Путь в архипелаг

Дане, Чаку и Джульетте, собакам



1. Джульетта

На этом острове уже не было людей. Они исчезли ещё весной, когда со стороны северного пролива прилетела огромная грохочущая птица. Быстро промелькнуло короткое лето, и в северном полушарии земли наступила осень. А осень эта была совершенно обычной: здравствуйте, я пришла. С севера надвинулся холодный плотный туман; морская вода сразу изошла паром, схватилась у берега льдом. И потекла вдоль песчаных окаменевших пляжей c запада на восток, замерзая, ломаясь, обтекая редкие каменные мысы. Островные реки давно покрылись льдом, иссякли, и не могли уже нарушить мощного зимнего движения природы.

Поверх сухопутного льда и тундровой земли лёг нетающий снег, неясные облака, сея снежную крупу, смешались с ним, и на всём белом свете не осталось ничего, кроме белого.
Аспирин бежал на ветер, в котором не было вкуса и запаха еды и человека. Правая передняя лапа, чёрная, кровоточила, оставляя сахарные красные бусинки в неглубоком сухом следу. Позади Аспирина рысил Пирамидон, иногда переходя на галоп; хвост его при этом мотался из стороны в сторону, напоминая толстый дымовой столб, раскачиваемый ветром. Пирамидон был голоден и время от времени напоминал об этом Аспирину, забегал то справа, то слева, издавая тихий, но настойчивый детский визг. Силы он не берёг, что, конечно, раздражало вожака, сбивая с шага. Аспирин оглядывался, коротко лязгал зубами и делал несколько лишних прыжков в сторону.

Третьей, не торопясь, шла Джульетта. Впереди ничем не пахло, воздух был пуст, неинтересен, и поэтому она время от времени сбегала с тропы, засовывала нос в снег, надеясь услышать лёгкий перестук мышиных лапок или втянуть ускользающий запах птичьего гнездовья. Переживания Пирамидона не беспокоили её, молодость её уже прошла и она не помнила в нём своего сына, а вот с Аспирином иногда переглядывалась, когда он, огрызаясь с Пирамидоном, бросал взгляд в её сторону.

Они втягивались в устье реки, обегая чёрный ещё обрыв с нависающими корнями, не задумываясь, что идут обычным своим маршрутом и что Чик и Пок, как всегда, свернули раньше и, глотая голодную слюну, трусят уже к песцовой пасти, где семь дней назад стае удалось вытащить из-под упавшего бревна сплющенную тушку.

Над снегом торчали жёсткие остья пушицы и пожухлых злаков, но оживляли невнятное пространство только земляные, вспученные, припорошенные снегом бугры, которые притягивали взгляд и возвращали миру объёмность.

Лето и тепло давно кончились, и каждый из этих семи дней собаки выходили на поиски съестного, постепенно расширяя круг, центр которого находился у порога избёнки, сложенной из лиственничного плавника и обитой сырыми оленьими шкурами. Избёнка стояла на крутой галечной косе, река текла вдоль моря почти километр, а потом прорезала её и только здесь, у выхода, реку можно было перейти, не набрав в болотные сапоги. Между избой и берегом стоял обветренный четырёхметровый крест с обрывками верёвок и сетей, раскачиваемых движением морозного воздуха.

Места, куда люди выбрасывали объедки и где пластали мясо и рыбу, были хорошо известны и обследованы в первую очередь. Аспирин ещё помнил прошлую, не сказать, чтобы сытую, но уверенную жизнь с человеком, и поэтому очень медленно расширял круги вокруг избы, не пропуская ничего, чем можно было бы, хоть на время, утолить голод. Знакомые человеческие запахи витали над всей округой, вызывая неясные воспоминания о событиях полузабытой жизни. Основным запахом был запах Огня, он был везде и всегда, слабея, впрочем, при удалении вглубь острова, но и там иногда возникал с новой силой.

Аспирину нравился запах Огня.

Белые огромные совы равнодушно наблюдали за бестолковыми пробежками голодной стаи, сидя, словно часовые на вышках, на конусах байджарахов и песцовых ловушках. Их время ещё не пришло, и они таинственно улетали за близкую кромку горизонта, оставаясь частью никем до конца непознанной воздушной стихии.

Первые волчьи следы нашла Джульетта. Они уже не пахли, полузасыпанные снегом, и ничем не отличались от собачьих. Разве что вели вглубь суши и не отклонялись в сторону человеческих приманок.

Джульетта и раньше, летом, знала, что вокруг их маленькой территории есть другой мир, из которого появляются иногда существа, другие, но в чём-то похожие на собак. Они приходили из-за дальних холмов, с верховьев рек, из-за плоских песчаных мысов, хрустя галькой или бредя по мелководью; приплывали со стороны пролива, когда ветер отжимал от берегов изъеденные водой льдины. Встречи эти были коротки, в них не было обычного собачьего любопытства. Два мира встречались предчувствием встречи, знанием, что она неизбежна, запахами, глазами, наконец, и тут же расходились, не нарушая ничем не обозначенной границы.

Так было всегда, пока на острове жили люди. Однажды только Джульетта нашла в тундре двух мёртвых волков. Он, по-видимому, умер прямо набегу, не успев почувствовать последнего перехода, и упал набок, вытянув ноги и не повернув головы. Передняя лапа так и осталась полусогнутой, не достигнув земли. Она же ещё жила некоторое время, свернувшись калачиком и уткнув нос в его седую шерсть. От них не пахло кровью, и позы их были покойны и естественны. Джульетта долго обнюхивала их, заходя то с одной, то с другой стороны, но так и не поняла, почему окружающее их пространство пусто и лишено жизненных токов.
И теперь эти пустые неподвижные следы были лишь ничего не говорящим признаком того, другого, мира, которому принадлежала и снежная равнина, и белёсое солнце, и даже, не сознавая этого, сама Джульетта.

Пирамидон тоже сунулся посмотреть на чужую тропу, но тут же поджал хвост, прижал уши и, повизгивая, боком отвернул к Аспирину.

Вожак, стоя над цепочкой чужих следов, два раза шумно втянул с них воздух, потом поднял голову и долго смотрел в сторону сиреневых сопок, куда уходили следы, и куда ещё предстояло проложить путь его стае.



2. Тушинский

Каждый день начинался для Коли Тушинского одинаково: проснувшись, он шарил в темноте по низкой табуретке, стоящей возле нар; гремя спичками, зажигал свечной огарок, прикладывался к помятой и почерневшей от чифиря кружке, стуча зубами по краю, - самогон был не очень крепкий, и потому - мерзкий. Прикуривал оставшийся с вечера окурок «Беломора», - с куревом уже было не очень хорошо, - а потом лежал некоторое время, глядя в закопчённый потолок избы, где проступали сквозь папиросный дым четыре цифры – 1, 9, 4, 5.

- Что за плотники тута были? Ну, война, ну, спрятались от фронта! А зачем дома-то в энтой, от, пустыне!? Норы хватит, если хочешь деньги заработать! – размышлял Коля вслух, не понимая лендлизовской политики.

- А это, - объяснял ему напарник Серёга, - СССР платил Америке во время войны за поставку боеприпасов и вооружения. Пушниной северной платил. Понял?

В самом начале своей северной жизни Серёга слышал байку о вёсельной лодке «дори», на которой бригада из тринадцати человек ушла в Арктический архипелаг строить избы для «Союзпушнины». Было это во время войны, году в сорок втором, стране нужен был мех, чтобы обменять его потом на танки и боевые самолеты. Плотники шли через лёд туманными проливами, под парусом или на вёслах, с острова на остров, трелевали вручную красный лиственничный плавник, сплавляли его к устьям рек и ручьёв, рубили, ставили из него дома. Серёга всегда помнил о людях, сложивших эту избу и выжегших цифры на потолке. Так они обозначили своё время пребывания на земле. Он сравнивал себя с ними, прикидывал, есть ли в нём такое же упорство, тот же непобедимый дух. Они виделись ему крепкими бородатыми мужиками в рубахах навыпуск, с корявыми плотницкими руками, ветер трепал их кудрявые чубы, - они всегда шли против ветра, в высоких кожаных сапогах, с топором за верёвочным поясом.

И дома эти стояли, маленькие и большие, с плоскими крышами, небольшими окнами на три стороны, а тесовой дверью на Ледовитый океан, поднимали на факториях пушные склады и полуземлянки, похожие на юкагирские тордохи, из вертикально поставленных стволов. Иногда добавляли в архитектурный ансамбль корабельную мачту с марсовой площадкой для наблюдения за сушей и морем, такая поморская прихоть. И уходили дальше, нигде не задерживаясь дольше, чем было нужно для работы.

Охотники за песцами шли следом, наступали на пятки, заселяя избы, отстоящие друг от друга на сорок, пятьдесят километров, - дневной перегон собачьей упряжки, - обживая безлюдные пространства, оплачивая своим гибельным трудом фронтовые победы, но так за три года и не догнали.

Никто никогда не видел с тех пор ни лодки, ни самих отчаянных строителей. Никто не знает, как их звали, кто они были и куда сгинули. Добровольцы, солдаты-штрафники, заключённые, просто безумцы?

Ну а Тушинскому-то по большому счёту всё равно было, кто кому и за что платил, пугала его, - главное! - полная неизвестность, в которую ушли эти люди, ведь «одни цифры-от от них и остались, кака така судьба-злодейка их под себя подмяла?».

Не знал этого Коля, но верил, что не может человек по собственной воле пойти на верную смерть от холода, голода, от цинги или блуждающего по льдам белого медведя. Должна быть какая-то неотвратимая, просто железная, причина, загнавшая их сюда. Не тюрьма, не деньги, не желание кому-то что-то доказать, - любой скажет, это только для дураков и сумасшедших! А вот немедленный расстрел – да! В соответствии с законами военного времени, без преступных колебаний! Тут же, на месте, без всяких там шагов в сторону или прыжка вверх как повода, чтобы пустить пулю в затылок! За одно только слово «нет»! Вот это – та, железобетонная, причина!

«А как же я здеся оказался, что меня-то сюда занесло? – думал Коля. - Был у меня выбор, дык? Или так, течением от прибило?».

Последнего он, конечно, для себя не допускал, но никак не мог додумать всю мысль до конца, найти ответ на такой простой, казалось бы, вопрос: «Зачем я здесь, почто?», и, глядя на дату на потолке, представлял лишь непрерывный пунктир бревенчатых зимовий на островных побережьях архипелага. Пунктир, отмечавший их последний путь. Ему было страшно даже представить то, что видели они, что они перенесли. А самый главный страх, - ради чего? – мучил сильнее зубной боли.

Тушинский попал на остров полгода назад, подписав контракт на ловлю песца, так как работы в посёлках на материковом побережье не было. Вернее, была, но сезонная, на время навигации. Он и отработал три месяца в порту тальманом, и в октябре нужно было возвращаться домой, в богомольный заштатный городок, где церквей было больше, чем пивных. Железная дорога проходила в тридцати километрах от городка, - старообрядцы-купцы большими деньгами откупились от возможности принять участие в экономическом росте государства. Считали, видимо, что на их век хватит того, что получали они от торговли расписными ложками, резными баранами, бьющими лбом в деревянную наковальню. Да ещё от свечного заводика, да прутомоек, то есть мочёного прута для корзин, да кротоловного промысла, от которого, если разобраться, не добавлялось ничего ни в ум, ни в сердце, как от кротовой же шубы провинциальный житель не имел ни тепла, ни носкости, - один вид.
И ещё была у них, судя по всему, так размышлял Коля, мыслишка: пятьсот лет без этой вонючей железки прожили и дальше проживём. На ногах крепко стоим и сами с усами.
К тому же, располагался этот городок на понятном каждому гражданину СССР «сто первом» километре, куда выпускали отсидевших своё преступников и ссылали из Москвы женщин известного поведения. Эти сословия никак работать не любят, но плодиться им никто не мешает, самогон и картошка, - больше и не нужно ничего. Вот и получилось, что город вроде есть, но сам по себе живёт и вырождается от этого. Замшел крышами, покривел горбатыми улочками, храмы свои порушил, а иконы растащил по мерзким хибарам: одна надежда – на Бога!

