Глава 15. Уход

"Как ни странно это было, это было так"
                Л. Толстой, "Отец Сергий"


- Омар, с тобой все в хорошо?
Он открыл глаза, но увидел перед собой лишь неясные, туманные человеческие очертания.
- Смотри, у него открылись глаза.
- Омар, скажи что-нибудь! - это был женский голос.
Он зажмурился в попытках прийти в себя и привести в порядок мысли, который вот-вот начинали зарождаться в больной голове. София, стоявшая подле него и самозабвенно ухаживающая, мгновенно расцвела, заметив признаки жизни. Ее омраченное слезами лицо в одночасье залилось улыбкой и воссияло. Стоявший рядом с ней и, видимо, оказывающий моральную поддержку Санур поддержал ее надежды:
- Слава богам, с ним все хорошо. Переутомление. Моральное истощение. А что еще можно было ожидать от этих процессов? Там люди погибают, уродуются...
- Да перестань ты о плохом, - спешно перебила его София, - Омар очнулся! - она наклонилась и судорожно обняла любимого, словно торопясь успеть это сделать до неосязаемо необратимого момента.

Омар снова открыл глаза, - на этот раз пред ним предстала довольно четкая картина, - и ласково посмотрел на Софию. После мрака, который длился во времени всю ночь, а дня его сознания - мгновение, он увидел стоявшую перед собой великодушную женщину, которая готова была сделать все, чтобы ему стало хорошо. Самоотречение так и сквозило в ее жестах и мимике. Она заботливо поправляла одеяла, в которые бойко окутала Омара, и гладила его влажный лоб.
- Ты говорить можешь? - поинтересовался Санур, переждав секунды женской ласки, - Посмотри на меня.
- Да-да, не беспокойтесь, - он повернулся к Сануру, - Со мной все в порядке.
- Тебя нашли возле здания суда без сознания...
- Я, откровенно говоря, не помню что произошло. Помню... Вышел, растерялся из-за чего-то, и далее все как в мраке.

Проговорив последнюю фразу, писец неожиданно оцепенел. Он вспомнил этот самый мрак. Он уже с ним сталкивался. Еще в Деспотии, когда его изгнали из города и когда с ним по дороге в неизвестность произошел перелом, он уже терял сознание, оказывался в беспощадном мраке, и только чудо тогда спасло его. Чудо, в которое он незамедлительно и бездоказательно поверил. Но сейчас же, колебавшись в своих воззрениях - даже не столько из-за своей нестойкой позиции, сколько из-за неустойчивой реальности, - он почувствовал иное. Все его старания, все его суетная проповедь, попытка кому-то что-то доказать - все оказывалось бессмысленным. Никому до этого не было дело, поскольку каждый занимался своим делом: рядовой деспотией разводил скот и самостоятельно добывал пищу, рядовой гражданин народов моря - предавался жизненным наслаждениям. Но о духовном думать решительно никто не хотел. Или еще не наступило подходящее время, или сам писец просто заблуждался. Впрочем, верить в это отнюдь не хотелось.

Ему помогли встать с ложа, умыли и дали чистую одежду, а затем накормили. Казалось бы, внутренние состояние, давшее сбой, стабилизировалось. Конечно, Омар продолжал чувствовать себя дурно - время от времени кружилась голова, начинались рвотные позывы, - но это быстро проходило, устаканивалось и забывалось. Санур, как только позволила ситуация, удалился, оставив влюбленных тет-а-тет. София же молча глядела на Омара, на его бессмысленные перемещения по комнате, лихорадочные подергивания глазами. С ним было явно что-то не то, но говорить об этом он отказывался.

- Тебе плохо, я вижу это, - тихо, стараясь не задеть чувства писца, говорила София, - Давай позовем врача. Может быть он поможет.
- Нет, спасибо. Врачи могут помочь излечить физический недуг, но моральный, который сидит внутри, - он ткнул пальцем себе в грудь, - они излечить не в состоянии.

