Секунда малодушия

Александр Вергелис

                СЕКУНДА МАЛОДУШИЯ
               
Бывают странные встречи. Странные разговоры. Но главное даже не это. Ну встретился чудаковатый человек – не в человеке дело. А дело всё в ощущении чего-то необычного. Потому что каждый встреченный двуногий субъект – это дверь. И она либо заперта, либо приоткрыта. Но никогда не распахнута настежь, никогда. И мы сами, каждый из нас – тоже дверь. В эту дверь осторожно стучатся или нахально ломятся. А мы не пускаем, даже когда уверены, что раскрыты всем ветрам. Чаще всего мы просто выглядываем в щель через цепочку – вернее, тот, кто находится в нас, неизвестный нам самим – осторожно и неуверенно выглядывает из нас во внешний мир.
Да, да… Наверное, это бывает с каждым: на секунду, на полсекунды вдруг начинаешь чувствовать себя как будто чужим всему, что видишь вокруг. Чувство такое, будто тебя схватили за шиворот и выдернули из другой – по-настоящему родной тебе действительности и впихнули в эту – странную, нелепую, как будто кем-то мучительно выдуманную реальность, которая отказывается говорить с тобой на привычном тебе языке, и только издевательски копирует твою подлинную жизнь. Это как задремать в маршрутке и очнуться, в недоумении озираясь по сторонам: где я? кто я? Думаю, это бывает с каждым. Просто не каждый способен поймать себя на этом ощущении и запомнить его. Оно мимолетно, эфемерно, и нужно усилие, чтобы его схватить. В первый раз мне удалось это в тот вечер, когда я ждал Катю на Горьковской.

Катя опаздывала – как всегда. Я сел на скамейку и подумал: а что если она делает это не только по причине своего легкомыслия и неумения следить за временем? Не может ли быть в этом вечном получасовом ожидании предоставляемой мне возможности подумать: а так ли уж мы близки с ней, чтобы встречаться, ходить по улицам, держась за руки, говорить друг о друге «моя девушка», «мой парень»; чтобы постоянно обмениваться слюной и спать вместе, наконец? Что если Катя, сама того не подозревая, дает мне маленькую передышку, чтобы в один прекрасный момент я мог хлопнуть себя по лбу и сказать: «Да ведь мы не нужны друг другу!». В самом деле, Катя ничем не лучше своей предшественницы. Стоило ли расставаться с Витой  в поисках чего-то лучшего, если с Катей меня связывает то же самое – потребность в сексе, необходимость ходить с кем-то по кинотеатрам и клубам, страх одиночества… Но ведь ни с одной из своих подруг я не терял ощущения одиночества. С одной мне было весело, с другой интересно, третья крепко держала меня за яйца, но ни одну я не любил по-настоящему…
Народу вокруг было много, были и пары, и я думал о них: они такие же, как мы с Катей, они вместе просто потому, что так принято  - молодому человеку иметь рядом девушку, а девушке – молодого человека. Быть одному просто неприлично. Это все равно что жить случайными заработками без постоянной работы. А между тем, я снова поймал себя на мысли, что мне было бы легче, если бы Катя не пришла вовсе. Тогда у меня будет свободный вечер. Пусть этот вечер не закончится так, как все остальные, проведенные с ней. Я переживу. Да, но что я буду делать один? Гулять? Читать в своей комнате? Смотреть телевизор? Не пройдет и трех дней, как мне снова захочется быть с ней, а если не с ней, то с кем-то еще. Значит, она все-таки нужна мне? Пусть не более, чем все предыдущие, но – нужна?
Да, как нужны друг другу все эти проходящие мимо, держащиеся за руки, идущие в обнимку или просто рядом, тошнотворно называющие своих избранников и избранниц «заями», красивые и не очень, модные и безвкусно одетые, пьяные и трезвые, разные, разные…

Народу кругом – тьма. Конец рабочего дня, все едут домой, да не особенно спешат – белый июньский вечер не торопит спуститься под землю, а зовет погулять среди пыльной городской зелени. Две молодые клуши с колясками курят и треплются, забыв о своих чадах; не смирившиеся со своей старостью крашеные бабки на скамейках сыплют хлебные крошки ленивым голубям, какие-то мордастые туристы в спортивных костюмах напряженно фотографируются на фоне павильона метро. А я разомлел на вечернем солнце, как завороженный, глядя на зеленый пластмассовый теремок с буквами WC, на щедрую россыпь окурков под ногами, на проходящие мимо женские фигуры. На другом конце скамейки какая-то пышная дама чистит апельсин, рискуя повредить свой алый маникюр a la граф Дракула. Ей хорошо за пятьдесят, но для этого дедка в пиджачке и сандалиях она еще молодуха. Благообразный старикан с белым университетским ромбом и блестящей медалью на лацкане (?) застыл напротив невольной соблазнительницы, опершись обеими руками на палку, и ленивый теплый ветерок приводит в движение его нежные, как у ребенка, белые волосы.
