До ста лет без старости

В квартире у Якова Павловича Вакуленко чисто и аккуратно. На стене над металлической кроватью с панцирной сеткой фотопортрет, на другой стене на увеличенной фотографии, сделанной лет сорок назад, хозяин с женой. Над диваном — репродукция картины Шишкина. В углу — цветной телевизор. В шкафу за стеклами вместо книг — красивый недорогой чайный сервиз. На полу комнаты — протертая до дыр дорожка. Вот и все нажитое за сто лет богатство.
сам хозяин сидит на диване в чистой теплой трико¬тажной рубашке, спортивных брюках, на ногах ва¬ленки. Широкая густая борода аккуратно расчесана.
— Нет, чую, старость уже подкрадывается. Задни¬ца вот тяжелой становится, от дивана иногда трудно отрывать, — со смехом говорит Яков Павлович. Встает без особого, впрочем, труда и идет на кухню. Я еще раз осматриваюсь и с трудом верю, что порядок в квартире поддерживает сам хозяин, без посторонней жен¬ской помощи.
— И давно вы один?
— Да уж двадцать лет! Предлагали мне женщины помогать по хозяйству, а я и сам не хуже их справля¬юсь. После них только неразбериха одна.
— А не трудно все самому? Ведь не молодой уже.
— О, брат ты мой! Я ведь каждое утро зарядку де¬лаю. Потом вот разотрусь весь, все тело. У меня спе¬циально и мочалки такие жесткие навязаны. Разотрусь, аж горит все, потом — под холодный душ. А потом опять жестким полотенцем весь обтираюсь. Да-а, вот так. А ты сам-то зарядку делаешь, под холодный душ становишься?
Посрамленный, я должен был признаться, что за¬рядку делал только в армии, а вот холодной водой лишь обтираюсь, не отваживаясь залезать под холодную струю.
— Не-ет! Надо под холодный душ. Это лучше вся¬ких лекарств. Я ведь гриппа вообще не знаю. А ле¬карств никогда не пей. Отрава это, химия. Одно место вылечишь, другому вред нанесешь. Все от природы брать надо.
— А кто вам еду готовит?
—Да сам и готовлю, кто же еще! Борща наварю на неделю, потом только разогреваю на обед. А по утрам я чай пью, хлеб с маслом, со сметанкой, с вареньем. В полдник опять же чай. На обед обязательно—мясное. Тот же борщ. Мясо ем только вареное. На ужин вече¬ром — молоко с хлебом. Главное — никогда не пере¬едай. Надо немножко голодным оставаться, это пол¬езно. А то нажрутся, дышать не могут, какого тут здо¬ровья хватит?!
— А вы что, так никогда в жизни и не болели?
— Как же? Было. До войны врач бруцеллез при¬знал. А я к бабке одной пошел. Она и присоветовала мне в баньке хорошенько пропариться. Я и давай про¬греваться! Да как у меня гнойники по всему телу пош¬ли! А через них вся и хворь из организма вышла. Вы¬здоровел, строевым признали, потому на фронт-то и взяли на пятом десятке.
Я, видно, с детства такой закаленный получился. Я ведь семи лет сиротой остался. Тятенька, царствие ему небесное, на пятьдесят втором году помер, а через два месяца и мамонька отошла на пятидесятом. В де¬ревне мы жили. А у сироты, известное дело, жизнь ка¬кая в те поры была. Кто что даст, в том и ходишь, а то и босиком. А я уважительный рос. Кто что попросит сделать, я и делаю. В школу начал ходить, а тут сноха родила, пришлось мне нянькой стать. Сама же сноха буквам меня научила. Тем до армии и жил. Это уж по¬том в армии выучили, тогда ведь в армии-то и школа была, и политзанятия. Грамотными нас делали, а я много лет прослужил. И на Дальнем Востоке, и в Мон¬голии. К армии у народа уважение было, гордились. Солдат придет, вся пацанва следом бегает. А воевал в Отечественную в Прибалтике. В восьмидесяти кило¬метрах от Риги меня снайпер подловил, ранил.
— Остался теперь один, как рак на мели, — взды¬хает Яков Павлович. Хотя в Тюмени же живут его се¬мидесятилетняя дочь, внучка и внук. Но дочери в этом возрасте уже тоже непросто на другой конец города добираться, у внучки своя семья и свои заботы, у вну¬ка в двадцать лет тоже интересы другие. А каждый их визит для старика праздник.
—Мне ведь ничего не надо. Пенсии хватает, делаю я все сам. Доброе слово всего дороже. По молодос¬ти-то мы не всегда это понимаем. Внученька вот при¬едет, обнимет, поцелует, что мне еще надо! Посиде¬ли, поговорили, и ладно. Я ведь нравоучениев не чи¬таю. Вы, молодые, никого теперь слушать не хотите.
Зовут меня к себе жить. Внук у меня в Свердлов¬ске, академик. Тот постоянно зовет, а я говорю: «Нет, пока могу сам, никому мешать не стану. Тебе, может, я и люб, а вдруг жене твоей не понравится, у вас из-за меня раздоры начнутся. Зачем это надо?»
Яков Павлович тяжело вздохнул. Помолчали. Я не мешал его воспоминаниям. Потом еще раз тяжело вздохнув «ох-хо-хой!», мой собеседник продолжал:
— На свадьбе у племянника моего мы с моей Над¬енькой-то познакомились. Так вот сразу ее заприме¬тил, по душе пришлась. Потом вскоре поженились. Так смолоду характерами и сошлись, всю жизнь не ругивались крепко. Помаленьку, по мелочи, конечно, бывало, а серьезной ссоры — не-е-ет, не было. Четве¬рых детей нажили, троих вот уже сам пережил. Жал¬ко! Сыну ведь всего пятьдесят семь было, год назад умер. Баба его с толку сбила. Пить начал сильно, че¬рез то и жизни лишился.