Куда было возвращаться? Мать, всю жизнь пробегавшая почтальоном по окрестным деревням, недолго проболев, умерла, - не прошло и трёх лет, как Николай вернулся из армии. Спившийся отец ушёл вслед за ней, не дождавшись и сороковин, сгорел вместе с домом. Пожарники два часа копались на пепелище, пока не обнаружили то, что раньше было старшим Тушинским. При жизни отец был известен почти гениальной способностью к воровству, мог умыкнуть у соседа любую вещь среди бела дня, да так, что после обнаружения пропажи никто не мог вспомнить, как и кто это сделал. Даже собаки его не трогали, когда он собирал цыплят в чужом дворе! Не брезговал и бельишком, геранью с подоконников, в «Сельхозтехнике» шестерёнки брал, подшипники, - это-то куда? А вокруг люди ходили и не видели ничего! Вот какие русские таланты, а отсидел он за всю жизнь всего-то три года, - повезло, попался на мелочи, ну а домой-то приносил что-нибудь каждый день, не считая того, что сразу продавал скупщикам или дачникам за копейки. Ничего впрок не пошло, всё на водку.

Ещё год Коля прожил у сестры, подрабатывал там и сям, связался с бандой, и только пройдя вскользь, свидетелем, по делу об убийстве участкового, понял, что пора покидать малую родину. Один мент так ему и сказал:
- Ты, Тушинский, своё законное существование на родной земле уже выбрал. Езжай пока в дальние края. Может, повезёт, – человек из тебя получится. Останешься – вон твой горизонт: вышки, колючая проволока и место у параши, никакие святые не помогут.

И точно, на Бога надежды уже не было.

Куда, куда возвращаться?! Дружки Колины, опухшие от гнилого портвейна, конечно же, ждали его, родимого. Вернее, его северных денег. Каждый Божий день на скамейке в замусоренном парке. Как Бога ждали. А зимой сидели на корточках возле Вечного огня, греясь в его голубом сиянии, только что дров туда не подбрасывали. Так-то что: дружки, как дружки, обычные, и денег ему не жалко было, куда угодно с ними, с дружками, в огонь и в воду, только не в тюрьму! Рядом с городом – зона, сосуды сообщающиеся. Поколениями туда-сюда ходили, так и город стал жить по блатным законам. Это уже в генах Колиных сидело, как и тяга к запойному питию. Такое наследство ему досталось.

Вот так оказался Коля Тушинский в вертолёте, загруженном провиантом и снаряжением под самые движки, с гербовой бумажкой в кармане и холодом в сердце. Однако, было и незнакомое доселе чувство пристроенности: ведь доверили же ему всё это богатство, дали работу, надежду на себя самого, а не на Бога, заоблачного и недосягаемого. Да ещё напарничка в придачу, белобрысого, с тощим рюкзачком, в котором, как потом оказалось, кроме белья и свитерочка и было-то полтора десятка книжек потрёпанных.

- Как его? А, Серёга! Вот чудак-человек! Волкам серым читать собрался! – опять не понимал Коля, вслух разговаривая сам с собой. – Больно умный, мля.

А на створках вертолёта сидели, нервничая, три собаки, упряжка, которую собрали Коле в совхозе, прошли по домам, последний собачий резерв. Надеялись, видно, на будущего охотника, дали действительно последнее, но не плохое. Белый кобель Аспирин, вожак, дышал языком, заглядывал в глаза, посверкивая белками. Перед вылетом, на бетонке, он ткнулся мокрым носом в Колину руку, поддел её снизу, потом вдруг встал на задние лапы, положив передние человеку на плечи, и лизнул в нос: «дружить будем? работать будем?». Оказалось, что глаза у Аспирина жёлтые, умные, грудь широкая, а лапы мощные и тяжёлые. Тушинский даже опешил, подумав тогда, справится ли с этим зверем, - мышцы под шкурой перекатывались буграми, - показалось ему, что это вожак берёт его с собой на дело, а не наоборот. Оторопь взяла Колю, и он отвёл глаза. Отвёл, вот ведь!

Палевая и курносая Джульетта, Жулька, лукаво посматривала на нового хозяина, крутилась, устраиваясь поудобнее, а потом долго куда-то глядела, беспокойно поводя белёсыми бровями, говорила: я здесь, наготове, жду, что скажешь.

«Во, б.., шерстяная тётка», - подумал Коля.

Аурум, третий, рыжий и лохматый, сидел, как замороженный, неудобно поставив лапы, смотрел прямо, не мигая, уши торчком, с детским любопытством наклонял голову. Сказали, от геологов остался.

«Простачо-ок…».

Летели долго, - голубая стрекоза над зелёным прудом, - пожилой штурман с сизым носом ориентировался по солнцу через блистер, искал путь по прямой, чтоб покороче, но пробивать облака и садиться всё равно пришлось. Заправились посреди тундры из красных опломбированных бочек, и дальше.

«Надо же, как всё предусмотрели!». Однако, особо Коля не задумывался, сколько человек, какие машины и ресурсы используются, чтобы попал он на своё рабочее место. Но когда увидел Тушинский свой берег, северный берег острова, пологий и унылый, тусклую замерзающую речку, долго почему-то текущую вдоль моря, и лишь затем впадающую в него, спичечную коробку избы, напоминающую размерами скорее баню, чем серьёзное жильё, - вот тут-то душа его и дрогнула…



3. Аспирин

Путь собачьей стаи в сторону сопок проложил шалый, неизвестно откуда взявшийся, Одинокий Олень. Сильно рискуя, он шёл вдоль ледяной кромки, заметно прихрамывая на правую заднюю ногу, оставляя на заснеженном пляже смазанные раздвоенные следы и шлейф запаха усталости и боли.

Белая сова, сторонний наблюдатель, как всегда не торопясь, перелетала с кочки на кочку, поднимаясь иногда высоко над тундрой, где сливалась с белым же небом: смотрела, как за ближайшим изгибом берега у воды суетились волки. Их было трое. Вывалив языки и нервно позёвывая, они искали следы Одинокого Оленя. Он очень ловко обманул их, войдя в море, спрятал концы следов и запахов, остался лишь потревоженный воздух, там, где прошили его рога с тринадцатью отростками.

Олень долго шёл от берега, раздвигая грудью шугу и тяжёлую серую воду, потом выбрался на лёд, что было не очень легко, и лёг за торосом, косясь в сторону острова. Спустя час, он неловко поднялся и продолжил путь на запад. В устье реки перебрался на сушу и двинулся в сторону сопок. Молодые волки потеряли его, хотя Матёрый послал их с определённой целью: найти еду в районе Человеческого Дома.

Раньше там всегда была еда, вот они и полетели напрямки, к помойке, никого и ничего по молодости не боясь. Напугали по дороге двух песцов, тоже недорослей, из летнего помёта. Те пошли прочь внастил, хвостами кверху; оглянулись только на водоразделе и нырнули за него, как в омут.

Волчата вышли к морю и тут опять наткнулись на оленьи следы, которые два раза пересекли речку, прострочив свежую наледь, что было рискованно, но позволило рогачу сбить с толку волчий молодняк.

Сова без особого интереса просмотрела детский утренник, отметив уверенные действия рогатого, потом примерилась к меньшему из волчат, но нападать раздумала и перелетела в соседнюю долину, где вдруг увидела разномастную стаю собак, стелящуюся в бешеном беге. Собаки полукольцом охватывали хитрого рогача. Он уже забыл про свою хромоту и мчался изо всех сил, работая всеми четырьмя, как колёсный пароход, неся тяжеленные рога, словно стеклянные, задрав морду и выбрасывая из ноздрей две тугие струи пара. Борода его обледенела, взявшиеся куржаком бока надрывно ходили, дикий выпученный глаз косил влево на рослого белого пса, который подбирался всё ближе и ближе. Правый край собачьего каре отставал, крайний из псов начал сбиваться с шага, споткнулся и покатился кубарем, поднимая фонтаны сухого снега.

Это был Пирамидон.

Чик и Пок, бежавшие на пределе сил, - голод последних недель давал себя знать, - уже видели впереди мелькающие копыта и слышали натужный хрип воздуха в горле рогача, но догнать уже не могли. Пок, давясь, начал лаять набегу от бессилия, захлебнулся, и, растопырив лапы, упал в снег, вывалив язык. Чик начал оглядываться на брата, хотя слева, подавая пример, огромными прыжками шёл Аспирин, закрученный хвост его распрямился и был похож на горизонтально лежащий железный прут.

Запах смертельно испуганной жертвы бил ему в ноздри, застилая глаза и разум. Гены предков, охотников и диких зверей, управляли мышцами, толкали кровь через сердце, - только смерть могла теперь остановить его.

Аспирин прыгнул, целясь в левое подбрюшье, но рогач, чувствуя пустоту справа от себя, резко свернул, и вожак, лязгнув зубами, промахнулся. Рыкнув, он прыгнул снова и налетел на замешкавшегося Чика. Оба, ничего не понимая, покатились по снегу, давя хрусткие стебли пушицы.

Несколько мгновений олень нёсся на слабых крыльях надежды, - может быть, обойдется! – но внезапно встал, вспахав целину четырьмя точками, присел и отпрыгнул назад, при этом он потерял равновесие и зацепился рогами за землю, подвела раненая нога.
Сквозь белёсую, сверкающую на солнце пыль, Аспирин увидел тень, летящую над накрывшим всех снежным облаком, и понял, что не всё ещё потеряно. Он снова пошёл в атаку, не забыв при этом наказать Чика, - полоснул клыками по уху.

Хрум! - тень достигла своей цели, и олений хвост навис над Аспирином.

Хрум! – Аспирин, собравшись в мышечный желвак, вонзил зубы в этот подрагивающий хвост, прямо в репицу. Пасть пришлось открыть так, что шкура с морды наехала на глаза.
Кто-то, давясь трубчатой шерстью, рвал оленя за горло. Рогач мотал головой, пытаясь освободиться, или, на худой конец, достать чем-нибудь убийц, копытом или рогами, но рога с тринадцатью смертоносными отростками лишь описывали широкие круги, никого не задевая, а сзади уже добрались до мяса, и срезанный, как бритвой, хвост был затоптан собачьими лапами.

Опьянённые кровью Пок и Пирамидон, прижав уши и уворачиваясь от бьющих, как кувалда, копыт, с хрустом терзали сухожилия. Рык и лязг зубов, пар из горящих пастей, хриплое дыхание да ещё шуршание снега, остальное - тишина.
Олень слабел. Глаза его…



4. Тушинский

- Вот тут и будешь жить? – спросил командир вертолёта. - Не страшно?
И сам же ответил:
– Я бы не смог.
- Дак иди ты, сокол, летай! – огрызнулся Коля. – А мы ужо как-нибудь здеся поползаем. А, Серёга?

Серёга залихватски улыбнулся и побежал разгружать вертушку. Створки уже были открыты, а собаки поодаль привязаны к бревну.

Летуны попивали чай из термоса, ели бутерброды. Сквозь стекла кабины виднелись их белые рубашки и форменные галстуки. Ящики, мешки, тюки, бочки, - как много всего было! – смотрелись в тундровом пейзаже сиротской кучкой.
- Ах, ё, иголки забыл! – крикнул Коля.
- А я взя-ал, - ответил Серёга.

Вертолёт поднялся невысоко, под облака, клюнул носом и пошёл на север, набирая скорость. Там, за проливом, на следующем острове жили другие промысловики, а вновь прибывшие поселенцы сели возле собак перекурить и долго слушали рокот винтов, мечущийся в пространстве, зажатом между небом и землёй.

- Ну, бывайте, через полгода или год прилетим, ждите, - сказал им напоследок командир. – Не балуйтесь, ведите себя хорошо, ползуны...

