Классная комната

                Александр Вергелис

                КЛАССНАЯ КОМНАТА

Всё началось с Ниночкиного звонка. Раскосая Ниночка, за которой я так безалаберно волочился прошлой весной, ни с того ни с сего вспомнила обо мне спустя целый год телефонного молчания. Она просто сказала: «Привет» и позвала к себе в Токсово на день рождения. Как будто виделись только вчера… Я было стал отказываться: субботу хотелось провести на гасиенде, там хорошо пишется. Но после недолгого мычания в трубку махнул рукой на вечно недописанный сценарий и решил ехать. В самом деле, когда еще выберешься на Карельский, когда еще проведешь шумный и бесшабашный день (а того гляди и ночь) на озере в окружении юных филологических нимф! Зная Ниночкину широту и любовь к массовым действам, сомневаться в  пышности предстоящих сатурналий не приходилось.
Поскольку кроме самой Ниночки я никого из участников готовящегося пикника не знал, то немедленно испросил у нее разрешения взять с собою Лёньку – чтобы, дескать, не было скучно. Она не возражала. Даже напротив – новая кровь, как никак. Лёнька, только что разбежавшийся с очередной своей бабой и по сему случаю с шумом и треском развязавший, был в восторге от моего предложения. Вино, девочки в купальниках, природа – для профессионального жизнелюба это был славный подарок.
Итак, мы поехали. В тамбуре высосали фляжку коньяку – «чтобы не чувствовать себя неловко в незнакомой компании» (Лёнька, щучий сын, всегда находит нужную формулировку - не придерешься).  Место нашли на удивление быстро. «Потому что коньяку хорошего выпили», - совершенно серьезно объяснил Лёнька. Ниночка бросилась обниматься, влажно расцеловала за подаренный альбом Магритта. На берегу озера, в укромном закутке, образованном густым ивняком, суетилось человек двадцать разнополых и разномастных людей. Готовили мангал, таскали какие-то пакеты, расстилали покрывала, на которых вскоре выросла гора снеди и выпивки. Недавние студенты работали сноровисто,  со знанием дела – постоянная практика коллективных увеселений давала о себе знать.
Мы с Лёнькой в свои тридцать лет были самыми старыми в этой компании. Но вряд ли это кто-то почувствовал: мы резвились от души и от пуза, как свежевыпущенные молодые специалисты, коими в большинстве своем были наши товарищи по веселью. Преобладали, конечно, барышни. Хорошеньких среди них, в общем-то, не было – кроме самой Ниночки, которую ничуть не портили слегка полноватые ноги, и… Нет, к Лене это определение не подходит. Хорошенькая? Можно сказать, но не стоит. Симпатичная? Да, но не то, не то… Красивая? Определенно нет. Какое же слово подобрать, чтобы оно, волшебное,  сразу объяснило, почему при ее появлении почти вся мужская часть пирующих мгновенно сконцентрировалась рядом?
Особенно усердствовали трое – я, Лёнька и здоровенный зигфридоподобный Ниночкин одноклассник, который, не смотря на показное дружелюбие, с удовольствием растянул бы нас обоих на траве. Лёнька сказал: «При виде этой девушки во мне просыпаются пещерные инстинкты – в том смысле, что хочется схватить её и утащить в пещеру». Должен признаться, что я испытал нечто похожее. А чего еще ждать от тридцатилетнего холостяка, видящего перед собой загорелую, голоногую, добротно сложенную молодую женщину только что из вуза в пляжных шортиках и белоснежной коротенькой, обнажающей щелочку пупка маечке, под которой – судя по отчетливым кнопочкам сосков, ничего не было. Посмотри я на нее отстраненным и трезвым взглядом, я бы высокомерно отнес ее внешность к столь нелюбимому мною «приторно-славянскому типу»: круглое тяжеловатое лицо, полные губы, светло-русые волосы.  Словом, не моего романа, от идеала далековато… Не тургеневская девушка, увольте. Но в вакхическом угаре, когда словно сорвал с лица старую маску… Или надел новую?
