О бабушкином шкафе, Родине и воспитании характера

Память выборочна.
У некоторых – она еще хозяйственна и настойчива.
Моя - то и дело устраивает генеральные уборки:
бережно протирает воспоминания мягкой влажной тряпочкой,
местами подкрашивает и лакирует.
Толкает локтем в бок:
а вот это помнишь?
Помню, конечно. И не надо пихаться)

*

Возвращаться в детство - чертовски полезно.
И совсем не так сложно, как это иногда кажется.

Двери в детство, как та дверца в каморке папы Карло,
спрятаны за нарисованными очагами,
к каждой - свой ключик.
И непременный пароль: отпусти себя сам.

*

Вчера я нашла очередной ключик к очередной дверце.

Сначала одним глазом поглядывала в телевизор – там шла «Анжелика – маркиза ангелов».
Потом – совсем уже в ночи – смотрела фильм «Д’Артаньян и три мушкетера».

Поначалу улыбалась скептически.
Вот д'Артаньян с кардиналом усаживаются играть в шахматы,
а со стола с прошлого дубля забыли убрать огрызки.
Кажется, будто Ришелье пригласил гасконца в дешевую забегаловку
с нерадивыми официантами.
И думала, если принять эту версию,
то перестают удивлять электрические бра в форме шаров,
развешанные по стенам кардинальского дворца.

А вот две сцены, отделенные друг от друга огромным пластом времени
и объединенные одной и той же массовкой – две молодые девушки сидят на парапете.

Они сидели там, когда друзья спешили в Англию за подвесками.
Они сидят там спустя много дней,
когда позади одно целое большое Приключение
и еще несколько некрупных и незаконченных.

Кажется, они просидели в этом месте все те десять дней,
что д'Артаньян без роздыху мчал по Гаврской дороге,
терял друзей, дрался на берегу с Жюссаком за право «пройти первым».
Они ждали чего-то все те дни,
что ювелир Бэкингема изготавливал украденные миледи подвески,
а д'Артаньян вез их в тряпице на своей груди, чтобы вовремя доставить на бал в ратушу.
Они сидели там, на этом парапете,
пока королева прятала Констанцию в бетюнский монастырь,
а ее враги строили свои извечные козни.

Чего они ожидали - становится понятно спустя полчаса примерно:
они дожидались того дня, когда д'Артаньян отправится спасать свою любимую,
потому что, едва всадники промчались мимо них в сторону Бетюна,
они встали, взялись за руки и вышли из кадра.

*

Да, какое-то время я очень по-взрослому улыбалась.
До той поры улыбалась
* я сказала «по-взрослому»? довольно по-дурацки улыбалась, надо признать*,
пока не шагнула за порог этой самой потайной дверцы,
за которой стали неважны промахи костюмеров и гримеров,
незаметна явная ограниченность финансирования картины.
И вообще все это «взрослое» - несущественно.

А важным вдруг стало, как поблескивает в лучах закатного солнца булыжная мостовая,
как спускается по старым стенам плющ,
как идут эти четверо – плечо к плечу,
уверенные в незыблемости дружбы и собственной непобедимости.


И вспомнилось снова известное:
«хвала человеку, который осмеливается жить так, словно он бессмертен».

И очень захотелось уметь так жить всегда –
как живут дети, которые еще очень мало знают.

*

Для пущей уверенности, что смогу вернуться в это состояние - записала пароль.
Не полагаться же на память, в самом деле!)

*

В детстве самой большой, самой вожделенной тайной для меня был бабушкин шкаф.
Тайна эта, хоть и приоткрывалась мне постепенно, но казалась непознаваемой,
а оттого еще более притягательной.

Довольно долго жили мы впятером с бабушкой, родителями и сестрой в однокомнатной квартире.
Комната была небольшой, места в ней едва хватало для стола и кроватей. Так что все «лишнее» было глубоко запрятано в огромный шкаф в прихожей.
Прихожая тоже была, мягко говоря, невелика.
В воспитательных целях, случалось, меня ставили в прихожей «в угол».
Должна признать, я совсем против этого способа воспитания не возражала.
 