Наверное, это и есть счастье – спокойно сидеть после работы на скамейке возле метро «Горьковская» и ждать свою девушку. Я часто направляю поток своих мыслей в эту сторону. Разумеется, я счастлив. Да, я совершенно счастлив. Абсолютно. В этом я постоянно пытаюсь убедить себя, а если не получается, напоминаю себе о Фейгельмане, соседе по даче, бывшем прокурорском работнике, которому дали пять лет за взятку. Вот он-то может только мечтать об этом, вот ему-то мое сидение на скамейке в сквере показалось бы раем. Подумать только – могу встать и пойти куда захочется. А в субботу, между прочим, поехать на дачу. И посему грешно мне сетовать на какие-то мелочи жизни и требовать лучшей доли. Мне не нравится моя Катя? А у Фейгельмана вместо Кати – сосед по камере. 
Да зачем трогать Фейгельмана – вот этот старичелло тысячу раз позавидовал мне, красивому, двадцатидвухлетнему, у которого, как говорит наш гендиректор, всё еще спереди… Между тем дама, доев апельсин, уплыла, а этот нежновласый патриарх так и стоит, глядя на пустое место, напоминающее о любительнице цитрусовых аккуратной горкой оранжевых корок. Он смотрит на следы пиршества, я смотрю на его благородный профиль и не сразу понимаю, что глаз, нацеленный на останки апельсина – стеклянный.  А второй, здоровый зрачок, который воровато выглядывает из-за носа с едва заметной горбинкой – смотрит как раз на меня. Да, всё это время старик смотрел именно на меня. Постояв еще немого, он поворачивается в мою сторону, и тут я вижу, что правая половина его лица совершенно не похожа на левую. Она как будто пересажена от другого человека. Та часть лица, на которой слезится единственный зрячий глаз, стянута к уху в мучительной извиняющейся полуулыбке. Старик поднимает свою палку, которая при более пристальном рассмотрении оказывается вполне изящной тростью, замечательно диссонирующей с этими сандалиями, надетыми на коричневые носки. Итак, он поднимает свою третью ногу и довольно ловко сметает со скамейки апельсиновые корки. Потом садится, сложив свои сухие тонкопалые кисти на трости, упертой в землю.


Я отчетливо помню всё, что было потом. Я помню это лучше, чем что-либо другое, произошедшее со мной за все мои завидные двадцать два года. Странное дело, очень странное дело.
- Я знал, что мы встретимся, - его голос был сух и тонок, как и его пальцы, которые заметно дрожали. Старик сильно волновался, безуспешно пытаясь сохранить спокойствие.
- Я знал, что увижу тебя, - произнес он через минуту уже громче, приподняв трость и резко опустив – как будто желая воткнуть ее в землю.
Он смотрел вперед, не на меня, и я видел лишь его неестественно улыбающийся профиль. Зрячая половина его лица говорила со мной, в то время как фальшивый глаз был уперт в темноту.  В ту минуту я чувствовал себя сделанным из пластилина. Пластилиновым было все во мне, кроме глаз. Я не мог пошевелиться, и только затравленно косился на эту странную физиономию, выплывшую из вечернего миража. Старик тоже изредка, как хамелеон выворачивал свой маслянистый глаз в мою сторону, не поворачивая при этом головы. Он молчал, но не думаю, что он ждал от меня ответа. Это был монолог – монолог, который готовился им всю жизнь.
- Сначала я сказал себе: брось, Паша, это не он. Это не может быть он. Но то, что сегодня разглядел мой единственный глаз, давно увидело сердце. Да, сердце…
Старик церемонно приложил правую ладонь к левой стороне груди.   
- Сердце во мне еще живое, и поэтому я страдаю. Я очень страдаю, Сева!
Он не выдержал и всхлипнул.
Сева? Так, оказывается, меня зовут… В другой раз я бы, наверное, расхохотался. А еще –спровоцировал бы его, вступил бы с этим сумасшедшим в диалог и постарался бы запомнить в этом абсурде всё до мелочей, чтобы потом в лицах передать это Кате. Она ведь еще та хохотушка. С ней весело – вот что укрепляет наши отношения… Но тогда кровь во мне как будто загустела, стала вязкой, как сгущенка. Я мог только сидеть и слушать.