Белобрысый Серёга оказался недоучившимся студентом, - выгнали за вольный образ жизни, не совместимый с высоким званием советского учащегося. Институт был, по Колиным понятиям, какой-то никчёмный, то ли исторический, то ли филологический. Коля и слов-то таких не слышал, что сильно кольнуло самолюбие: он, старший и по возрасту, и по месту, бригадир, начальник, а этот, пацан с книжками, от которых и проку-то – печку растопить, - учить его вроде вздумал!? Иголки он взял, щенок!

«Уж я-то его научу от родину любить! Работать надо, а не сидеть, дык, мечтать, вот, б..., сядет на завалинку и думает, вишь, думает! О чём-от думать-то!?. Или пойдёт куда по сторонам рот разевать! В тундряшке, ё…, птичек там смотреть, да зверушек, мать их, жалеть. А их не жалеть надо, а до-бы-вать! Ловить и раздевать, дык!» - так с растущим раздражением думал Коля Тушинский о своем напарнике. – «Я тебя что, за свои дык кормить должон? Филолух!».

Однако, промысел они начали на второй день, перед этим обойдя близлежащие ловушки. Кое-что подправили, кое-что – сделали заново, притащив с берега несколько колод.
- Живучи, падлы! Ставь от колодину потяжельше, чтоб не мучились!
Из листа старого железа Серёга смастерил волокушу-пену, запряг в неё Аспирина и Аурума и тягал плавник вполне профессионально. Жулька бегала вокруг, носом в снег, искала мышей, изредка вскидывая красивую аккуратную голову с узкими чёрточками глаз, смотрела в сторону волокуши, улыбалась.

Напарники разобрали главный груз – плотницкий инструмент, капканы, сети, верёвки, гвозди, проволоку, зимнюю одежду, обувь и даже рулон полиэтиленовой пленки, примусы, разложили провиант по тесовым полкам в пристройке, куда вошло почти всё, даже с учётом второго рейса вертолёта. Крупы, сахара, соли, спичек, патронов должно было хватить на полтора года. Консервов мясных, рыбных, овощных; сухой картошки в бумажных барабанах, макарон, муки - на полгода. Спирта питьевого три ящика, - шестьдесят бутылок, или тридцать литров, от обморожения, от тоски и душевных болезней, огромный ящик папирос, насколько всего этого хватит – неизвестно, само собой понятно, но Коля специально попросил побольше. Свежего, с последней навигации, лучку, капусты, лимонов от цинги, чтоб зубы не шатались. Картошки настоящей, тамбовской, но в зелёной кожуре, - в июне её уже из земли выкопали, для севера же, пока отгрузят, довезут по железной дороге, потом морем, - по дороге дозреет.

- Край вечно зелёных помидоров! – как всегда не вовремя вставил умник Серёга.
Всё свежее на первое время. Без чего-то можно было, конечно, обойтись, ужаться, подтянуть ремень, чтобы не брать в конторе большую ссуду, - отдавать ведь придётся кровью и потом, но начальник, пожилой якут Герка Шариков, успокоил:

- Не боись, нюча! Я весь архипелаг, однако, прошёл, на пузе, б.., прополз. Пушнины богато там. Как тараканы, однако, кишат. Зарабо-отаешь! Олень есть! Нерпа есть! Гусь, утка – о-о-ёй! Белый умка есть! С голоду не подохнешь, однако! А запас нигде, никогда не помешает. Погода плохой, - без всего останешься, ничего, б.., не будет! Один самогон помощник, хе-хе! Дрожжей не забудь, как хлеб печь будешь? Вот так, б…
Две недели возили плавник на дрова, складывали у избы, вечерами пилили под светом звёзд и полярного сияния. День стал коротким, а в начале ноября пропал совсем. Рассветало на каких-то час-полтора. И то – густые сумерки, потёмки. Перед сном принимали по сту грамм «фронтовых», читай «полярных». Палили в лампах авиационный керосин, всего было пока много.

Так полярная ночь и началась, без шуму, без пыли. Добрый вечер, ребята.

Охота шла своим чередом. Коле это было внове, первый раз в жизни, но Шариков растолковал всё доходчиво, до тонкостей.

- Песес (так он говорил, зубов передних не было) – дурак! Любопытный, сволошь. Кругом ровно, пусто, один белый свет. Скушно ему, б... Палку воткни – прибежит проверить, што такое, што новое появилось!? Любую кочку используй, на неё колоду ставь, да посерьёзней, штоб и мяукнуть не успел. Пометит обязательно, для своих же дурачков – моё, не трожь! Вот ты ему, б.., и подложи, што потухлей! Издалека, однако, пожрать-то учует. Капканы не вари, железа в тундре много, он его знает. Привады с собой много не бери, потом его же мясом приманивать будешь! Собак кормить не забывай! Это тебе не трактор, однако. Летом порыбачь обязательно, не ленись, песес, б.., рыбку тоже любит. Рыбачь на приваду хорошо. Сколько сможешь, столько и бери, места летом найди, проверяй, где лёд отойдёт, туда и гоношись. Без рыбки и самому плохо, однако. Собашки, б.., на рыбе всю зиму прожить могут, но сильно не балуй, работать лучче будут. Береги собашек-то, б…
Глупый «песес» пёр в ловушки, как на праздник, колоннами.

- Соскучился по общению с культурными людьми, - шутил Серёга. Он вламывал по-чёрному. Ловушек становилось всё больше и больше, обходить пешком уже не хватало никакого времени, да и страшновато было в темноте, несмотря на карабин. Мерещился везде «белый умка». Подлатал старую, выданную конторой нарту, две ночи разбирал порванную сыромятную собачью упряжь: получилось на коренного и рыжего. Псы не слушались, не понимали, видимо, по-русски, пришлось показывать собственным примером.

Получилась-таки упряжка! Рыжий Аурум филонил, за что и получал от вожака на стоянках, пока Серёга не сообразил поставить его первым. Страх получить взбучку прямо на ходу гнал рыжего лучше любой палки.

У бригадира с Аспирином отношения не сложились.

Характерами не сошлись, решил Серёга.

«Один – глупый и жадный деспот, - размышлял Серёга с высоты своего незаконченного образования, имея в виду Тушинского, - в голове одни понятия, как всё должно быть устроено, то есть младший, всегда менее умный, приспособленный или удачливый, обязан слепо следовать указаниям, даже если это идёт во вред всему сообществу. Это иерархия человеческая, по умолчанию, - один случайно оказался выше другого, стал начальником, - он должен давить всех, кто ниже, так диктуют понятия социума. Но ведь это дорога в петлю, - шёл дальше Серёга, - потому что подчинённых гораздо больше, чем начальников, и рано или поздно кто-то из подчинённых обязательно станет начальником, или даже над начальниками, и тогда… и тогда, опять же, самому социуму пользы от этого – никакой! Потому что в этой борьбе друг с другом энергия уходит впустую, ничего не рождается, а только умирает; например, желание думать и поступать по-своему. Всё возвращается на круги своя.

Другой, пусть он даже и ездовой пёс, – слишком умён для своего положения, проявляет явные признаки субдоминанты и претендует на роль старшего, потому что играет на своём поле, в своей стае прошёл все уровни, обладает природной интуицией, предвидит поступки и ходы доминанты, - значит, живёт по законам. Не выказывает открытой неприязни или ненависти, при скрытых конфликтах, связанных с субординацией, подчиняется для виду, то есть уходит от войны, или другими словами, легко подчиняется и так же легко подчиняет себе других. При этом приносит пользу данному социуму, сдерживая алчность доминанты и неформально ведя за собой тех, кто верит ему и поэтому следует за ним».
Лучше худой мир, чем добрая война.

«Блин, да он же человек!» - сообразил, наконец, Серёга.


…« - Белое и чёрное правит миром, - продолжал он рассуждать про себя. – Так же проще. И для белого, и для чёрного. Хм, добро и зло - борьба противоположностей, всё по науке! А вот радуга – это для избранных. Поэтов, например, врачей, мореходов и других романтиков, но их же немного. А вот эти, плотники-первопроходцы? На хитрых не похожи. Не заработать же они сюда пришли! Но и на умных не очень-то…это ж верная погибель… Ну а я-то сам пошёл бы добровольно избы эти строить?.. Хм… Пошёл бы! Я-то сюда зачем приехал? За деньгами? Нет. А за чем тогда? Ладно… потом разберёмся.
…Зато избы какие! Всё прямое, строгое, удобное для жизни, а кое-где – раз, и финтифлюшка! – балясины резные прилажены, или наличник с узором. Недоделано, не успевали, видимо, а всё равно красиво. Для других делали, как для себя, для нас, значит! Не-ет, они точно мир цветным видели».

- А как видят мир слепые? - спросил его кто-то внутренний.
- Слепые – в смысле «незрячие», или которым всё – по фигу?
- Хм, незрячие, конечно.
- Не знаю… Наверное, для них мир – это звук.
- И только? А интуиция?
- Ну! Интуиция! Вот, собаки, они же видят всё чёрно-белым?
- Нет, они так живут…


А при тесном общении с вожаком бригадир опустился до того, что стал, издеваясь, называть Аспирина Аспидом, пользуясь его кажущейся бессловесностью, и думая, что оскорбляет его, превратив белое в чёрное. Вожак отзывался, но голову поворачивал с таким презрением, что бригадир вскоре вообще перестал как-либо его называть, а на окрик «Эй, ты, сволочь!» вожак никак не реагировал.

- Почему говорят: «аспидно чёрный»? – это ведь змея такая есть, безногая ящерица, - подначивал Серёга бригадира, - не слыхал? Может, она ядовитая?

- Дык сам ты ядовитый. Собак хоть не трожь. Что тебе - Аспирин или Самогон? Главное, чтоб с ног валило. Понимашь, студент? - Коля был занят работой, первое своё раздражение почти забыл: мало ли, притирка, то да сё, можно и подыграть, позубоскалить. Сам он к собакам почти не подходил: так, если только тушку ободранную кинуть, предварительно разрубив её топором на три части. А какую часть кому – непонятно, все части неравноценные. Стал кидать целиком, - собаки не поняли: игра, что ли, такая? Тогда стал рубить на много частей: пусть сами разбираются, - короче, Коле было некогда. Обдирал, мездрил шкурки, надевал на правилки, развешивал. Снимал высушенные, сортировал и опять развешивал. Всё по-хозяйски. Парень носит, возит, - и хорошо. Пусть хоть ползает, как Шариков.

Сутками напролёт сидел Тушинский за этой работой, прикидывал, сколько заработает, при этом частенько забывал делить на два. Пока Серёги не было, успевал и закашеварить что-нибудь, чай всегда стоял горячий, печка топилась. Тишина только мучила, чудились шаги осторожные, крадущиеся. Тот, кто крался, иногда минут на двадцать замирал, выжидал, видимо, усыплял бдительность, а потом опять: хрум, хрум. Коля понимал, что ерунда это всё, никого там нет, и Серёга скоро приедет, собачки залают. Но всё равно не по себе было, - темно же за окошками, и на всём северном полушарии! Из звуков ещё – чайник на печке пищит, как не выключенный телевизор.

«Эх, опять новости пропустил. Нет, оказывается, все новости – в голове! А если спиртику туда подлить, в голову? О-о, ничего сразу стало, не страшно. Новости свежие появились. Так, сколько у нас – у нас? – на сегодня белого пушистого золота? Рапортуют с мест: на четыре штуки больше, чем вчера, и на шесть штук больше, чем позавчера. Ну, что ж, убедительные цифры. Вот вам за вашу работу, - пятьдесят грамм, можно с вареньем. Хорошо. Спасибо. Служу Советскому Союзу. А какое у нас – у нас, или у вас? – нынче число, и какого месяца? Так-так. Понятно… Что!? Какое!? Сделайте запрос ещё раз! В компетентные органы! Ну, и что вам ответили?..».

