиянье дня,- и я осознаю, что это я и есть.
        В этот момент из гусятницы, куда только что  запускал лапу кот, высовывается гусиная голова и, ка¬чаясь на длинной ощипанной шее, громко орет:
- Гуси, гуси! Га-га-га! Есть хотите? Да-да-да! Я тоже на день рождения прибыл. Я иностранец, импортный! Do you speak English?  Parlez-vous fran;ais?  Sprechen Sie Deutsch?  А может свой?- усомнилась голова.
Хорош гусь. Еще живой, а запах совсем как у жареного. Еще и полиглот. А голова все не унимается:
- До чего темный народ пошел. С кем только приходится дело иметь! Русский-то вы хоть знаете? Или только матерный со словарем? Я знаю свои права и потому заявляю со всей решительностью: Жарить меня только с яблоками! На другое я не согласный! 
Гусиная голова закончила и убралась в гусятницу, и оттуда голосом Высоцкого пропела: "Если вы не согласитесь, мы напишем в "Спортлото".
- А его что, не с яблоками зажарили?- спрашиваю я у кота. Больше ведь не у кого.
- С яблоками. А еще с черносливом. Это он цену себе набивает, мороженая голова,- отвечает кот, выбираясь из-под буфета. 

В предутреннем мраке  сереет окно, в которое смотрит полная луна. За стеной крутят Высоцкого. Одеяло на полу. Я замерзла и начала кашлять, оттого и проснулась. Когда я охлаждаюсь, то у меня всегда начинается  кашель. То ли дело когда тепло. Не жарко, а тепло. В тепле я отдыхаю. Холод - не по мне: лицо, руки-ноги стынут, нос хлюпает и становится красным. Но если очень жарко…
Прошел месяц, как прекратилась небывалая для наших мест жара, стало прохладно, даже слишком. Я даже успела простудиться. И все равно это лучше того пекла, что было. До сих пор в себя не приду. Ночами снится и каждый раз по-разному. Каждый раз какая-нибудь небылица, что-нибудь новенькое. Только американец Гарри Доброфф появлялся и раньше, правда, не в таком виде.
Я с ним имела дело, когда, учась в институте, работала в интуристе переводчиком. Миллионер. У него точно был бульдог, но тот не умел говорить, но при встрече пытался лизнуть меня в губы. Когда-то, еще перед первой войной, этот Гарри окончил в Москве медицинский институт и отправился на стажировку в Америку. Война, революция, потом еще война – вот он там и застрял, через много лет туристом захотел взглянуть на свою историческую родину. Он был москвичом, а в Кривоколенном жила его младшая сестра, которую, он, прощаясь, взял на руки и поцеловал в лобик. Сестру его, толстую тетку, бывшую малютку, мы отыскали в том же Кривоколенном, и  в той же квартире, превращенной коммуналку. После общения с родней у него возникла мысль, остаться в Советском Союзе. Он попросил меня узнать, сможет ли он их перевести сюда. Я спросила, Мне ответили, что сможет.
 Как в дальнейшем сложились отношения мистера Доброффа с его исторической родиной мне неизвестно. Думаю, что среди миллионеров дураки попадаются не часто.