Аксиомы авангарда. 4. 11голов павла филонова

Немного и нужно для забытья – солдатское одеяло кубового цвета, да под голову мешочек, набитый песком.
Предутренний сон тяжелым прессом накатил на художника. Блинтовым тиснением переходит матрица рогожки на скулы спящего, и его сетчатое пепельное лицо выглядит сделанным из отжатого творога. Высокий лоб художника в испарине и вся его комната полна испарениями начатой вечером картины.
Чахнет ветошь, истекая липкой смесью терпентина и фузы, перемешанной масляной краски, вытертой с кистей и палитры.
Летучие соединения художественного производства пробивает стойкий замес естества – сквозь дыхание курильщика припахивает картофельными очистками и постиранным сохнущим бельем.
Тихо. Стенные ходики отмеряют порции тлеющего воздуха: мертводух сочится в апрельский рассвет Петрограда сквозь крохотную форточку комнаты Павла Филонова.
«Правлю правое налево... я раздавил парня в белый день...» – глухо грохочет во сне художник.
К нему неожиданно приходит почтальон с ящиком из фанеры.
– Я принес нежности маленько...
На крышке чернильная надпись: «сна проява», а на обороте другая, печатными буквами: «образ на лбу чудотворит в гробу».
– Здравствуйте, Павел Николаевич – говорит почтальон.
Под крышкой штук сорок хороших яблок, юно яро-красных, а штук пятнадцать испорченных.
– Кто же из наших академических мастеров так напишет яблоки, Павел Николаевич?
– Никто.
– Но эти вещи вы делаете на пользу своим врагам! – не уходит почтальон.
Враги. Рукозудит раздавить их: двумя пальцами, как краплачную тубу №6; или одним – нажав на спусковой крючок нагана.
 Ему трудно слушать мои доводы, я чувствую, у него, у почтальона, болит голова. Но я не встану с кровати, я помогу ему мозгом.
Клеточку за клеточкой перебрал, а камору боли не нашел. И все же наши идеологические основы на сделанность картины он понял. Ему надо дать постановку и тогда икс-лучи его ткнут нетленно. И я дам ему постановку. Пусть знает, что все это время, пока он снимал крышки ящиков и любовался яблок глазницами, я жил только чаем, сахаром и одним кило хлеба в день.
«Нежный мой прах протух...».
Лишь один раз я купил на пятьдесят копеек цветной капусты, да сэкономил на хлебе и купил на сорок копеек картошки, раскрасавицы картошки.
– Кто же из наших академиков так пишет и ест картошку, товарищ почтальон?       
– Никто, Павел Николаевич.
А я все время экономил на муке, я спек под утро последнюю лепешку из последней горстки муки, я готовлюсь по примеру многих, многих раз, жить, неизвестно сколько не евши.
Филонов заметил, что сделалось два почтальона: один с ящиком постоял в дверях и ушел, а другой двигался к нему, все повторяя имя Павел Николаевич, его имя.
Спать дальше или пробудиться? Лучше спать, так легче принимать удары от подносителей смертной отравы.
Что же вы так медленно идете? «Крови розовой раздавои...»

– Павел Николаевич, это я, Мансуров.
Филонов увидел – оставшийся почтальон, действительно, похож на художника Мансурова, коменданта дома. Тогда он поднялся и опустил босые ноги на пол. Железная кровать, лодка сновидений, взвизгнула уключинами пружин и, клацая кольцами цепей, стала на якорь. Кубового цвета волны исчезли, – Филонов встряхнул одеяло и широкими движениями разровнял складки. Брызнули на пол капельки махорки.

Павел Мансуров, комендант двухэтажного дома по улице Литераторов, 19, пришел к жильцу комнаты №7 художнику Павлу Николаевичу Филонову 12 апреля 1921 года по заявлению Екатерины Александровны Серебряковой. У пятидесятидевятилетней народоволки, старой большевички, умер муж. Ее сын Петя вместе с комендантом дома пришел к Павлу Николаевичу, не согласится ли он по просьбе  матери написать посмертный портрет Эспера Серебрякова.
Филонов согласился.
– Я днем веду исследовательскую работу... у меня днем ученики. Сам я пишу ночью... вот, лампу себе купил стосвечовую... – Филонов дробил фразы и паузой  накапливал весомость слова. – Могу писать ночью... Сегодня же и начну... Вы ходатайство написали, товарищ Мансуров, чтобы мне доступ был в мертвецкую работать?
– Дома он, товарищ Филонов, не надо ходатайства, – предупредил ответ коменданта его спутник.
Филонов отвел Петра в сторону и приглушенным голосом начал объяснять, как больно художнику терять время и это беда многих искренних мастеров, бессильных перед изменениями, а они на глазах происходят с предметами, природой и людьми, особенно с мертвыми людьми. Но тот, кто получил постановку филоновской школы, может отквитать все потери, и тратить мозг только на то, чтобы выбирать цель действия вещью.
Большеголовый Петр Серебряков молча глотал слова художника, не пытаясь их понять. Филонов говорил и не замечал, что его босая нога топчет сбитый солдатский ботинок Петра.
 «Надо выдержать, выверить...» – доносилось до Мансурова, и он подумал, что Павел Николаевич утешает Петра, но когда прислушался, понял, речь идет о чем-то не сиюминутном.
– Надо выверить, а коли надо и доразвить цель действия вещью и на этом учиться проверять себя. Вы, Петя, не сомневайтесь, я не из тех, кто не умеет действовать временем. Вы молоды, а я еще в 1913 году начал одну картину, а когда вернулся с Румынского фронта, доработал ее. Там изображен Северный полюс... На нем цветут деревья гигантскими розами, а со скал глядит – львица с детенышем!
Я умею действовать временем. Вы увидите... Все увидят... Ночью я начну работать. То, что надо заморозить, навечно отоптать в газах, то там и останется в земноцентре души. Увидите...

На следующее утро Серебрякова и ее сын увидели готовую картину.

По обыкновению Павел Николаевич не один раз возвращался к этой картине, следуя внутренней своей задаче доразвить то, что зародилось в работе от первого к ней прикосновения кисти.
Сегодня эта вещь известна под названием «Одиннадцать голов». От первоначального варианта осталась только голова Эспера Серебрякова, средняя в верхнем ряду. На месте его туловища, в центре, художник дал свою голову, в левом верхнем углу – бюст Серебряковой со скрещенными на груди руками.
«Одиннадцать голов» Павел Николаевич всегда показывал ученикам, перед тем, как им надо было приступить к работе над портретом.
«Голову надо разобрать по косточкам, – говорил Филонов. Начать писать можно, дорисовывая перед живописью каждый член карандашом и все время действуя цветом».
Каждому Филонов давал постановку, называл образ, который ученик должен был проявить. Он переворачивал картину, и филоновцы читали вслух карандашные надписи, имена одиннадцати голов: Горболоб, Земнолик, Силонос, Боголич, Маскарь, Помиратель, Твердогляд, Зубочлен, Немогуда, Челокрик, Жадногуб.