Коля вышел из запоя тридцать первого декабря.
Спирту осталось две с половиной бутылки.



5. Джульетта

…Зрачки его уже не были расширены от ужаса, а, сузившись, обратились внутрь, наблюдая за необратимыми изменениями. Ничего уже нельзя было исправить, жизнь покидала рогача.
Он не чувствовал боли, не слышал суетливых движений, с которыми собачьи челюсти рвали дымящееся мясо.

Сова кружила, не переставая, над местом пиршества, издавая тоскливый неземной крик. Странно было бы подумать, что она оплакивала Одинокого Оленя, но полёт её был плавен, величав и по-своему торжественен: кто-то прекратил своё существование, чтобы передать энергию жизни другим. Может быть, более сильным и ловким; может быть, более хитрым и умным, а может, и более слабым и неприспособленным, давая им шанс стать сильными и умными. Для чего? Природа не задается подобными вопросами, творя свой бесконечный круговорот, только на первый взгляд кажущийся хаосом. Динозавры, мамонты ушли, но их жизненная энергия осталась.

Кто знает, куда перемещаются души животных после их смерти?

Во всяком случае, наблюдательная сова, до сих пор не участвовавшая в перераспределении кармы, была, наконец, замечена тремя молодыми волками, которым показалась странным активность невозмутимой птицы.

Забыв о задании Матёрого и правилах скрытного перемещения на местности, они, обгоняя друг друга, помчались на гребень водораздела, откуда можно было бы осмотреть соседнюю долину.

Псы, наевшись, уже лежали на снегу, вывалив животы. Утоптанная площадка вокруг полусъеденной туши напоминала раскрывшийся ярко-красный бутон, в центре которого, словно пестик с тычинками, возвышались рога с тринадцатью отростками.
Переевший Пок отрыгивал куски парного мяса и вялыми движениями пытался закопать их в розовый снег.

Аспирин глодал кость, обхватив её лапами, и время от времени оглядывал близкий горизонт.
Джульетта, прикрыв глаза, положила голову на лапы и дремала, подёргивая бровями. Ей снился зеленовато-сизый лес, наполненный туманом и вкусными запахами, она была молода, чувствовала и откликалась на каждый звук, каждый вспорх из-под лап. Тогда у неё было намного больше сил, чтобы кормиться и служить человеку. Никто не учил её этому служению, всё было просто, - души одомашненных предков жили в её душе, так же, как кровь многих собачьих поколений перекачивало её сердце.

Она, как всегда, первая и увидела три волчьих силуэта на гребне. Аспирин перестал грызть и, глянув в их сторону, тихо зарычал.

Это был сигнал тревоги.

Остальные тут же перевернулись с боку на живот, что было не очень удобно из-за раздувшихся животов, но справиться с истомой не могли, сонно щурились и клевали носами.
Тем временем, троица, сбавив темп, всё же шла на сближение. Они покачивали головами, помахивали хвостами, постоянно меняя направление. Было что-то поддельное, обманное, в их мирном движении. Не доходя метров сто, они остановились.
Шерсть на загривке Аспирина встала дыбом, он поднялся и, рыча, пошел им навстречу.
Волки стояли в ряд, поднимая и опуская морды, словно танцевали, - нюхали, ловили кусочки запахов. Но не отступали.

Следующей лениво встала Джульетта. Пошатываясь, сделала несколько шагов куда-то в сторону, потянулась, потом, вдруг преобразившись, прижала уши, игриво опустила морду и, приплясывая, двинулась к вожаку. Аспирин оглянулся, в его жёлтых глазах стояло недоумение.

Джульетта куснула друга за ухо. Друг боком шарахнулся от неё, переводя взгляд с подруги на волков и обратно. Тогда она, заигрывая, припала на передние лапы, отставив зад в белых штанах и туго закрученным хвостом, скакнула вбок, подпрыгнула и налетела на вожака всем телом. Аспирину удалось отскочить, он встал боком к волкам и повилял хвостом.
Собаки и волки – уши торчком, замерев, смотрели на игру двух влюблённых, ничего не понимая.

Сумасшедшая пара пошла колесом. Куда только делись лень и послеобеденная истома! Джульетта показывала феноменальную гибкость и прыгучесть, а литой Аспирин, играя мышцами, мчался, словно снаряд, поражая зрителей мощной грудью и величественным поворотом головы.

Снежный вихрь, поднятый ими, накрыл, наконец, озадаченных противников и прокатился дальше.
Двух волков в пейзаже не хватало, а третий нёсся уже вверх по долине в сторону сопок. Догнать его никто не пытался.



6. Серёга

- Серёга, а кто же у нас весь от спирт-то выпил, а? – слабым голосом спросил Тушинский. В голове у него тикало, сердце застряло где-то возле горла и мешало дышать, бухало.
- Ну, ты, б.., даёшь!
- Чего даёшь, дык спирт где?
- Вот же бутылка, командир! – Ещё полторы Серега спрятал в песцовых шкурах, на холодке.
- Одна? Кака одна! Лучше по-хорошему отдай! Моё это, понял? – прошипел Коля. – Я здеся хозяин, и всё здеся моё! И ты тоже, падаль!

До этого момента Серёга ещё сохранял спокойствие, сдерживался, ситуация казалась ему забавной: надо же, люмпен выжрал канистру спирта и не помнит ничего! Еле живой, а спирт ему подавай. Во, прикол!

Всё время Колиного запоя Серёга ездил на ловушки, собирал добычу, проводя на морозе по двенадцать-четырнадцать часов. Потом пилил-колол дрова, топил снег для чая и похлёбки, кормил собак, обдирал шкурки, делал кучу всякой мелкой работы, которую никто и не увидит, если внимательно не приглядится. И всё равно, он не успевал. Гора песцовых замороженных тушек росла, старые постромки рвались каждый день, а заготовленный осенью плавник кончался. Одежда замаслилась и плохо грела, унты порвались, он никак не мог высушить их до конца, потому что спал, вернее, забывался на три-четыре часа, - это пришла бессонница, спутница полярной болезни. Сутки растянулись до непонятных размеров, а в полярной темноте день с ночью перепутались настолько, что Серёга не знал, утро сейчас или вечер, биологические часы дали сбой. Он вдруг с ужасом обнаружил, что не знает, какое сегодня число и какого месяца, ошибка могла составлять и неделю, и две. Он сильно исхудал и, глянув как-то в пошедший ржавчиной осколок зеркала, увидел там старое измождённое бородатое лицо с ввалившимися глазами, обмороженные щёки, серый морщинистый лоб.

«Кто это? – мелькнула мысль. – Это – я!?».

- Кто падаль? Кто!? – захрипел Серёга.
…И всё это время, пока он работал, надрывался из последних сил, гробил здоровье и черствел душой, этот… эта… мразь, эта… перегарная скотина… гадила под себя, воняла, мычала и икала в тухлую подушку, рыгала на печку и требовала водки, водки, водки…

- Кто!!! – заорал Серёга. Он чувствовал жжение в воспалённой голове, на глаза спустилась пелена. Неудержимо стало желание расплющить, вдавить в пол мерзкую Колину физиономию, топтать её ногами, драть эти свалявшиеся волосы, бить в стеклянные глаза, в протухший рот с гнилыми зубами...

- Дай… сюда-а, - Тушинский протянул трясущуюся руку, глядя на бутылку остановившимися зрачками.

- Н-на!
Бутылка со спиртом, показалось Серёге, сплющилась о голову, искажаясь, как отражение в воде. Напряженное стекло лопнуло. Сначала, на сгибе, продольной трещиной, из которой ударила волна несжимаемой жидкости, а потом и поперечными, отчего вторая и третья волны смешались, наложившись друг на друга, и стекли вниз, окрасившись красным.
Коля издал горлом утробный звук и, не закрывая глаз, рухнул под стол лицом вниз.
«Занавес», - хотелось сказать Серёге, но вместо этого он, не глядя, сел на пол, задвинулся в угол между столом и нарами, обхватил голову чёрными руками с обломанными ногтями и заплакал.



7. Матёрый

Они всё-таки нашли еду в районе Человеческого Дома, - обезумевший от страха Малыш принёс запах пса.

Раньше, ещё до начала Великого Мора, стая Матёрого жила на южном берегу острова. Тундра кишела леммингом, - в глазах рябило. Казалось, мох и трава ожили и отправились в путь. Такого изобилия еды не помнили даже старые волки. Жизнь стала сытой и лёгкой. Стада оленей без опаски бродили по тундре, волки провожали их ленивым взглядом. Волчатам хватало молока, они быстро учились ловить копытную мышь и росли, как на дрожжах.
Седой и Верная, потерявшие от счастья разум, оставили родные места, чтобы воспитать детей на северных территориях острова. Видимо, горячее солнце свело их с ума, вскипятило кровь. Так бывает, когда молодость и любовь кружат голову, и кажется, что впереди – только тепло, только лето и лёгкая добыча, что так будет всегда. Никогда год не приходится на год: один сытый, три – голодных. Но они ушли в сытый, - и никто не посмел удерживать их.

Инстинкт подсказывал одно: пользуйся тем, что есть, не бери больше, чем нужно, иначе силы и разум покинут тебя.

Какое там! Даже безобидные олени стали хищниками и – нет-нет, но заедали гривастый ячмень леммингом.

В этом изобилии и таилась смертельная опасность.

Болезнь пришла в августе, когда вовсю светило солнце, жёлтые полярные маки трепал нехолодный бриз, а розовые гвоздики, крутя головами, следили за незакатным греющим лучом. Бешеные песцы, вскидывая задом, гонялись друг за другом, тявкая на текущую воду, кусали болотные кочки и бросались на старших братьев – волков. Коварная хворь туманила взгляд, била слабостью по мышцам и костям. Больные волки не могли есть даже мышей, - выворачивало. Пили воду, обкусывали траву, от которой становилось ещё хуже. Шатаясь и припадая на задние лапы, канисы, подчиняясь инстинкту, покидали обиталище, разбредались по окрестной тундре. Мучения заканчивались спустя несколько дней. Тихая смерть уверенно вела и тех, и других за собой, завлекая в укромные распадки и заставляя свернуться калачиком, подсекала на бегу, Великий Мор кидал в глаза огненные искры.

Смерть не обманывала волков, - они умирали свободными.

Матёрый, брат Седого, почти не помнил далёкую прошлую жизнь, осталось лишь чувство защищённости с севера, когда Седой и запах его слились с островной равниной. Больше они не виделись, хотя, быть может, и не узнали бы друг друга при встрече…
Осенью поредевшая стая увязалась за мигрирующими оленями и двинулась на север острова. Матёрый шёл против ветра, щурил глаза от бьющей, как картечь, снежной крупы, стараясь не потерять цепочку оленьих следов. Только там, впереди, была жизнь…

Замерзающий остров, словно ледокол, принимал на свои закаменевшие пляжи тонны торосящегося льда, и, живой, притапливался слегка, седые усы плавника по-моржовьи топорщились. Ныряя в снежные заряды, выгибал он бугристую, изгрызенную ручьями и норами спину, неся на себе оленьи стада и преследующие их волчьи стаи, тысячи и тысячи куропаток, гусей, лебедей, журавлиные стаи поднимались с его равнин надутыми парусами, подгоняя древний осколок материка к зимнему лежбищу. Всё происходило своим чередом, ничто и никто не могли обогнать друг друга, забежать вперёд ни на шаг, или отстать, хоть на полшага, хоть на пол-лапы.

Куропатки! Вот что отвлекло Матёрого! Куропатки, жители воздушной и земной стихий, всегда используют своё природное преимущество. Он сделал круг, услышав хлопанье крыльев и клёкот – вот они! Мелькнули зеленоватые тени и опустились в пятидесяти метрах. И так несколько раз.