- Сева, Сева… Что я говорю! Ты ведь всё и так видишь, ты знаешь даже то, чего я не знаю…
Его мокрый зрачок опять уткнулся в меня.
- Ты знаешь, что стало с нашей Лилей.
Помолчав, он снова всхлипнул и стал шарить непослушной рукой в кармане пиджака. Я догадался – он искал платок.
- Видишь – я плачу, но это слезы облегчения. Мне, правда, легко сейчас, Севочка…
Старик промокнул платком оба глаза – живой и мертвый.
- А может, всё и не так, как нам тут представляется. Может, на самом деле ты остался таким, каким был. Может быть, все вы так и остались самими собой, и ваша смерть не умудрила вас?
Я постепенно отошел от первоначального оцепенения и подумал: буду слушать внимательно – потом перескажу всё Анатольичу – он по первой вышке психиатр. Анатольич – это наш сисадмин. Сам чекнутый на всю голову. Он говорит, что большинство людей – шизофреники. Между тем, старикан продолжал свой параноидальный бред.
- А я всё думаю: а что если смерть действительно кладет вечные печати на глаза и уши, залепляет глиной уста, стягивает тугими пеленами душу? Что если и ты – вовсе не ты, а лишь слепок самого себя, тень, отбрасываемая пустотой? Но нет – всё мое существо, вся моя вера восстает против этой мысли. Смерти нет. Бог сохраняет всё. Помнишь ту надпись над воротами, где мы гуляли втроем с Лилей? Deus conservat omnia. Я всегда верил в Бога, ты знаешь. Вопреки всему.
Он перекрестился, снова повернул в мою сторону свой водянистый глаз и растерянно спросил – то ли меня, то ли себя самого:
- К чему это я?
На него было жалко смотреть: дряхлое тело, дряхлый ум. Мозг, отказывающийся работать. Но он довольно быстро нашарил потерянную было нить своего рассуждения:
- Ах, да. Бессмертны мы, Сева, вот в чем штука! И это-то меня больше всего не устраивает. Да, да, я бы предпочел исчезнуть, раствориться, стать пылью под ногами следующих поколений. Но вся беда в том, что мы бессмертны. Бессмертна и наша память, и наша совесть… Вот что подразумевали те, кто говорил о загробном воздаянии, об аде.
Пока он говорил это, справа от меня примостилась девица в красной юбке. У нее были хорошие ноги, и она это хорошо знала. У нее были просто отменные ноги – именно такие, какие мне больше всего нравятся – не худые, но и не слишком полные… С золотистым загаром и маленьким фиолетовым синячком на ляжке. Откуда этот синячок? От слишком страстных телодвижений партнера по постельной акробатике? Она села рядом со мной с явным прицелом меня зацепить. Ей скучно в этот вечер, и она безумно любит секс с первым встречным – об этом в ней говорило всё – её поза, её как бы случайные скользящие взгляды, то, как она одета и накрашена. Вульгарно, но волнующе. Как жаль, что с минуты на минуту должна была явиться Катерина. Да и в словах этого философа проклевывался какой-то тревожащий смысл. Я отвлекся от ног соседки справа и снова посмотрел на него. Он, оказывается, проследил за моим взглядом.
- А ты всегда нравился девушкам, - старикан понимающе хихикнул. – Помнишь Оюшу из параллельного класса? Оюша, она же Троля… Как мы её дразнили, помнишь? – он засмеялся, если тяжелый горловой хрип можно назвать смехом. - Вот папаша-то ведь какой был изувер! Назвать дочку сначала Троленой – в честь Троцкого с Лениным, а потом, как Шмидт на весь Союз прогремел, взять, да поменять дочке имя. Молодец, держал нос по ветру! Ха-ха!
Старик смеялся – как плакал. Из его единственного глаза капала смола.
- Была Тролена, стала Оюшминальда! Отто Юльевич Шмидт на льдине! Ах, бедная, бедная… А Лиля её жалела, помнишь? Лилечка всех жалела. И меня, наверное, тоже. А я Оюшу жалел… А записки её помнишь? Ну, которые она тебе через меня передавала? Бедная, бедная сова! Вылитая сова ведь была, помнишь? Что с ней потом стало? А впрочем, нет, не говори, я и сам скоро про всё узнаю. Про всё и про всех…
Он потер лоб ладонью, и неуверенно добавил:
- Или не узнаю… Послушай, может быть, ты действительно и сам ничего не знаешь, не помнишь? Может, ты – как сомнамбула, как зомби не знаешь, кто ты сам? Может быть, ты пришел ко мне, чтобы я тебе всё рассказал? Неужели впереди действительно забвение?