Потому-то, наверное, ничто не раздражало, всё нравилось – даже этот тмутараканский говорок, отличающий вечных строителей «Дома-2». Конечно, для учительницы литературы, работающей в петербургской гимназии, слишком много «но». «Кушать» вместо «есть», «порезать хлеб» вместо «нарезать» и тому подобное. Она была похожа не на учительницу, а на парикмахершу – но не из привокзальной цирюльни, а из приличного салона красоты. Выглядела очень ухоженной. Это называется «следить за собой»: ногти, зубы, ресницы, цепочки, колечки, сережки.
Но разве можно о ней так? У кого позаимствован этот снобистский монокль, эта кисло-горькая улыбочка? Нет, нет, оптический прибор пусть останется, но смотреть надо так, как разглядывают редкую бабочку. Глядеть на фантастические узорчатые крылья, а потом недоумевать в слезах: почему улетела, куда?
Пьяный Лёнька с Зигфридом наседали, я не отставал. «Наяда!» - эта невозможная пошлость - когда залезли в озеро (роскошное тело – не подиумно-жилистое, а несколько даже полноватое, хотя бюст не большой). «Мне такого еще никто не говорил», - с кокетливой улыбочкой (ровные белые зубы). «Позвольте не поверить. Вы достойны самых возвышенных сравнений». «Пора бы уж и на ты…». «Тогда после купания – на брудершафт». «Если не утонем».
И ведь я утонул – камнем ушел на дно, когда прикоснулся к ее губам. Так и остался сидеть с пустым пластиковым стаканчиком в руке.
Куда подевалась выдержка старого женолюба, откуда взялась эта тинейджерская пылкость? Нет, я определенно переборщил. Слишком много слащавых поэтизмов. Чрезмерно трепетное внимание – обволакивающее, клейкое. К таким вещам принято относиться с подозрением. Но я ей все же понравился. По-моему, из трех наиболее активных кабальеро именно мне она отдавала предпочтение. Как же может быть иначе?
- Мы встретимся завтра? – спросил я под занавес, пьяный от вина и запаха ее кожи.
- Конечно, - был ответ.


Конечно, мы встретились. После бури и натиска следовало приспустить удила. Цветов покупать не стал, был скуп на комплименты (милая Ниночка, с энтузиазмом игравшая роль моего конфидента и соглядатая, намекнула, что излишняя  галантность с моей стороны может испортить всё дело).
От Гостиного двора пошли к Дому Кино. Французский фильм, заявленный в афише как «мистико-психологическая драма», оказался первосортной порнографией: бесконечные лесбийские экзерсисы крупным планом. Я предложил уйти. Мы долго гуляли вдоль Невы, смотрели на радужный фонтан, на игрушечную возню катеров и прогулочных трамвайчиков. Гулящего народу было много. Лихие мужики на водных мотоциклах с космической скоростью  мчались в сторону толпы и у самой гранитной стены делали резкий разворот, обдавая приезжих людей густой шрапнелью брызг. Приезжие люди ликовали. В один из таких моментов я героически закрыл ее собой, получив в спину крупную водяную дробь. Наши лица оказались достаточно близко для поцелуя, но его время, конечно, еще не пришло.
Я тихо ликовал. В отношении себя я всё понял сразу – когда увидел ее стоящей у эскалатора. Нет, нет, конечно, раньше - еще там, на озере… Я никогда не думал, что со мной это может произойти так скоро. Видно, голозадый стрелок смазал наконечник быстродействующим ядом.
А если разобраться? Что именно стало причиной? Неужели это вид здоровой и сильной самки, готовой много рожать, так подействовал на воображение мужской особи, наконец созревшей для того, чтобы расстаться со своей свободой? Или знание этой самкой обожаемой гейневской «Лорелеи», которую мы нараспев читали, сидя на траве? «Ихь вайс нихьт вас золь эс бедойтен»… Обоюдный интерес к одним и тем же вещам? Любовь к одним и тем же книгам, фильмам, спектаклям? Нет, совпадений было всего несколько. Она не слишком любила то, что любил я, она была, как это говорится, «не нашего круга»… Но к черту все и всяческие «круги»! Не смотря ни на что, я ей нравился – этот вывод покоился на прочном основании, сложенном из сотни мелочей – прикосновений, взглядов, улыбок, слов. Фраза: «Я ужасно ревную к прошлому, никогда не рассказывай мне о своих прежних девушках» убедила меня окончательно. Сажая Лену на маршрутку, я поцеловал её в уголок улыбающегося рта.