Матёрый не рассчитывал на добычу, тем более во время перехода, но, решив, что олени никуда не денутся, увёл стаю за куропатками, - рано или поздно они спрячутся от пурги в снег…

Олени шли быстро, на ветер, который пах сыростью и больше ничем: путь был свободен. Тяжёлый снег смешал землю с небом, забивал глаза и ноздри, но почти сразу заметал следы. Горбоносая важенка несколько раз меняла направление, ведя стадо из одной долины в другую, ноги сами вели её невидимыми тропами. Сто, двести, триста лет ходили по ним его предки. Шестнадцать коров и тёлок, четыре рогача и два телёнка, - двумя шеренгами уходили на север вдоль сто сорок третьего меридиана.

Ветер усилился. Это означало, что стадо вышло к морю, за всё лето так и не открывшемуся ото льда, над которым пурга, ища преграду, металась особенно яростно. Олени сгрудились на краю отвесного обрыва, - казалось, что дальше пути нет. Однако Горбоносая легко скользнула в узкую промоину, - стадо послушно последовало за ней, - и через несколько минут вывела всех к подножию берегового клифа, изрезанного вертикальными расщелинами. Устье оврага там, внизу, было завалено плавником в пять накатов, а из притыловой застывшей няши торчали концы размочаленных стволов. Гудящий вихрь взмывал перед клифом в мутное небо, бровка обрыва курилась снежной пылью. Здесь, в затишье, вожачка устало огляделась и поняла, что не хватает старого быка, который всегда норовил идти своей собственной дорогой, и молодого глупого Красавчика. Шумно выдохнув воздух, она несколько раз ударила копытом в мёрзлую землю, обращая на себя внимание, и медленно отошла в сторону моря на сторожевую позицию. Один за другим олени начали укладываться на отдых. Струящийся сверху снег быстро засыпал их чёрные спины.

Горбоносая тоже легла и мгновенно задремала, не опуская головы.

Старый Одинокий Олень брёл в это время в сторону сопок, навстречу собачьей стае, а любопытный Красавчик, отставший в круговерти от стада, наткнулся на брошенное антенное поле и, запутавшись рогами в стальных растяжках, терпеливо ждал смерти, переступая с ноги на ногу.

…Матёрый привёл стаю в верховья Тусклой реки, когда-то прорезавшей мощное торфяное болото, от которого теперь остался лишь лабиринт трёхметровых останцов с пышными шапками высохших корней, свисавших иногда до самой земли и образующих уютные места для лёжек.
Это было идеальное место для логова.

Как Малыш не проскочил Торфяное Болото, шилохвостью летя над тундрой, - неизвестно. Подгоняемый страхом, он заложил два некрутых виража, спиралью приближаясь к дому, чтобы ужасные псы не смогли сразу найти вход, а последние пятьдесят метров полз на брюхе, поджимая хвост и изображая глазами крайнюю степень беспокойства.

Матёрый, замерев, смотрел куда-то мимо Малыша. Даже осыпавшийся с обрыва суглинок не заставил его пошевелиться, он чувствовал подушками лап учащённое биение Малышового сердца. Фиолетовые сумерки тихо сгущались, и слабые всхлипывания щенка тонули в них, отдаляясь. Вожак поднял голову и вместе с паром выдохнул первый аккорд…



8. Тушинский

Никогда Коля не помнил себя плачущим. Разве что в детстве, и то не от боли, а от бессилия, от унижения, что не смог справиться, дать отпор взрослому, более сильному человеку. Обиду эту запомнил он на всю жизнь, но никогда не вытаскивал её наружу, никому не показывал, просто берёг на всякий случай. Вот теперь пригодилось.

Тёмным утром вывалился Коля из избы на мороз, дыхнул перегаром на звёзды, задрав бороду кверху, увидел луну в радужном ореоле, постоял, качаясь. Сгрёб с наста пригоршню ледяных кристаллов и втёр их в макушку шершавой ладонью.
- У-у, б…

Лунная дорога лежала, лоснясь, на заструженной плоскости моря, застывшие волны снега искрились и плыли навстречу. Казалось, снежная равнина движется куда-то сама по себе, излучает свет, и сама же его поглощает.

Тушинский долго таращился в гудящую тишину, ощущая на лице колкие струйки тающего снега, тут же смерзавшиеся в лед. Холод обжигал кожу под грязным свитером, но Коле вдруг стало тепло. Он увидел длинную скачущую тень, перечеркнувшую серебряную дорожку, и до него не сразу дошло, что это не во сне, что волк хорошо видит его, освещённого луной. А другие волки заходят с тыла, скрадывают, прижимаясь к собственной тени, - вот, вот сейчас они прыгнут из мрака! - и нет на земле места, где мог бы скрыться от них Коля Тушинский.
- Э, бригадир, ты куда!? – глухо ухнула избяная дверь.

«А-а, боишься!» - подумал Коля, приложил к голове ещё одну пригоршню снега и молча, пригнувшись и пошатываясь, пробрался обратно в избу, задев Серёгу плечом. - «Ну, я тебе, дык, покажу-у, узнаешь ещё, узна-аешь! И этим от, тоже покажу! Думаете, обложили, да? Узнаете, все узнаете!».

Он взял топор, сгрёб в сторону кружки и банки на столе и лезвием прочертил столешницу, разделив её пополам. Под нажимом топор глубоко врезался в древесину. Всё, что стояло на столе, тоже раскидал на две кучки со звоном и грохотом.

Серёга, не говоря ни слова, наблюдал за действиями напарника. Злость, страх и раскаяние ушли, осталось чувство усталости и безысходности. «Как теперь жить дальше под одной крышей с этим… волком? Ждать каждую минуту удара в спину! Бояться каждый день? А работать!? Как же работать?».

Как можно работать молча? Оказывается, это просто. Молчишь и работаешь. Приезжаешь с ловушек, - не здороваешься, молчишь. Хлебаешь варево, пьешь чай, - молчишь. Видишь белого медведя, который подходит сзади к твоему напарнику, занятому настройкой пасти, - молчишь, и не потому, что крик застывает в глотке. Молчи – таков уговор. Пусть у него будет своя судьба, а у тебя – своя, таков закон выживания. Посмотрим, кому повезёт больше.

Их молчание влилось в великую тишину белого безмолвия, где только ветер, течение воздуха, имеет право родить звук, потому что ветер живёт сам по себе, ему нет равных, - ему хорошо в одиночку и песню спеть, и разнести что-нибудь в пух и прах…
Но с этого дня в гул ветра стал вплетаться изменчивый незнакомый голос, от которого на сердце становилось зябко, тяжёлые медленные мысли начинали наезжать друг на друга, словно льдины во время ледохода, а собаки поднимали головы, прислушиваясь, и с тревогой заглядывали в глаза людям.

Это выли волки.

Теперь остров показывал всё, как есть, уверенно переходя в наступление, словно чувствовал, что не всё у людей ладно, что они слабы, и долго им не устоять.
Легко подвести черту под прошлой жизнью, а вот начать новую, - не у всякого сил хватит. Тушинский за порог избы вообще выходить перестал, приспособив помойное ведро под парашу. Варить еду ему стало лень, ковырял замёрзшие консервы, вскрывая их топором, так как нож где-то забыл и не мог найти его в темноте. В молочном бидоне поставил брагу-скороспелку, замотав её ватными штанами для тепла, да еще поднял повыше, на нары, и спал рядом, как собака, свернувшись калачиком и грея бок её собственным теплом. Брагу начал пить на третий день, не дождавшись крепости. Правда, через двое суток допивал со дна уже вполне готовый напиток.

Работу Коля забросил, но посвятил ещё некоторое время изготовлению самогонного аппарата. Попробовал приспособить кастрюлю с мисками разного диаметра, но драгоценный пар улетучивался, уходил, мать его, не давая полной отдачи. Потом дошла очередь до чайника. Эта система оказалась получше, но тоже не обеспечивала герметичности. Тут воспалённый мозг Тушинского начал работать, как у конструктора космических кораблей, тут уж не было ему сейчас равных. Зыбкий образ Герки Шарикова активно вмешивался в творческий процесс, наставлял, подсказывал, пока Коля не показал ему заряженное ружьё и не предложил выйти вон, - туда, к волкам!

- Ты же «окотник», б..! – передразнил его Коля. - Вот и иди, добытчик, мне, дык, тут одному мало!

Шариков исчез, и вместе с ним двадцать восемь литров спелой браги. Коля не мог простить учителю такой наглости, ведь перегонный аппарат на девяносто процентов был сконструирован и собран из подручных вещей самим Тушинским, собран на последнем усилии воли, на последнем «а-а, б..!», да и брага была всё-таки Колиной собственностью. Поэтому, находясь в полном праве и оскорблённых чувствах, непохмелённый бригадир схватил свой любимый инструмент для ближнего боя и с криком «Я, дык, предупреждал!» вонзил его в то место, где, бывало, находился нетленный образ наставника.

Когда вернувшийся с ловушек Серёга увидел воткнутый в зеркало топор…



9. Джульетта

Марокканец и Принцесса летели всю ночь. Сначала их оперение было окрашено багровым. Это был свет вечерней зари, но солнце так и не опустилось за выпуклый горизонт, а снова запрыгнуло на дальние, подёрнутые голубой дымкой хребты, залив тундру золотистым утренним светом. Под крыльями лебединой стаи проплывали реки, протоки, старицы, озёра, сверкающие на солнце и в матово-лунном свете, - осколки неба, которое много веков назад упало на землю, разбившись на тысячи осколков. Не было среди них даже двух, похожих друг на друга; и осколки эти сложились в затейливую мозаику, такую сложную, что даже всемогущая Природа не смогла бы повторить её ещё раз. С тех пор перелётные птицы летают по этой карте два раза в год, и не было ни одного случая, чтобы они сбились с пути.
Стая отдохнула на берегу Большой Воды, другого края которой не было видно даже с высоты, и снова поднялась в воздух. Нужно было торопиться, пока Великие Ветры не пригнали снеговые тучи и не раскидали лебединый клин.

Силы их были на исходе, но близость родных гнездовий, родины, заставляла ещё и ещё раз напрягать ставшие невесомыми крылья, - лебеди улюлюкали, подбадривая себя. И вот впереди показался, наконец, знакомый силуэт острова, проявилась серая лента песчаного пляжа с белой полосой прибоя. Лебединый клин нарушился, крылья заполоскало, словно паруса, кто-то отстал, жалобно крича, кто-то со свистом рванулся вперёд. Марокканец, летевший первым, недовольно крикнул, приказывая не нарушать строя и не сбиваться с ритма. Принцесса вторила ему, но птицы, возбуждённо покрикивая, уже пошли поодиночке вниз, к воде, скользя на мощных маховых перьях вдоль тугих воздушных струй.

Тогда вожак сделал круг, набирая высоту, Принцесса не отставала от него ни на взмах. Вдвоём они поднялись ещё выше, оглядывая пёструю холмистую землю, победно загоготали, здороваясь с ней, и медленно кружась, начали спускаться к своему озеру.

Поредевшая стая осталась на берегу пролива, озабоченно переговариваясь. Над нею, крутя головами и роняя капли с висящих перепончатых лап, уже нарезали круги любопытные бакланы. Со свистом проносились беспокойные крачки, крича своё обычное «чиво-о!». У берега плавали, покрякивали стремительные шилохвости, подолгу ныряя за бармашами-бокоплавами и морскими скорпионами. Морозоустойчивые пуночки чирикали на все лады, перепархивая с места на место. Всё это были полярные аборигены, покидавшие остров только с приходом настоящей зимы. Сейчас же светило солнце, дул тёплый ветер, волнами пригибая низкую траву.

У подножия обрыва лежали первые жертвы капризной арктической погоды: маленькие тельца двух ласточек, залетевших сюда с южным попутным ветром.

Белоснежка и Забияка тоже оставили стаю, - теперь пары разлетались по своим законным гнездовьям, не мешая друг другу. На их озере, бывшем когда-то руслом реки, ветер гнал мелкую волну, на которой чёрной корягой качалась гагара, обругивая почём зря весь белый свет. Лебеди долго шли над самой водой, чертя лапами два пенных следа, и шумно приводнились у знакомого берега.