Старик задумался. Потом махнул рукой.
- Нет, нет, я давал себе слово, что ничего не стану у тебя выведывать про то, где ты сейчас… Но скажи, ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь нашего военрука, инвалида империалистической? Про него еще говорили, что у него нога из железа. А немку помнишь? А зоологиню?
Он спрашивал, и как будто не ждал ответа. Так разговаривают со стенами и тенями. Я посмотрел на часы. Катя всё не появлялась. Чтобы остановить этот словесный поток, я достал трубку и набрал её номер, чтобы услышать сплошные длинные гудки. Она не отвечала.
- Опаздывает, да еще и трубку не берет, - бормотнул я с деланным недовольством, тихо, но отчетиво, чтобы старик услышал. Я делал вид, что озабочен только опозданием своей «заи». На самом деле на Катю мне в те минуты было наплевать. Придет, не придет - какая разница…
- А я вот всё не заведу никак, - старик, по-видимому, имел в виду мобильник. – Да и вряд ли уже когда-нибудь. Не успею. Да и незачем мне. Я, Сева, в жизни мало что успел. Хотя вот и доктором наук даже стал, и женат был дважды. И ты знаешь – оба раза счастливо. Просто моя первая – она под трамвай попала. А вторая… Трудно жить с инвалидом, ты понимаешь. Нет, она молодец – целых пять лет со мной маялась. Решила собой пожертвовать ради героя. А женщина собой видная, поклонники были всякие. Мне даже как-то легче стало, когда она ушла. Трудно постоянно принимать жертвы…
Старик опять впал в задумчивость.
- А помнишь, мы втроем с Лилей фантазировали насчет будущего, представляли, как состаримся. Ты что, серьезно думал, что в будущем старости не будет? Ты ведь петушился тогда, говорил: таблетки от старости, дескать, изобретут.
Он прищурился, глядя на меня, потом отвернулся, дернув плечом. Помолчав, снова разлепил свои пергаментные губы.
- А ведь ты оказался отчасти прав. Ты ведь вечно – восемнадцатилетний. Даже в этом твое превосходство, Сева. Даже смертью своей ты меня обскакал. Нет, что я говорю? Смерти нет. Ни твоей, ни чьей-либо другой. Ты ведь не умирал, Сева. Я это еще тогда понял, когда тебя не нашли. Многих после той атаки собирали по кускам – так и бросали в ямы руки да ноги, а чьи они – Бог весть. Немцы хорошо работали, и то поле вспахали отлично. Но тебя-то уж точно не нашли. И если бы я не видел, как на том месте, где только что был ты, вырос огромный земляной куст – я бы тоже думал о тебе, как о дезертире. Но в том бою не было дезертиров. А был Сашка Плотников, Борька Аптекарь, да вот ты. Но если Сашку с Борькой угробила лотерея войны, ведь кого-то в той атаке должно было убить, и слепой случай указал на них, и еще на полсотни таких же, как они; да, если они погибли от немецких осколков, то тебя-то убил я.
Старик посмотрел на меня. В его единственном глазу стояла убийственная тоска. У тоски был сиреневый отлив.
- Нет, выстрелить в спину я бы никогда не смог. Я бы даже не смог тогда признаться себе, что желаю тебе смерти. Я и не желал её. Так, во всяком случае мне казалось. Я тебя любил, ты же знаешь. Но было мгновение, я вспомнил о Лиле, и что-то чужое, холодное вползло мне в сердце.
Он снова приложил правую ладонь к груди.
- И в ту секунду я вдруг подумал: мы же на войне, и кого-то из нас могут убить. А тот, кто вернется живой – тот и будет с ней, с Лилей…

Я не помню, где по вечерам в июне заходит солнце, но мне кажется, что тогда оно раскаленным красным шаром повисло над Петропавловкой. Оно висело и долго не могло сдвинуться с места – хотя давно должно было спрятаться за силуэтом собора. Или это моя фантазия латает прорехи памяти? Да, наверное, так. Оттуда, где мы сидели, крепость вовсе и не видна. Откуда этот образ – красное солнце над шпилем? Так в воспоминания подмешивается что-то еще… Но в том, что я с точностью до слова помню всё, что говорил мне старик, сомнений у меня никаких нет.