Когда, выговорив мне про «вести себя хорошо» и «слушаться», родители возвращались к своим занятиям, я тихонько выползала из угла, открывала тяжелые дубовые створки и углублялась в таинственный мир «бабушкиного шкафа».
 
Доставала ее альбомы с рисунками, пастельные карандаши, разворачивала холсты, раскладывала по полу шитье, вынимала из коробки всевозможные приспособления для изготовления цветов – все то, до чего могла или успевала добраться.
И, сидя у шкафа на коврике, перебирала, перекладывала с места на место, всматривалась и мечтала.
Потом, конечно, родители спохватывались, шли проведать, чем там занимается их дочь, насколько она осознала и раскаялась.
И… обнаруживали меня совершенно счастливой в окружении всех этих «бабушкиных мелочей».
Потом содержимое «бабушкиного шкафа» переехало в большую, светлую трехкомнатную.
И мы с бабушкой по-прежнему время от времени перебирали, читали, рассматривали.
Она рассказывала связанные с каждой вещью истории, я слушала.

* 

С тех пор многое изменилось.
Бабушка умерла. Я выросла.
Мы уехали из нашего города.
Уехали не по своей воле и совсем не так, как могли бы и, возможно, хотели.
Уезжали от войны, отправляли в никуда собранный наспех контейнер.
Что-то дошло в это самое никуда, что-то нет.
 
Уже в этой «эвакуации вещей» исчезло многое из того, что было мне дорого.
Потом долго, очень долго, много лет, все дошедшие до России вещи стояли в сыром подвале старого институтского общежития.
Ставить мебель было некуда.
Даже немецкое пианино, гордость моя и моих родителей, тоже стояло там, вместе со шкафами, креслами, коробками.
Все это регулярно затапливалось водой, намокало, высыхало, плесневело.
Наверху, в комнате, в которой мы теперь жили, опять хватало места только для кроватей и дивана.
Детскую кроватку моего сына на день вешали на стену.
Иначе негде было ходить.
К чему я это все?
К тому, что, конечно, тогда было не до бабушкиных вещей.
Что могли, что сумели – сохранили.
Остальное оплакали и выбросили.

* 

И вот то, что сохранили, и стало моей Родиной.
Да, вот как-то так,
хоть и звучит это очень громко и напыщенно.
Ничего другого у меня не осталось.
Ни того дома, где родилась, ни того, где росла.
Ни моей школы, ни моей улицы, ни моего города.
Ни моей страны.
Осталось только вот это – старые фотографии, рисунки, книги. И память.
Поэтому, когда теперь «головы из телевизора»  начинают говорить о патриотизме и сетовать на его отсутствие у населения, я теряю чувство юмора.
Страна, которая отняла Родину у большей части своих граждан, не имеет права говорить о патриотизме. Тем более – его требовать.
Она может только постепенно его заново заслуживать – так же, как люди, изо дня в день, от поступка к поступку, от рождения до смерти, заслуживают доверие, уважение, любовь.

*

Когда-то, уже очень давно, мой ребенок после какого-то очередного политического катаклизма и громких воплей по «ящику» многочисленных политиков, произнес тихо, но очень внятно:
- Если б ты знала, ма, как я хотел бы уважать свою страну.
Ему было тогда лет десять. Может, одиннадцать. Не помню точно.
Помню только, как вскипели на коже мурашки.
Подумала тогда, сохранить бы в людях хотя бы это желание.
И сегодня думаю.

*

Ке фер, господа?

Нет, жить тут можно, конечно!
Иногда даже неплохо жить – можно!

Но то и дело ведь тянет, как того генерала, выйти на середину площади, почесать нос и изречь с чувством:
«Все это, конечно, хорошо, господа. Очень хорошо. А вот... Ке фер? Фер-то ке?»

Впрочем, удерживает память.
Один, помнится, однажды это свое «Ке фер?» записал,
а другие сделали его «Ке фер?» настольной книгой
и даже строили по ней будущее.

И что построили?
То и построили,
что жить-то тут можно, конечно!
Иногда даже неплохо жить – можно!

Но то и дело тянет выйти на середину площади и вопросить:
«Ке фер, господа? Фер-то ке?»



* ке фер - что делать (фр)