Придя домой, я понял, что ни за что не засну. Поужинав чем попало, вышел на улицу с желанием пошляться, чего со мною не случалось довольно давно – со времен безголового отрочества. Чтобы просто так выйти заполночь на Моховую, кишащую тенями наркоманов и гопников, нужно было быть кем-то другим. И я был тогда другим – мне казалось, что ничего страшного со мною случиться не может. Я шел, своей белой рубашкой бросая вызов августовской мгле со всеми ее миражами. Повернул на Пестеля, прошел по мосту, прошагал мимо Летнего сада и вырулил на Марсово. Вдали у вечного огня стояла огромная толпа вечнопьяной молодежи. Я прорезал эту толпу собой и устремился к Неве, встретившей меня, как знакомого, свежим пахучим ветром. А потом – бесконечно бродил по улицам, сетуя на то, что ночь так коротка, боясь не успеть выгулять откуда-то взявшуюся внутри силу. Хотелось выпить, нет – напиться, и я заходил в подвальчики, глотал пиво и беспрерывно курил. На Фурштатской разнял двух дерущихся курсантов-артиллеристов, помирил их и благодушно угощал водкой в каком-то невозможно шумном молодежном клубе. Не смотря на поздний час, звонил зачем-то своим армейским друзьям, звал их в Питер, перекрикивая орущих музыкантов. Лена определенно должна была им понравиться – внешне это был прямо-таки идеал офицерской жены (хотя для гарнизонной жизни она явно не годилась).
Под утро я, наконец, завалился в постель и проспал часов десять –  благо заданий от редакции не было никаких. Весь следующий день прошел в борьбе с похмельем и непреодолимым желанием позвонить ей. Но сделал я это только в 11 вечера – надо было выдержать паузу. Я сказал, что очень хочу ее увидеть. Она сказала, что тоже скучает, и мы пожелали друг другу спокойной ночи.
Утром, сидя в редакции за срочной статьей, я снова позвонил.
- Привет
- Привет.
- Как прошла ночь?
- Хорошо.
- Какие сны видела?
- Да, в общем, никаких.
- Ты сейчас дома?
- Нет, в школе. Сегодня первый рабочий день, я же тебе говорила. Готовлю класс к 1 сентября.
Я еще раз рассказал о своих ночных похождениях, она смеялась. А когда предложил покататься вечером по Неве, сказала, что в этот день не может. В следующий день тоже. И через день. На мой вопрос: «Когда?» последовал дьявольски спокойный ответ: «Наверное, никогда».
- Не думаю, что наши дальнейшие встречи имеют смысл, - добавила она.
- Почему?... – только и мог выдавить я после слишком длительного молчания.
- Ну просто я не почувствовала к тебе никакого влечения. Не мой тип мужчины, понимаешь? А ты что подумал?
- Нет, нет, ничего…
- Ну, пока?
- Пока…
Я не мог пошевелиться. Я оцепенел, превратился в статую. В этом состоянии меня застал редактор, с самого утра торопивший со статьей. Мне что-то говорили, на меня даже повышали голос, но, понимая отдельные слова, я не мог воспринимать их в логической связке. Чужие фразы казались абракадаброй. Соображения хватало только на то, чтобы кивать и поддакивать в такт. 
Очнувшись, я заставил себя думать, что наш разговор – всего лишь лукавая женская уловка, жестокая проверка чувств. Что на самом деле она в это же самое время ходит по пустой классной комнате и ждет одного – чтобы я перезвонил. И одновременно мне была совершенно ясна вся нелепость этого предположения. Но, не пытаясь обмануть себя, можно было запросто сойти с ума.