- Оказывается, для совершения сделки с дьяволом не нужны ни бумага, ни кровь из пальца… - помолчав, страдальчески улыбнулся он. - А нужна только секунда, огромная секунда, в пространстве которой ты весь отдаешься одной мысли – страшной мысли, Сева. И даже самый чистый человек пусть не зарекается от этой секунды.
Он теребил сухими, как песок пустыни пальцами свою трость. Слова, подобранные задолго до нашей встречи и расставленные по порядку, как паникующие солдаты ломали строй, толпясь у выхода в смятении.
- Так вот, понимаешь… Я подумал: «А вдруг тебя убьют? Тогда я приду к Лиле, и мы… вместе поплачем о тебе». И когда я представил себе это, тебя не стало. Помнишь свисток? Помнишь старшину Хоменко с огромным острым кадыком, и как он орал: «Уперед! За Сталина!»? Ты был впереди. Ты всегда был впереди, ты обогнал меня на шестьдесят лет, Севочка. А я плелся за тобой, я искал тебя повсюду – потому что не видел тебя мертвым…
Он замолчал. Последние слова были сказаны им с усилием – как будто чтобы произнести их, ему нужно было преодолеть какой-то тяжелый спазм. Он как будто боролся с удушьем, его правая рука приподнялась и застыла на полпути к горлу.
- Тот, кому я продал душу, не замедлил наложить на меня свою печать, - взглянув на меня, старик засмеялся, и опять своим рыдающим смехом. – Ты видишь, каким я вышел из того боя.
Он, вернее, обе половинки его лица – слепая и зрячая, смеющаяся и печальная, посмотрели на меня внимательно. Что он мог прочитать в моем осовелом взгляде? И тем не менее, он как будто увидел то, что хотел увидеть:
- Ты хочешь сказать, что всё это – напрасные терзания? По-твоему, я ни в чем не виноват? Ты и пришел, чтобы сказать мне это?
И тут я неожиданно для себя самого разжал челюсти, сведенные незнакомым напряжением, и отчетливо произнес:
- Да.
Он не мог смотреть мне в глаза, он опустил голову и всхлипнул.
- Я и сам иногда заставлял себя думать так. И говорить себе, что мое секундное желание твоей гибели и тот земляной куст, который вырос там, где ты пробегал, сжимая трехлинейку с двумя патронами и крича от страха – тогда все орали от страха, потому что выжить шансов не было никаких – так вот, я внушал себе мысль, что эти две вещи не связаны друг с другом. Мое малодушие – это только мое малодушие, а снаряд, который не оставил от тебя ни петлички, ни лычки – это совсем другое, правда?
Я снова – но уже гораздо лучше владея собственными челюстями и голосовыми связками, сказал:
- Да.
Теперь он не пытался сдерживаться. Внутри у него включился и свободно заработал механизм рыдания. Прежде он смеялся, как плакал, а теперь плакал – как хохотал.
- Вам плохо? – сунулась к нему, неуклюже закрывшему лицо растопыренными пятернями, усатая тетка в спецовке, собиравшая мусор в большой черный пакет.
- Ему хорошо, - спокойно сказал я и встал со скамейки.

Я шел по дорожке, посыпанной каменной крошкой. Я никак не мог вспомнить, кого я ждал на этой скамейке, как зовут ту девушку, которая должна была прийти и взять меня за руку. А когда она окликнула меня сзади, я не обернулся, потому что забыл и собственное имя. И пока я шел по дорожке мимо странно одетых людей, одуревая от невероятного количества фантастических автомобилей, не узнавая свой город, который я знал когда-то совсем другим – с женщинами в белых платьях, с постовыми, с трамвайными звонками, с сиренью, которая пахла совсем не так, как сейчас – пока я шел, я всё думал, знает ли он про Лилю…
Конечно, знает. Ведь после госпиталя он поехал к ней. И увидел гору кирпичей на месте ее дома. Но разве он говорил мне об этом? Нет, не говорил… Откуда я же это знаю? Откуда я знаю место, где стоял ее дом? Почему, проходя мимо, я всегда печален? И в тот вечер, идя, как лунатик, по городу – чужому мне и одновременно родному – я неожиданно оказался там – на перекрестке двух узких, как ущелья, улиц, где ловил закатные лучи стеклянный многогранник, волей чьей-то больной фантазии возникший на месте чахлого скверика. А скверик этот когда-то разбили здесь после того, как женщины и подростки, худые и бледные, разгребли груды кирпича и штукатурки, под которыми…
Нет, скажите мне, откуда я знаю всё это? Откуда я знаю?