Он не хотел сейчас думать о пережитом процессе, не хотел думать о пожаре, поломавшем сотни судеб, его волновала иная величина - абстрактная, если угодно. Он думал: для меня Бог существует, он спасает меня, хранит. Но для других он мертв. Причем невоскресимо мертв. И нет ни у кого желания узнать больше, чем они знают. Обрести идеалы, которыми они еще не живут. Им не нужно ничего, кроме просто человеческого.. Всего лишь человеческого... Человеческого...

Тем временем близился праздник, который не могла отменить никакая судебная процессия. Дело в том, что наступал день одного из самых почитаемых богов у народов моря - бога виноделия. По обыкновению люди выходили гулять, веселиться, устраивать пышные пиршества, виртуозные театральные демонстрации, напиваться до потери памяти и отдаваться порыву необузданных страстей и легкомысленности. То, что произросло из народа - а иных корней у столь свободолюбивого праздника просто и быть не могло, - не могло отсрочиться - и даже суровые расправы затихали в этот день. Анания, устраивавший торжество по сему случаю, пригласил знакомых и друзей к себе в гости - в том числе и Софию. Она охотно приняла приглашение в надежде хоть как-то забыть события последних дней. А вот Омар же идти отказался, сославшись на плохое самочувствие. Как бы София не уговаривала его, он категорично отказывался, желая остаться дома и полежать. Выбора не было: она дала согласие, и обижать близкого друга в ее намерения не входило. Омар сказал ей на прощанье: «Не беспокойся за меня, я просто хочу побыть один. Так мне, несомненно, станет лучше». Но эти слова скорее болезненно и мучительно отозвались в ее сердце, нежели успокаивающе. Она ушла, обещав скорее вернуться, но Омару уже не было до этого дела.

Главное, что он достиг желанной свободы - она ушла, чего он так добивался. Нет, он продолжал ее трепетно любить, сердечно относится, но абсурдное желание распрощаться с этой жизнью пересилило всякие чувства. Вернее, распрощаться с жизнью с Софией, с дружбой Санура, со всем этим кругом, уйти в скитания, отречься от знакомств. Все, что действительно томило его, намекало на родные места, где бы он мог ощутить себя своим, это Деспотия, далекая страна, в которую ему уже не суждено было попасть. А эта страна уже не вызывала у него ничего, кроме отвращения. Бога не было нигде - оставалось искать его только в себе. Но не в тех условиях, что натурально сложились возле него. В других - далеких от привязанностей, ограниченных исключительно своим «я».

Собрав вещи, взяв немного еды и воды, Омар ушел из дома - куда глаза глядят. Справившись с волнением, он попрощался с Софией в своих мыслях: возможно, это был неверный шаг, ложный, но он понимал, что другого выхода нет. Он бродил по чужому городу также бездумно, как если бы попал в пустыню - не замечая никого вокруг, не обращая внимания на крики, словно пребывая в полном одиночестве на безвидном фоне. Вокруг него то и дело появлялись пьяные люди, запевавшие веселые мелодии, выскакивали громко хохочущие оболтусы, показывавшие пальцем на совершенно трезвого писца, и высмеивали его. Но ему все было нипочем. Для него сейчас ничего не существовало, даже он сам.

- Эй! - крикнул кто-то издалека, и этот крик смешался со всеобщем шумом гулящей толпы, - Эй! Слышишь!
Расталкивая локтями всех на своем пути, неустанно выкрикивая «эй!» из толпы выбежала девушка и приблизилась к Омару. Тот по-прежнему ничего не замечал, летая в своих мыслях где-то в иных мирах. Она схватила его за плечо и резко потрясла, точно желая его разбутить.

- Что? - внезапно очухался Омар и обернулся. Перед ним стояла Ника, оборванная, постаревшая, искалеченная жизнью, - Ника, ты ли это?
Надо сказать, что ее внешний вид, и так нисколько не привлекательный, сейчас еще более отталкивал - видимо, сказался процесс. Такое не проходит просто так, неизбежно оставляя печать на всю жизнь.
- Я! Я! - она как-то радостно отвечала, словно осчастливленная встречей с самым ближайшим другом.

Писец несколько заколебался. Ему казалось, что она уже мертва. Ведь на том процессе, на котором они находились вместе, спаслись немногие. И ему представлялось, что уж Нику точно осудят. Однако этого не произошло, чего он, увы, не запомнил, так как в тот день запомнить хоть что-то было вообще чрезвычайно трудно.