Белоснежка выбралась на траву, а Забияка сделал стойку и, угрожающе хлопая огромными крыльями, пошел на гагару в атаку. Гагара мастерски нырнула перед самым его клювом, рыбой пронеслась под водой с десяток метров и, едва показавшись, снова скандально завопила. Разъярённый Забияка заложил крутой вираж и снова бросился на незваную гостью. Гагара опять нырнула…

Джульетта долго сидела в засаде, скрадывая непослушную длинношеюю утку, хотя никакой надежды добыть её не было, да и сам запах и вкус рыбной птицы не вызывал приятных воспоминаний, но дома, в пристройке, на воняющей солярой телогрейке ждали её три голодных двухмесячных щенка, - Пирамидон, Чик и Пок.

Джульетта двигалась легко, лапы и тело стали невесомыми, и ей удалось подобраться к Белоснежке, ошалевшей от долгого перелёта и потерявшей всякую осторожность, на расстояние последнего броска. Намертво прихватив шею лебёдки, Джульетта зажмурила глаза, упёрлась задними лапами в грудь птицы и изо всех сил потянула на себя, уворачиваясь от страшных беспорядочных ударов крыльями. Крикнуть Белоснежка не могла, и постепенно глаза её стали тускнеть, и закрылись, наконец, подрагивающей плёнкой розовых век. Джульетта, не разжимая челюстей, по-волчьи забросила добычу на спину и потрусила низиной в сторону багрового заката, освещавшего верхушки пологих холмов.

Вредная гагара, наигравшись, взмыла вверх и полетела на следующее озеро, по-змеиному изворачивая длинную шею и надрываясь в бестолковом крике, а Забияка вдруг обнаружил, что Белоснежка не отвечает на его победные возгласы, и что он остался на озере один…



10. Серёга

…он сразу понял, что к ним в избу пожаловала дорогая гостья, белая горячка, «белочка», которую просто так не выгонишь, на крючок от неё не закроешься, не смахнёшь, как поганку с дерева. Теперь дело принимало по-настоящему серьёзный оборот, если не сказать смертельный.

Нужно было уходить.

«А куда? Куда!? - лихорадочно соображал Серёга. - Ближайшая изба находится почти в сорока километрах, что, в общем-то, неплохо, - чем дальше, тем лучше, - но там – развалины, в окнах нет стёкол, и сорванная дверь валяется где-то рядом, под снегом, - искать нужно! Нет трубы на печке, а внутри…».

Внутри, едва не доходя до оконных проёмов, кособочилась ноздреватая, присыпанная снегом наледь, исчёрканная мышиными следами. Туда надо было перенести запас продовольствия и снаряжения…

«Без собак, без собак тоже нельзя! Без собачек – смерть! А этому они всё равно не нужны, они погибнут, он даже из избы выйти не может, не то, что покормить. А Джульетта на сносях, значит, и щенки тоже погибнут!».

И ещё, теперь, думая о будущем, он все чаще и чаще оглядывался назад, вспоминал своё студенческое бесконечно далёкое бытие, шалопайство и разгильдяйство. Чего стоили одни только походы по пиву в «Блинную» возле китайского посольства! А ночёвки на чужих дачах, с водкой и разговорами о политическом устройстве родного государства? Ну, преферанс по пятачку – это извечное, студенческое! Да ещё и с вечными студентами, переростками, прошедшими по два-три курса серьёзных инженерных вузов, у них многому можно было научиться.

Молодой мозг впитывал всё, как губка. Казалось, вот он, момент истины, наступил: народ хороший, правительство – говно! Всё понятно, впереди прямая дорога. Будем душевно чистыми, умными, почти мудрыми, всё понимающими, кроме подлости, готовыми на подвиги во имя… не светлого, но лучшего будущего!

Хотя никто не представлял, какое оно должно быть, это лучшее будущее. Или что, виновные в арестах 37-го должны публично покаяться, признать свои ошибки? Чем тогда наше время отличается от 37-го года? Изменить систему!? Как? Мы же Ленина изучали, товарищи! Там всё прописано!

Это была некая игра, казаки-разбойники. Зачем снесли старую Москву? Это плохо? Да, плохо! Её ведь не восстановишь, Москву-то! И изменить ничего не изменишь. Так давайте побрюзжим на эту тему!

Но главным были не пустопорожние споры, а атмосфера вокруг них, анекдоты, запрещённая литература, самиздат, слухи о диссидентах-одиночках. Вот тут действительно нервы щекотал КГБ, - никто не знал точно, кто стукач, а кто трус.

И Серёга ходил по общаге с толстенным томом «Истории КПСС», завёрнутым в грубую обёрточную бумагу, на которой он сам и написал: «Архипелаг ГУЛАГ». Милая шалость. Толстая книга с трудом держалась у него подмышкой, - рука устала, - но перепуганные девицы провожали его влюблённым взглядом, - вот он, андеграунд!

Ночами, договорившись на кафедре, он перепечатывал на машинке крамольные очерки о советской действительности, переправленные из-за «бугра», и сердце его замирало от настоящего страха и неподдельного счастья. Таких, как он, было много, он хотел быть одним из них, и идти выше и дальше. Но не дотянул…

Два года Серёга переживал трудную любовь, что толкала его на опасные самиздатовские подвиги, и в конце концов опустошила без остатка, сломала, как об колено,.. но увела, столкнула с опасного пути.

На этом фоне попытка учебной части привести его в чувство, отчислив за неуспеваемость по английскому языку, показалась сначала приятным детским сном.

Но только сначала, потому что на этом Серёгина университетская жизнь закончилась. И поразмыслив, Серёга пришёл к такому успокоительному и, возможно, революционному выводу: общество выталкивает своих недругов, врагов, отщепенцев, то есть всех неугодных, выкидышей, на географические окраины государства, в Тьмутаракани и Усть-****рюйски. Это называется ссылкой или поселением, - перед глазами вставали те самые примеры! Поэтому лучше честно и достойно пойти туда добровольно, проверить, на что ты готов ради своих убеждений.

А ради них мы готовы на всё! Долой уют! Вон из цивилизованной, комфортно устроенной жизни!

Конечно, в этом уходе, или точнее, побеге, была и немалая доля позы обиженного и непонятого борца за народное счастье, и несомненный романтический крен, - «А-а, вы меня за мальчика считаете! Жалеете! И наказание придумали несолидное, детское! Ну ладно, я вам докажу, на что способны настоящие мужчины! Я сам туда поеду, без ваших декабристок, которые только и умеют, что на рояле бренчать и вышивать крестиком!».
Всё в одну кучу свалил, но решение всё же принял.

Серёгины родители пытались вразумить его, остановить беспорядочный бег в никуда, - «высшее образование необходимо сейчас каждому интеллигентному человеку!», но Серёга в запале накричал на предков, обозвал их мещанами, употребив ещё более обидное слово «обыватели», и с пустой душой и сердцем покинул родительский дом.

Да, неплохо было бы вернуться сейчас туда! Туда, где играют на рояле и вышивают крестиком! И дают разумные и добрые советы!

«Да что там, щенки! Не в них дело!» - размышлял в панике Серёга.
И действительно, уже его собственная жизнь повисла на волоске!
Однажды, проверив попутные ловушки, Серёга бросил всё и мотанул на ту дальнюю избу, которая значилась на карте под названием «Изба Фёдора».

«Что за Фёдор такой был? – думал Серёга. – Кой чёрт его сюда занёс? Не из тех ли тринадцати?».

Под снегом он обнаружил всевозможный мусор, помойку, где нашлось много полезных вещей, некоторые из них были старше его в два раза. Медный примус из довоенной коммуналки, погнутые ружейные стволы (кто их гнул и зачем?), медный же чайник из фильма «Ленин в октябре» (может, тут и броневик где-нибудь закопан?), рваная женская обувь пятидесятых годов (женщины вездесущи!), но – главное! – в прибрежном плавнике он случайно нашёл трёхметровую обсадную трубу.

Хм, этот выкидыш оказался счастливым…


11. Забияка

Беспокойно оглядываясь и жалобно подзывая подругу, Забияка метался по озеру, забыв и гагару и весь долгий и трудный перелёт. Не жалея последних сил, он разогнался, оставив на водной поверхности расходящиеся овалом буруны, и стремительно поднялся в воздух.
Белоснежки не было нигде.

Расширяя круги, Забияка удалялся всё дальше и дальше от озера, стараясь рассмотреть на земле каждый бугорок, каждую травинку…

С исчезновением Белоснежки на доброй половине Острова и в лебединой колонии поселилось несчастье. Оно не кормилось и не отдыхало, неугомонный его гогот и хлопанье крыльев раздавались над обжитыми гнездовьями, над головами сидящих на гнёздах лебёдок, чем приводили их в полное беспокойство и заставляли пригибать к земле гибкие шеи. Лебеди, главы семейств, тревожно провожали его шипением и распахивали крылья навстречу ветру, всегда готовые к экстренному взлёту, чтобы несчастье не приземлилось на их территории.
Но что мог поделать Забияка, лишившись любимой подруги? Вся нежность и тоска по любви остались в его сердце невостребованными и толкали, гнали его усталое тело вперёд и вперёд. Иногда он поднимался на огромную высоту, где солнце никогда не бывало красным, и откуда видны были другие острова за синими и белыми проливами. Там тоже была жизнь, детский писк птенцов и слабое тявканье новорожденных песцов, урчанье волчат, сосущих материнскую грудь и множество других звуков счастливой жизни.

Его неудержимо тянуло туда, и только чувство потери заставляло снижаться над своим озером, и каждый раз, приводняясь, он ждал встречи с Белоснежкой, и каждый раз, не дождавшись, вновь взмывал над тундрой.

И однажды Забияка не выдержал, он плюхнулся на чужое озеро и, помогая себе мощными крыльями, словно веслами, погнал грудью крутую волну, которая вскоре докатилась до нависшей над водой травы.

Из травы показался Марокканец. Он угрожающе зашипел, грозно забил крыльями, поднимая тучу брызг, и ринулся в контратаку.

Две гигантские птицы поднялись над озером, разошлись в стороны и, свистя перьями, пошли навстречу друг другу. Перед неминуемым столкновением они вдруг почти остановились, встав свечкой, и ударились грудью. Потом разошлись со снижением и повторили свой смертельный таран.

Затем бой продолжился в дальней от гнезда части озера, в воздухе мелькали огромные крылья, белые, выбитые ударами перья, крутились в последнем штопоре. Клювы были раскрыты в яростном крике.

Птенец крачки, маленький пуховой комочек, что-то разглядывавший на отмелом урезе, в ужасе побежал к спасительному берегу, переваливаясь на коротких ножках. Его разъяренная мать с пронзительным воплем пикировала в это время на нарушителей границы со стороны солнца, стараясь сблизиться на расстояние удара клювом. Ей это удалось, но большие птицы, разгорячённые боем, не заметили стража порядка и продолжали схватку.
Птенец добрался до лужи и бесстрашно кинулся в микроскопическую волну, ветер гнал его, словно кораблик, с удвоенной скоростью.

Крачка немного успокоилась, но барражировала неподалёку, наблюдая за ходом боя.
Но тут не выдержала Принцесса. Грациозно поднявшись над полем битвы, она первым делом обругала бестолковую крачку, а потом стала раздражённо выговаривать Марокканцу за то, что он себя не бережёт, и что будет, если он получит тяжелую рану или даже погибнет в поединке с этим сумасшедшим однолюбом.

Марокканец что-то зло отвечал ей, делая вираж за виражом, пока обессилевший Забияка не рухнул в воду комком изломанных перьев.

Счастливая пара некоторое время поплавала возле бездыханного тела, медленно дрейфовавшего к берегу, слабый ветерок шевелил белый пух на его окровавленной груди.
Принцесса горестно известила округу об окончании поединка и тихо позвала Марокканца к оставленному гнезду.