Я знал, что совершенно точно лишусь рассудка, если не увижу ее немедленно, если не заставлю ее повторить сказанное, глядя мне в глаза. И я забегал, зашумел, роняя стулья. Я выяснил, в какой школе она работает - на ее страничке «В контакте» был указан номер. Забыв о недописанной статье, которую ждала вся редакция – главный, оба его зама, верстальщицы, корректоры, водители и поломойка, я бросился на улицу ловить машину.


Не смотря на то, что до 1 сентября оставалось менее двух недель, её школа – унылое типовое здание  - представляла собой настоящие руины. Во дворе, как муравьи, сновали печальные таджики. В фойе тянуло сыростью и тоской, знакомой со школьного детства. Повсюду, как трупы валялись мешки с цементом. Я набрал в легкие воздуха и, стараясь быть спокойным, спросил, где находится учительница Резчикова. Дежурная старушонка была глуха  или это я говорил слишком тихо – мне пришлось повторить вопрос несколько раз. Расслышав наконец, старая ведьма угодливо объяснила: на второй этаж, вторая дверь направо. Наверное, она приняла меня за пьяного или больного, когда я направился к лестнице, качаясь из стороны в сторону. Идти вверх по ступеням было невероятно тяжело – ноги налились свинцом или это земная гравитация усилилась в несколько раз.
Превозмогая удушье, я подошел к двери с надписью «Кабинет русского языка» и тихонько постучал. Ответа не последовало. Я потянул на себя холодную ручку – заперто. Возникла дикая догадка: она знает о моем визите и нарочно заперлась. Я снова стал стучать – я бил в дверь кулаком. Потом принялся дергать все двери подряд. Старческая вялость сменилась бодростью маньяка. Я побежал по лабиринтам коридоров, рассохшийся линолеум так и трещал под моими ногами. Дважды пробегал мимо каких-то пыльных фикусов, мимо облезлого стенда с обрывками прошлогодних стенгазет (детские рисунки – страшно улыбающееся солнце с цветком в тонюсенькой ручке, треугольный домик со спиралью печного дымка; самолет, похожий на сапог, среди синих пятнышек - туч).
Я умудрился заблудиться в четырехугольнике гулких тоннелей. Я уже не мог найти её дверь. Мне и в голову не пришло подняться этажом выше – ведь где-то должна была быть учительская, директорский кабинет, наконец. Где-то должна была она болтать с другими училками – обо мне, например, о безвременно отшитом своем воздыхателе, писавшем ей по мылу стишки под Катулла (забавный малый, ничего не скажешь). Представив себе эту картинку с кинематографической ясностью, я так хватил стену кулаком, что кисть сразу онемела. «Сломал», - подумал я и решил, что старая гарпия в фойе меня обманула. Этой фурии надо было сказать что-нибудь злое и обидное – я собрался было бежать вниз, но тут послышался стук каблучков. Это она спускалась с третьего этажа. Я прислонился к стене – там, где был изображен бегущий по зеленым ступеням зеленый человечек – и смотрел на нее. Солнце обливало Лену через мутное окно, делая её такой телесной, такой выпукло-земной, и в то же время – какой-то необыкновенно легкой. Не понимаю, как сердце выдержало, как оно не выпрыгнуло ей под ноги – блестящий, будто лакированный комок, оплетенный синими жилками.
- Это ты? – удивилась она.
- Я…
- Как ты меня нашел? Ты, значит, из разряда настойчивых мужчин? – она улыбалась, мое вторжение ей явно льстило.
- Просто хотел тебя видеть… В последний-то раз, – я выдавил улыбку.
- У тебя что там с рукой?
Я взглянул на свою правую раздувшуюся и посиневшую кисть и только теперь почувствовал физическую боль.
- Ты что, дрался? У тебя вид какой-то ужасный… мокрый весь. Ты пил?
- Нет, я упал. У вас тут сам черт ногу сломит, - клянусь, во мне говорил кто-то другой, это был не мой голос.