- Я смотрю, ты неважно выглядишь, - сострадательно сказала Ника, будто не замечая, что сама она выглядит куда хуже.
- Немного захворал...
- Тот процесс?
- Да. Тебя он тоже подкосил, очевидно.
- Меня спасло чудо, Омар. Я была уверена, что меня казнят.
- Так что же произошло?
- Пойдем ко мне. Я тебе все расскажу.

Она повела его за собой сквозь пьяную толпу зевак, по дороге не проронив ни слова. Омару, однако, показалось странным предложение пойти «к ней». Учитывая то, что у нее не было дома, а место, в котором они познакомились, подверглось сожжению, выходило не ясно - куда она его вела. Впрочем, расспрашивать преждевременно он ее не стал, всему свое время.

- Вот мы и пришли, - повернувшись лицом к Омару, оборвала молчание Ника, - ныне я живу здесь.

То, что лицезрел перед собой Омар, даже не походило на дом. Он видел всякие жилища - и частные, и общественные, - но все они, даже самые нищенские, не имели такой жалкий и похеренный вид, как эта лачужка. Вернее сказать, это даже был не дом, а сделанный своими руками навес из тряпки, державшийся на двух деревянных палках. Под навесом лежали ее вещи, какая-то еда, кувшин с водой и больше ничего.

- А тебе не холодно ночами спать? - поинтересовался Омар, входя под тряпочный навес.
- Я еще не долгое время тут живу. Прошла только одна ночь, но я не замерзла. Закуталась в различные одеяла. Вот и все.
- И ты собираешься...
- Нет, что ты, - не дав ему закончить мысль, перебила она, - это временное жилище. Я надеюсь рано или поздно получить жилье потеплее. Пусть это будет и не дом, но хоть что-то... потеплее.
- Так как тебе в результате удалось спастись от казни?
- Сама не знаю. Всех моих знакомых казнили и оставили только меня. Ты - мой последний знакомый, - она посмотрела ему в лицо и засмущалась, - Мне просто повезло. Они решили, что я ни в чем не виновна и что меня склонили к греху мои друзья.
- Они - это судья? Судья так решил?
- Да, он сказал, что я могу идти. И если я не исправлюсь, тогда меня точно казнят.
- Так и сказал?
- Он сказал еще что-то, что я не поняла, но точно в мою пользу. Не знаю почему, но он заступился за меня. Нашел какие-то доказательства, что ли. Или... еще что-то в зашиту...
- Да хранит Господь этого человека, - прошептал в бороду Омар.

Ника села на коленки и достала старую глиняную миску.
- Тебе дать что-нибудь покушать? Ты, наверное, голодный.
- Нет, что ты, Ника, не надо. Это тебе нужно поесть, - он достал из своего мешочка, в котором он хранил припасенную еду, ячменный хлеб и протянул его Нике, - держи, это мой подарок.
- Да что ты, что ты, - учтиво отвечала она.
- Послушай, как же ты теперь будешь? Без друзей-то, без поддержки...
- Буду жить, как все, а что мне остается?
- А работа?
- Найду работу. Надеюсь, что найду. Но больше торговать своим телом не буду.
Повисла неловкая пауза. Омар промолчал в ответ. Он мог ее невольно обидеть неправильно подобранным словом, поэтому рисковать не стал. Благодатное молчание действует чудотворнее всяких теплых слов сочувствия.
- Ты знаешь, а я ведь уверовала в Бога.
- Что, прости? - он не услышал ее последних слов, обратившись в глубокую задумчивость, - Во что уверовала?
- В Бога. В Творца. Помнишь, ты о нем как-то говорил?
- Да, как-то говорил...
- Я думаю, Он есть. Правда, думаю. И так думали мои знакомые до смерти.
- Как же так случилось? - встрепенулся он.
- Не знаю. В нашем городе становится все больше и больше верующих в Единого Бога. Во всяком случае так было до суда.
Удивленный Омар на время потерял дар речи. Он не ожидал, что его идеи рано или поздно найдут поддержку. Лучше поздно, чем никогда.
- А ты разве не слышал? Сейчас многие об этом говорят. В одной восточной стране казнили человека, который желал всем доказать, что в мире есть Один Бог. Он умер за это, а также за нас. Потому что он пришел, чтобы образумить народ. Чтобы показать ему истину. Чтобы внушить нам, что мы заблуждаемся.
Слова Ники скорее потрясли Омара, нежели успокоили. Что за человек? Из какой такой восточной страны? Он ничего такого никогда не говорил, да и сам ничего не знал об этом.
- Нет, об этом я не слышал и никогда сам не говорил. Я говорил о другом...
- Помню-помню, но это не от тебя пошло, - ласково погладила его по щеке Ника.
- А от кого?
- Не знаю. Говорят, и все.
- И что же? Он тоже говорил о Боге?
- Он говорил о том, что Бог - это любовь. Что Бог - это стремление стать лучше. Что Бог - это все. А он Его сын. Сын Бога. За это его и казнили.
- И? - не унимался Омар.
- А потом, как говорят, он воскрес. Чтобы явиться к ученикам и сказать правду. Чтобы они продолжали верить. Чтобы вера их была крепка.