— Яков Павлович, а Вы-то водочкой баловались?
— А я и сейчас пью! Да-а... Каждый день. Нали¬ваю себе десять граммов, водичкой разбавлю и вы¬пиваю. Это как лекарство. А если пятнадцать грам¬мов налью, так пьяны-ы-ый!—Он весело рассмеялся. — И курить никогда не курил. Один раз только с жен¬щинами в компании как-то попробовал, искашлялся весь, аж до слез. Больше никогда и не пытался. Я ведь и шустрый был. Песен попеть, потанцевать, спля¬сать, поговорить, на все был мастер, меня девки-то и любили. На гармошке вот только не выучился. Вооб¬ще раньше веселья больше было. На все праздники вечера проводили, песни пели, танцевали. А теперь что, за стол сядут, стопку за стопкой наливают, вот и все веселье. Не умеете вы теперь жизни радоваться. Все злые, ругаются.
Мы ведь даже на фронте, было, пули вокруг свис¬тят, мины рвутся, а мы—пехота, известное дело, пер¬вые в атаку. Бежим или ползем, лица у всех аж зеленые, а все одно со смехом, с шутками да прибаутками. Тем и выжили. Я вообще счастливый был. Один раз  в окопе граната рядом упала, откатилась и разорвалась. А представь, что бы от меня осталось, если бы сразу сработала. Господь Бог меня спасает.
— В Бога верите?
— А как же! У меня вон в шкафу и иконки есть. А за стол я не сяду, пока не перекрещусь. Не зря говорят, что Господь не допустит—свинья не съест. Дважды меня Бог спасал. И брат мой мамоньку попросил иконку ему зашить в одежду, когда на фронт пошел. Шинель вся прострелена, а самому ни царапинки. А потом в бане фронтовой его и накрыло, когда иконки на теле не было. Вот как тут не верить?! И венчались мы с Наденькой как положено и потому прожили счастливо. А ты сам-то кре¬щеный? Нет? Надо окреститься обязательно. И детей тоже окрести. Господь помогать будет крещеным.
Мы опять помолчали, после очередного «Ох-хо-хой!» Яков Павлович продолжал:
—Я вот жизнь, считаю, счастливо прожил. И в армии много служил, и на руководящей работе потом был, а главное, чтобы к людям уважение имелось. Человеком надо быть всегда! Нам ведь всего досталось. И в гражданскую нас, неграмотных, куда ткнут, туда и идем, а на чьей стороне правда, и не знаем. Это уж потом грамо¬тешке подучился, Я ведь потом и техникум закончил. А самая главная школа—жизнь. Я ведь как себя сызмаль¬ства помню, все чем-то занят был, все работал. К ста годам-то всякой работы хватило. Всего досталось...
Смотришь вон телевизор, мордобой сплошной по¬казывают, насилие. Парень с девкой познакомится, сра¬зу в кровать тащит. Да куда это гоже! И мы молодыми были, и воевали, но такого не было.
А культура какая теперь?! Песни так ведь слушать невозможно. Вот раньше как запоют на два-три голоса, так заслушаешься. А теперь и слов-то не понять, о чем поет, зачем на сцене кривляется. И все загранитчина эта, как будто у нас своих, русских, песен нет хороших. Забыли все...
А воровство возьми. Да у нас в Сибири даже в горо¬дах дома не запирали, если куда уходят. А теперь и в деревнях все на запорах, а в городе вообще страх пос¬мотреть. Дома все в решетках, двери железные. Разве это дело, так жить, всего бояться?
— А вы сами-то ничего не боитесь?
—Да как, каждого места и боишься. На улицу идешь, шапку новую страшно надевать — вдруг снимут. Я сам-то никому не нужен. Квартира моя нужна. Ко мне ведь всякие люди ходят. Тут как-то двое корреспондентами назвались. Один все выспрашивал, а другой будто фо¬тографирует, а сам все по сторонам разглядывает. Го¬ворю, дочка, мол, с минуты на минуту должна прийти, так их как ветром сдуло, чуть дверь не вышибли, так заторопились.
А смерти я не боюсь. Боюсь только, чтобы на улице не упасть, а то все будут мимо ходить и думать, что напился старик до беспамятства.
Пока сам все могу, хорошо. А то ведь мы, старые, никому не нужны. У нас вон в соседнем подъезде жен¬щина была. Паралич разбил. Пять дочек, а ни одной не нужна стала. Одна к другой перепихивали, пока не по¬мерла. Тяжело так-то обузой другим быть. Тихонечко бы так заснуть и не проснуться.
* * *
Суровая статистика констатирует: человеческий век становится все короче — продолжительность жизни россиян неуклонно уменьшается. Стойкие к природным и общественным катаклизмам женщи¬ны живут примерно лет на десять дольше предста¬вителей сильного пола. Средняя продолжительность жизни в России сегодня — около 65 лет. Однако, к счастью, и в этой довольно унылой картине есть свои свет¬лые пятна. Это люди, постоянно работающие над собственным здоровь¬ем, не позволяющие себе киснуть и распускаться, — словом, те, кто дает себе ежедневный труд жить долго, жить полноценно. По данным Управле¬ния демографии Госкомстата РФ, в России не перевелись еще долгожи¬тели. Так, граждан от 95 до 99 лет у нас около 29 тысяч. Но есть и еще одна возрастная группа — 100 лет и старше: их в стране 7 тысяч 248 человек.
Оглянитесь — вдруг они рядом? Присмотритесь — у них есть чему поучиться...