- Ну, раз пришел, пойдем, покажу тебе свой класс.
Я поплелся за ней, придерживая сломанную руку. Она шла впереди, постоянно оглядываясь, словно боясь, что я ударю ее сзади. Но я мог и хотел только смотреть на нее – на загорелые руки с острыми локтями, на затылок, над которым были забраны в узел ее светлые волосы. Шла она уверенным учительским шагом, делая кокетливую женскую отмашку. И каблучки пляжных туфель (до 1 сентября можно и в таких) стучали по полу.
- Ну вот, пришли.
Я увидел картину полного разгрома. Столпившиеся в беспорядке облезлые парты (стульев почему-то не было), валяющийся в углу бумажный хлам, непонятно откуда взявшиеся сдутые футбольные мячи… Только учительский стол представлял собой островок порядка – свежий журнал, стопочка методичек, маленький бронзовый Пушкин с поднятой по-ленински рукой. Я оглядывал классную комнату, она в это время с любопытством смотрела на меня.
- Значит, здесь ты учишь детей.
- Да, здесь. Учу.
Я подошел к ней, стоявшей у доски.
- Лена, ты убиваешь меня, - мой собственный голос вернулся ко мне.
- Не надо так близко к сердцу.
- Лена, ты убиваешь меня.
- Зачем так переживать? – она недоуменно пожала плечами.
- Лена, мне нечем дышать…
- Разве я дала тебе повод на что-то надеяться?
- Нет, хотя… Мне показалось…
- Вот именно показалось. Ты что, пришел сюда, чтобы я повторила сказанное по телефону? Хорошо. Вот мы встретились. Пообщались. Каждый сделал для себя выводы. Я ничего не почувствовала, понимаешь? Никакого влечения к тебе. А ты что думаешь… Если ты что-то вообразил, то… С моей стороны был просто флирт.
- Флирт… - тупо повторил я.
- Ну да, флирт. Прости, я не могу уделить тебе много времени.
- Да, конечно, ухожу, – выдавил я, и повернувшись, задел бронзового Пушкина. Маленький идол громко брякнулся на пол. Поднимая его, невероятно тяжелого, и водружая на место, я почувствовал, как пространство вокруг сгущается, превращаясь во что-то вязкое. Предметы, обступавшие меня, тоже казались сделанными из пластилина. Таков был и я сам – нелепо мягкий, расползающийся, как тесто.
Мы спустились вниз. Старуха-привратница лукаво посмотрела на меня, пьяно качающегося, и, видимо, вообразив невесть что, мелкозубо улыбнулась.
- Ну, пока, - сказала Лена.
Я обернулся у выхода и помахал ей сломанной рукой.

Передо мной были какие-то ларьки, какие-то женщины собирали картонные коробки. Темнолицый мужчина с густыми черными усами (ассириец?) стоял в стороне и курил. Я не знал, куда мне идти. На меня со всех сторон наползали бетонные уступы домов. Захотелось вдруг заплакать – горемычно, как в раннем детстве, когда обида на весь мир и абсолютное одиночество. Я попробовал, но по-настоящему не получилось – только зрачки заволокло слизью.
А впереди была жизнь, такая же беспорядочная и необъяснимая, как этот вымученный пейзаж. Надо было что-то делать со всем этим, и между прочим, с собой. И я выбрал не самое лучшее решение – я направился к ларькам.
В низком окошечке – золотой оскал восточной женщины. Отсчитав здоровой рукой рубли, я сгреб бутылки и поплелся к зеленому оазису, с трех сторон зажатому боками многоэтажек. Трава была горячей. Я жадно высосал первую бутылку пива и сразу откупорил вторую – левой рукой, зажав между ног. Сигареты курились до странности быстро – не успел прикурить, как уже тлел фильтр. Покончив со второй бутылкой, я откинулся на спину. Нежно-белые перышки облаков на небесной эмали были неподвижны. В голову пришла мысль, что это небо было бы столь же прекрасно и невозмутимо, даже если бы моя смешная любовная история имела совершенно противоположный финал. И тут мне открылось: смертоносный разговор в классной комнате был всего лишь одним из возможных вариантов программы. И никто не смел навязывать мне именно этот вариант. Я закрыл глаза и заплакал – теперь это было легко.