Всё это время на берегу озера лежала собака с палевым окрасом и, подняв уши торчком, не отрываясь, смотрела на лебедей.



12. Серёга

И только здесь, возле старого человеческого жилья, размякнув, беглец Серёга почувствовал, что в природе что-то происходит, именно почувствовал, так как заметить какое-либо определённое изменение было ещё нельзя, ведь северная весна всегда приходит через ощущение, которое можно просто не понять в текучке и усталости полярной зимы. Да и ощущение это – так себе, лёгкое дуновение южного ветра и запах, исходящий от снега. У Серёги это была первая весна на севере, поэтому он и не мог знать, что снег начинает пахнуть по-особому, а сердце начинает биться чуть быстрее, но вот когда в человеке появляется чувство близких перемен, изменений, и вокруг, и в нём самом, - вот тут каждому становится понятно, - это она пришла, весна!

Обустройство на новом месте, в избе Фёдора, не заняло много времени, - многолетняя свалка изношенных вещей оказалась ценнее глотка воды в пустыне. Отрезав резиновые подметки от дырявых кирзовых сапог, Серёга приспособил их в качестве дверных петель. Дверь была перекошена, и закрывать её надо было с усилием, приподнимая, но это уже была дверь, отделяющая жилище от просторов Арктики!

Потом тщательно заделал выбитые окна кусками истлевшего брезента и рубероида, натянув невесть откуда взявшийся кусок полиэтилена на пол-окна, - теперь днём в избе можно было разглядеть покрытые плесенью полки с почерневшей от копоти посудой, вешала под потолком и торчащие из наледи стол и угол печки.

Смысла вырубать изо льда стол не было, а вот над освобождением железной печи пришлось потрудиться, как следует. Дверца была оторвана, и Серёга случайно нашел её на полке. Трубу за полкилометра он решил пока не тащить, совсем обессилел, а вот печку сразу же затопил и порадовался вначале, что дым столбом уходит в круглое отверстие в потолке, как в индейском вигваме, но скоро изба заполнилась дымом, и ему пришлось регулировать тягу, чуть приоткрыв дверь и лёжа на наледи.

Первую ночь он провел на деревянном щите, завернувшись в сырую оленью шкуру. Печь продолжала дымить, и он погасил её. Собаки, как всегда остались снаружи, но лежали тихо и не скрипели снегом. Непривычно было лежать одному в избе и в полной тишине, никто не храпел, не потрескивало в печи. Зато было слышно, - или это казалось? – лёгкое шуршание снежинок, задевающих друг друга, опускающихся в голубой призме лунного света через отверстие в потолочных плахах. Он как будто вернулся в детство, в детскую волшебную сказку, и в первый раз за долгие месяцы крепко уснул…

Остальное Серёга сделал за полдня. Притащил с берега трубу, хотя думал, что не сможет даже поднять её, шёл, проваливаясь в снег, и нёс её, тяжеленную, на плече, как игрушечную. Нашёл на помойке старую оцинкованную шайку, поразмыслив, прорезал в ней отверстие и вставил дымоход, как надо. А ведь раньше никогда этого не делал!

Теперь-то печь пошла в полную силу! Огонь трещал и бесновался, из трубы вылетали искры, словно это был летящий на всех парах крейсер. Из куска верёвки и свечных огарков, оставшихся от прошлого хозяина, - видимо, это был сам Фёдор, так Серёге хотелось, - он сделал вполне сносную экономную коптилку, натопил снега и сполоснул посуду, поел горячей тушёнки, заварил плесневелого чаю из Фёдоровских остатков и облегченно подумал, что теперь можно перебираться на новое местожительство.

Однако, тут же вернулась знакомая навязчивая мысль «а что будет с ним дальше?». Ведь за стеной Фёдорова логова по-прежнему снежная пустыня, и до людей не одна сотня километров, а когда прилетит вертолёт, - и прилетит ли?!, - знает только его командир, да и в конце-то концов, он по-прежнему на острове, только теперь ему очень хотелось назвать его своим…


13. Матёрый

Стая Матёрого нашла Красавчика, когда тот уже полуспал, повиснув на собственных рогах. Почуяв волков, он хотел повернуться к ним навстречу и занять боевую позицию, но тело не послушалось его, и он умер от страха, раньше, чем клыки Матёрого перерезали ему горло…
За последние два месяца Матёрый значительно расширил владения стаи и уверенно вышел на северный берег Острова, охватив территорию почти в сто километров по фронту, от Двуглавой Сопки на востоке через реку Тусклую до второго Человеческого Дома на западе.

Еда, стадо Горбоносой, умело обходила волчьи засады, словно проваливалась сквозь землю, находя проходы в отвесных обрывах и ловко используя непредсказуемые прибрежные потоки воздуха, уносившие запахи в сторону пролива. Однако Матёрый, несколько раз потерявший оленей, придумал другую тактику, которая принесла успех.

Волки вспугнули оленей на пастбище, на прибрежной равнине, где толщина снега была минимальной, и прошлогоднюю траву можно было легко достать, скопытить. Разбегаясь, олени разделились на две части, - одна на большой скорости пошла вдоль берега, впереди был Горбоносый, а другая, растерявшись, выскочила на лёд, но быстро поняла ошибку и повернула вслед за вожаком. Вот на этом повороте волки и настигли олений молодняк, - копыта заскользили по чистому льду, молодая оленуха даже упала. И всё бы сложилось совсем удачно! Если бы... Если бы Малыш с молодыми волками не кинулся её добирать, вместо того, чтобы оставить лёгкую добычу самкам, а самому продолжить погоню.
Матёрому в одиночку пришлось пластаться за уходящими оленями, и он быстро выдохся. К тому же ему не терпелось дать Малышу хорошую взбучку за глупость и жадность, и он повернул обратно, сделав вид, что совсем не устал, а полон ярости и гнева на несообразительного переярка.

При его приближении стая, поджав хвосты, отошла от мёртвой оленухи и виновато ждала неминуемого наказания.

Но Матёрый только грозно зарычал, подняв на загривке желтоватую шерсть, и сделал стремительный выпад в сторону Малыша, и того словно отбросило в сторону. Потом вожак подошел к оленухе, встал на неё передними лапами, заявляя права на добычу, и оглядел притихших волков, постаравшись вложить в этот взгляд всю свою злобу и жестокость, силу и мудрость.

Самые слабые заскулили, а Малыш поднял голову и, не сдаваясь, исподлобья посмотрел на Матёрого.

Одним движением челюстей вожак мог бы выпустить кишки своенравному волчонку, но инстинкт подсказывал ему, что дело не столько в отношениях внутри стаи, сколько в том, что добраться до оленьего стада, как бы не был хитёр Горбоносый, не такая уж трудная задача, но когда стадо будет съедено, начнётся голод, потому что других оленей на этой территории нет. А голод – это хуже мора!

А то, что Малыш все чаще и чаще поднимает голову, говорит лишь о том, что скоро стая Матёрого разделится на две, и Малышу придется самому думать о том, как прокормить свою семью.

…Между тем, зима подходила к концу, дневные сумерки уже давно сменились светлым днем, и однажды на мгновение где-то в южной части горизонта загорелась алая заря, из которой ударили нестерпимо яркие золотые лучи. Каждый день их становилось все больше и больше, и солнце опускалось в покрытый льдом пролив лишь на несколько часов, а теперь и вовсе стало светить круглыми сутками, съедая гребешки снежных застругов и насыщая теплом густой волчий мех. Однако с охотой становилось все хуже и хуже, - преследуя добычу, волки ранили лапы о снеговой наст и проваливались в снежную крупу под ним.
В стае росло недовольство, а Малыш стал исчезать в тундре по нескольку дней.

Матёрый хорошо помнил тот день, когда Малыш принёс в логово собачий дух, смешанный с запахом парного мяса. Собаки жили где-то рядом, скорее всего в районе Человеческого Дома, иногда всё же проходя через землю Матёрого в сторону Двуглавой Сопки. Судя по всему, они научились охотиться без людей, не хуже волков, но соблюдать волчьи законы они не хотели. Матёрый с раздражением нюхал собачьи метки, поставленные поверх его собственных. Если бы это был человек или медведь, вожак не задумываясь перенёс бы границу, - территории хватит на всех, даже островной, но уступать собакам, живущим не по законам и инстинкту, а по непонятным и изменчивым человеческим понятиям?!

Никогда! Враг всегда останется врагом! Тем более враг из низшей касты, ушедшей в услужение человеку.

И ещё Матёрый понял, что если в течение двух-трёх дней он не добудет стае прокорма, кровавой стычки с Малышом не избежать.

Значит, нужно самому идти на разведку в сторону Человеческого Дома.


14. Тушинский.

Если бы Коле сказали, что это он воткнул в стену своего жилища топор, да ещё с такой силой, что не смог потом выдернуть его, он бы не поверил этому человеку. Поэтому, когда топор не нашёлся на привычном месте, на полу справа от печки, он справедливо сообразил, что это проделки его чересчур образованного напарника, оставившего к тому же сигнал вызова на бой. Тушинский уже не помнил, кто первый начал делить государственную собственность на «моё» и «твоё», но отсутствие напарника говорило только об одном: работник покинул рабочее место без ведома начальника, причём на неопределённый срок и прихватив с собой часть имущества, в том числе подлежащие инвентаризации собачьи души в количестве трёх. К тому же столь долгое отсутствие Серёги вызвало законное чувство ревности: песцовая «рухлядь» перестала поступать на центральный склад, а находится теперь в неизвестном, специально не оборудованном месте.

Устранение беспорядка Коля решил начать с себя и «центрального» склада. Он постригся и побрился наощупь, опасно орудуя тупыми зазубренными ножницами, применить нож он побоялся, так как руки ходили ходуном. Затем Тушинский нагрел воды, попарился с помощью фланелевой портянки, надел телогрейку на голое тело и приступил к оборудованию склада.
Пристанывая от ненависти к бросившему его напарнику, он распилил остов сломанной кровати-раскладушки на короткие трубки. От этой напряжённой работы он вспотел и, расценив это как начало выздоровления, долго пил пустой чай, сообразив, что сахара на этом острове уже не осталось.

«Может, оно и к лучшему, дык!» - решил он.

Окончательное просветление в голове пришло к нему вместе со словами Герки Шарикова, всплывшего из тёмного угла в виде косматого мужика с рогами, одетого в вывернутый наизнанку полушубок:
- …а боёк делай из гвождя! Однако, жатупить его не жабудь, горе ты моё!
В руках к тому же мужик держал тщательно исполненный чертёж задуманного Тушинским механизма.

- От это дело! От это вовремя, пока башка не варит! – сказал Коля вслух и громко, подивившись, впрочем, странным звукам человеческого голоса. Удивило его и несоответствие этих звуков промелькнувшим мыслям.

В пристройке нашёлся ящичек с гвоздями, а пружина от той же раскладушки идеально соединилась в единое целое с другими деталями. Про патроны и говорить нечего, боезапаса хватало на сорок девять белых медведей.

Так Коля Тушинский создал первый в своей жизни огнестрельный самострел. Через неделю их было собрано одиннадцать штук. Два дня ушло на совершенствование конструкции, и ещё неделя на их установку на «центральном» складе и на входе в избушку.

«Входные» самострелы Коля решил не настораживать во избежание…

«Всё-таки мы здеся не среди диких зверей, от, находимся», - подумал он.
Тёмный силуэт Герки Шарикова отмалчивался в своём углу.
- Так-то! – удовлетворённо произнёс Коля.


15. Аурум.

Как бы ни прекрасна была весна, какие бы чувства и силы не будила в живом существе, какую бы энергию не посылал на землю огненный космический глаз, - для обитателей острова, к которым принадлежала и стая Аспирина, она оказалась самым тяжёлым временем года.