Лежа в траве, я упрямо пытался перезагрузить ту часть дня, когда увидел Лену на лестнице. Сломанная кисть мешала, но не слишком. И вот, наконец, я увидел её лицо.

- Как ты меня нашел? Ты, значит, из разряда настойчивых мужчин?..
Я шел за ней по коридору, слушая стук её пляжных туфелек. Мы зашли в класс. Игривые звездочки в глазах она пыталась спрятать, опустив веки, опустив голову, но улыбка! Но смех! Она закрыла лицо руками (ах, эти перстенечки, ах ноготки лаковые!).
- Прости, прости меня, пожалуйста. Не знаю, что это нашло на меня…
- Ты хотела меня испытать? Ведь, правда?
- Да…
- Ты хотела проверить?
- Это жестоко, я знаю...
- Всё хорошо… Но зачем же так? Зачем?
- Я дура.
- Не говори так.
«Моя! Моя! Моя!», - стучало в голове. Я шагнул к ней, стоявшей у доски, задев бронзового Пушкина. Кудрявый болванчик соприкоснулся с полом в тот момент, когда я схватил ее за плечи и прижал к себе. «Моя! Моя! Моя!».
- Ты Пушкина уронил, - она – мне – в предплечье.
- Люблю тебя, - я – ей – в душистые волосы.
Как мы смогли расцепиться, отлепиться друг от друга, снова обрести собственную автономную телесность? Ах да! В дверь постучали и мы, как застигнутые врасплох старшеклассники, мгновенно отскочили в стороны. В класс заглянула смешная зубастая тетка в огромных очках.
- Леночка, я вам кисть принесла… Здравствуйте.
- Спасибо, Виктория Викторовна!
- Здравствуйте, - это я говорю, виновато водворяя Пушкина на место.
Кисть – это чтобы красить парты. Парты облезлые, испещренные матерными надписями и скабрезными школярскими рисунками. Она хотела красить сама, но я не позволил. Моя собственная кисть меня не очень-то беспокоила – это был просто ушиб. Раздухарившись, измазал новые джинсы в ядовито-зеленой краске. Она смеялась: «В чем домой пойдешь?». И мне весело: так и пойду, мол.
- Обниматься не лезь – юбку мне измажешь.
- А я штаны сниму.
- Ха-ха! Штаны! Это уж слишком!
Потом играли сдутыми мячами в футбол – раза три вместе со сморщенным мячом в меня летела ее туфелька. Потом в три руки разгребали бумажные завалы. Нашли папку с сочинениями и, от души хохоча, читали по очереди. Всё-таки никудышная она училка – не умеют её дети сочинения писать. Да и с русским языком беда – ошибка на ошибке.
- Дай их мне на недельку – я их быстро натаскаю.
- Не дам, ты их только испортишь.
- Куда уж дальше-то портить? Дальше некуда!
Так и смеялись, и целовались без счета, как Катулл со своей Лесбией,  пока тетка в больших очках не постучалась снова.
- Леночка, мы закрываем школу, поторопитесь.
И мы поторопились. И вышли, держась за руки в открытый космос августовской ночи.
Что было дальше? Не знаю. Да это и не важно. Главное – то, что было в классной комнате. Мы остались там навсегда – в бесконечном дне объятий, поцелуев и радостных хлопот. В запахе краски. В сумерках счастья.
 
…А этого пьяного, заснувшего в траве – его не было. Не было мента, разбудившего пинком в бок. Не было затхлого обезьянника. Не было потом и Лёнькиного ликующего звонка, возвестившего об очередной его амурной победе – «невероятно легкой», как он сам сформулировал. Переспал он с ней в ту же ночь, а потом запросто переключился на раскосую Ниночку – ту самую, с которой всё началось.