В далёких голубых сопках бушевал влажный ветер, залепляя липким снегом открывшиеся было развалы глыб. Белая мгла соединила воедино море, сушу и воздух, убрав из пейзажа привычные ориентиры. Взгляд скользил по искажённой сферической поверхности, пронизанной напряженными силовыми линиями земного электричества и магнетизма, а стороны света бесконечно менялись местами, превращая мир в хаос, от которого теплокровным негде было укрыться, чтобы не сойти с ума и не соскользнуть с покатого бока планеты, перевёрнутой вверх ногами.

У собак не было сил даже на то, чтобы повернуться с боку на бок. Не было и еды, а вместе с ней и таинственного вещества, позволяющего диким обитателям севера пережить авитаминоз.
…Первым покатился вслед за мечущейся стрелкой компаса простачок Аурум. Половина его генной памяти, доставшейся от северных предков, тормозила его бег, а вот другая гнала в никуда в поисках овечьих стад и чернобородых людей в лохматых шапках и бурках. Воспалённый мозг отдавал последние силы порезанным о наст лапам, и Аурум летел сквозь белые вихри, оскользаясь на наклонной плоскости южного пролива.

Еды, и даже запаха её, здесь не было, но была свобода! Даже то, что ветер нещадно трепал его львиную гриву и забивал ноздри ледяными иголками, радовало, словно он был ещё тем пушистым щенком, который сползал, дрожа, с нагретой собственным теплом оленьей шкуры в океан арктического снега и холода.

Вперёд, вперёд, лучше уснуть на бегу, чем жить, свернувшись калачиком у порога Человеческого Дома в вечном сне ожидания!

Вот уже и пролив оказался позади, и стали появляться из снега тальниковые веточки, другие следы и запахи замелькали в катящемся назад белом шаре, а простачок всё бежал и бежал, и ему становилось всё теплее и радостней, и уже показались вдали зелёные благоухающие горы с бесконечными гирляндами медленно ступающих след в след овец, другие звёзды светились над ними, горели другие жаркие костры, которых Аурум никогда не видел.
И когда большой человек с винтовкой за плечами и крючковатым посохом в руках гортанно окликнул его на непонятном языке, простачок понял, что так звучит его настоящее имя, и оно тоже означает «золото», или ещё точнее – «золото, иди ко мне!», и рыжий Аурум, радостно повизгивая, помчался к своему настоящему и доброму хозяину, не чувствуя под собой изуродованных лап и ударов картечи в прыгающее от счастья сердце…

Аурума уже не было на свете, когда весенняя пурга на острове неожиданно прекратилась, и что-то острое толкнуло Аспирина в левую часть груди, где никогда ничего не болело. Быть может, оно, это «что-то», было там всегда, но никогда не проявлялось так сильно, и он внезапно ощутил вокруг себя безмерную пустоту, сравнимую разве что с бесконечной глубиной ночного неба, которую не в силах заполнить ни одно живое существо.

Аспирин поднял голову и, глядя в эту пустоту, завыл, не в силах сдержать в себе наступившее вдруг чувство потерянности, одиночества и предсмертной тревоги…


16. Командир.

Командир вертолёта отлетал на севере восемнадцать лет. Понятное дело, сначала Витя Цикун был стажёром и вторым, а потом уж пересел в левое кресло. Каких только заданий он не выполнял, каких только пассажиров не возил за все эти так быстро умчавшиеся годы! Но эти двое и три упряжных собаки… Прошло полгода, а они всё не выходили у него из головы, нездешние они какие-то были, отрешённые. Мало ли что приводит человека на Север, злая судьба или добрая (о такой и не слыхивал никто!), Он принимает всех, как в чистилище, и редко кто уходит отсюда злым. Если только на самого себя.

А эти, разные, как круг и квадрат, как точка и линия, как север и юг, пошли туда вместе, не понимая, чем это может кончиться. Тем, видимо, и запомнились. Как они там? Что с ними?
Ведь вполне нормально могли про них и забыть, как говорится, навсегда, а Герка Шариков… он и есть Герка Шариков.

И однажды Цикун, возвращаясь с дальней окраины Архипелага, застрял из-за непогоды на становой избе и сразу же решил, что в нарушение всех приказов и инструкций, он должен чуть-чуть изменить маршрут и пролететь над той странной Тусклой рекой, так непонятно долго текущей вдоль берега моря… Правда, был ещё резон, по которому не следовало этого делать, - чужая епархия. Заказали в ПАНХе вертушку – лети, нет заказа, не твоё дело, может кораблём сняли, пограничным вертолётом или ещё как. Но это если по понятиям, а по Северному закону…

Весь экипаж, пять человек, оглядывали смятую простыню белой равнины с высоты шестисот метров. Она была вогнута и пуста. И когда Цикун уже хотел отвернуть на свой привычный курс сто восемьдесят градусов, пожилой штурман с красным лицом, крикнул, перекрывая гул двигателей:
- Внизу человек! Человек!

С таким же чувством кричали, наверное, мореходы прошлого, увидев землю.

«Вот и решай теперь, судьба злая или добрая!» - подумал Цикун и пошёл на боевой разворот.
Человек этот внизу шёл небыстрым размеренным шагом, размахивая руками, и, видимо, что-то кричал, широко открывая рот. Никакого внимания на вертолёт он не обращал. Когда бортач Сашка подбежал к нему, стало понятно, что человек этот поёт.

Поёт!

К верёвочному поясу, стягивающему грязную телогрейку, была привязана полуобглоданная чайка, а за спиной висела мелкашка.

В этом чёрном, исхудавшем и сумасшедшем человеке Цикун с трудом узнал одного из тех промысловиков, кого высаживал тогда, полтора года назад, в устье Тусклой реки.
- Где второй, второй где? – кричал ему в ухо Цикун, но страшный человек, прекратив пение, только испуганно озирался, отталкивая протянутые к нему руки.
- А собаки? Собаки где? – крикнул бортач.

Тут лицо бродяги сморщилось, губы плаксиво искривились, он оглянулся назад, туда, откуда пришёл, и, тыча рукой в курс «сто восемьдесят градусов», заныл:
- Там… от… там… Герка там… у-у… уби-ил… Герка у-уби-ил…

Подлетая к избе Тушинского, командир прикинул, что человек с острова отмахал без малого сто километров без сна и пищи. Сверху было хорошо видно, как от избы в сторону сопок уходит стая волков, стелющихся в беге. Пять силуэтов, отбрасывающих короткие тени.
Штурман, сдвинув фуражку на затылок, внимательно смотрел некоторое время на бегущую стаю, потом, улыбаясь, сказал:
- Да это же собаки! Вертолёта испугались. Смотри-ка, одичали совсем, на волков теперь похожи!

А Цикун опять подумал про судьбу.

Второго охотника вертолётчики нашли на нарах внутри нетопленной избы. Сначала показалось, что он мёртв, - из-под груды тряпья торчал только заострившийся нос, но когда вагонным колесом проскрипела закрывающаяся дверь и люди в форме начали громко говорить, сбрасывая тряпье на пол, человек на нарах застонал, а в луче солнца, пробившем полиэтилен на крохотном окошке, заискрилось облачко пара.

- Так это что, - сказал бортач Сашка, - цинга или холера?
Тогда наблюдательный штурман молча ткнул пальцем в сторону входной двери. У пола, потолка и посредине двери были прибиты обрезки алюминиевой трубки, к которым была протянута толстая капроновая нитка.

- Это самострелы, - сказал штурман. – Видишь, только один сработал, нижний, даже печку пробило. А в верхних, видимо, осечка. Или патроны отсырели, или что-то со спусковым механизмом. А так, залп хороший бы получился!
- Ладно, полетели, - озабоченно произнёс командир, - скоро нас диспетчер хватится.
- А собаки? – напомнил штурман.
- Что собаки? Они теперь не скоро сюда вернутся. – помолчав, ответил командир.



17. Стая.

На этом острове уже не было людей. Они исчезли ещё весной, когда со стороны Огненного глаза прилетела огромная грохочущая птица. Затем быстро пролетело короткое лето, но собаки не помнили уже того счастливого времени, когда жили рядом с человеком. Может быть, они даже не считали то время счастливым. Или у них не было времени на размышления? Потому что в очередной раз в северное полушарие земли пришла осень, и солнце перестало греть постоянных обитателей острова. А осень эта была совершенно обычной: здравствуйте, я вернулась.

И в этот раз Аспирин, стоя над цепочкой волчьих следов, два раза шумно втянул с них воздух, потом поднял голову и долго смотрел в сторону сиреневых сопок, куда уходили следы. Джульетта стояла рядом, исподлобья глядя, как Пирамидон играет со своими братьями.
Река уже была укрыта белым саваном, чёрная кайма его тускло светилась. Позади стаи еле слышно шумело замерзающее море. Покой и тишина спустились с небес, заливая всё вокруг синим сумеречным светом. Только полярные совы бесшумно резали густеющий воздух, напоминая, что нет в природе Вечного покоя, а Вечная Тишина состоит из множества звуков.

И когда оранжевое лицо луны выглянуло над зазубренным лезвием гор, уплывающий в зиму остров услышал тихий, но настойчивый волчий вой, полный тоски по не сбывшейся и никогда уже не повторящейся жизни.



18. Тринадцать.

«Вот уж и на северном берегу работа закончена. В устье Тусклой реки поставили небольшой дом, рядом крест в две с половиной сажени, поморский путевой знак, приладили деревянную иконку Николы Чудотворца, покровителя мореходов, нашего, значит, святого, - путь-то дальше через пролив опасный и долгий, - сто, почитай, вёрст воды стылой, да шуги, да битого льда.

На западе, в сорока верстах, ещё один дом. Там же и могилу Фёдору выдолбили, медведь шалый задавил, еле потом отбились. Положили сверху на Федьку, брата моего, две лиственничные плахи, чтоб песцы не добрались. Так вот, ладно упокоился Федька, навеки в земле северной.

Вчера вот ко свежесрубленной избе «Крестовой» пришла стая волков. Разведка, видать. Матёрый вожак-то, стоял, не шевелясь, на взгорке, а два волчонка, - прогонистые, зады-то тощие! - быстро так обнюхали всё! Ан и нет ничего интересного, вот и встали поодаль, наблюдают, значит, как люди лодку грузят. А сами-то, небось, ожидают, когда же эти пришельцы отчалят, покинут вот ихню территорию.

Собаки-то пошли было знакомиться, да вожак как взлает, вот они, волчата стало быть, ощерились, да и отступили, потрусили себе восвояси. А собаки за ними, черти шерстяные, убежали. Как бы беды не случилось!

А так, куда без собачек-то, зима ж впереди?».


Старшой стоял на песчаном мысу, вспоминал, поворачиваясь по ветру то одним ухом, то другим: не слышно ли где собачьего лая?
Но нет, тихо.


«К утру уложились, тут бы и сесть покурить на дорожку, а нечего, - третий год уж на подножном корму! Да и идти надо, туман, сырость кругом до костей пробирает.
Чу! Неужто лай? Точно! Они! Они, милые!
Вот она и Жулька! Ах ты, курносая моя!
Аспир, ты, что ль? Ну иди, иди, потреплю!
Чик, Пок, где пропадали, детки, заждались мы вас!
Ну, Пирамидонище, а ты что квёлый? На вот, погрызи!
На борт, ребятки, на борт!
Пора нам!»


Чуть в отдалении сидел на перевитом лиственничном стволе сильно обросший бородатый человек с обветренным до черноты лицом, потирая простреленную ногу. Собаки крутились вокруг Старшого, виляя хвостами и оглядываясь на сидящего, словно приглашали его с собой.
«Ну а ты, мил-человек, что загрустил? Да… расставаться всегда тяжело, но надо… И рановато тебе с нами, Серёга. Жисть-то, она, о-ой, длинная!».


Уж и смолкло шуршание вёсел в прибрежной шуге, текущей вдоль заснеженного берега, и раздался негромкий хлопок паруса, а Старшой всё стоял, держась за растяжку, и, повернувшись лицом в корму, пытался разглядеть за туманом очертания покинутого острова.

2005-2010