То, что он не смог сделать своими руками, сделалось за него самостоятельно. У него не было никакой ревности: если вера восторжествовала, то зачем же делить ее успех? Важнее результат, а не автор. Важнее картина, а не художник. Важнее первоисточник, нежели копия. Кому, как не писцу, это было прекрасно понятно.

Однако многое оставалось непроясненным: что это был за человек? Сын Божий? Но что это за роль? И может быть ли у Бога сын? Впрочем, философскими изысканиями Омар никогда не занимался - логически выдержанному слову он предпочитал слово поэтичное, интуитивно ухваченное из среды и внутренне освоенное. Если это и случилось, стало быть, того хотела судьба, того хотел и Бог. Несмотря на развивающуюся болезнь, Омар на мгновение почувствовал себя хорошо - от осознания того, что он более не одинок в своей вере, что есть люди, готовые его поддержать, и что в конце концов то мистическое прозрение, случившееся с ним во время изгнания, было не галлюцинацией или помешательством, а закономерным результатом его жизни. Его наградили этим знанием, и Омар с достоинством его нес.

- Ты над чем-то задумался? - поинтересовалась Ника.
- Как всегда, о чем-то постороннем. Не обращай внимания.
Она впервые за эту встречу позволила себя отломить кусочек ячменного хлеба, который лежал в миске, и жадно начала жевать. «Она давно не ела, - думал Омар, - пусть насытится. Ей можно, она многое пережила». Не имея обыкновения вести себя правильно во время еды - какие, впрочем, правила могли быть у нищих? - Ника громко зачавкала, чем невероятно рассмешила Омара.
- Над чем ты смеешься? - машинально спросила она и покраснела.
- Над жизнью, Ника. Она ужасно смешная. Ты кушай-кушай, - он отломил ей еще кусочек хлеба и передал в руки, - Мы все ходим вокруг да около, ищем правду, а ведь она здесь. Вот она.
- Где? - переспросила с набитым ртом Ника.
- В нашем образе жизни, простом и наивном. Нужно быть как дети, - опять засмеялся он.
- Я не понимаю тебя, - продолжала кушать Ника.
- Ты кушай-кушай. Это я так, о своем.

Хохотавший Омар смотрел на простодушную девушку, искалеченную обстоятельствами, и умилялся: все, что она делала, отдавало какой-то неуловимой отрадой, сердечной заботой, неописуемой душевной податливостью. Даже ее молчание грело Омара значительно сильнее, чем чьи-нибудь слова поддержки. После окончания небольшой трапезы она привстала с колен и, посмотрев на Омара, продолжавшего над чем-то хохотать, странно и неуклюже, вышла из-под навеса на улицу - заниматься мелкими бытовыми делами. Безропотное самопожертвование - так можно было бы охарактеризовать ее образ жизни, размышлял Омар. Она ничего не просила, не помышляла о пошлой корысти, жила для других, обнажая в себе человека - настоящего, а не скрытого за пеленой мнений, пристрастий или суждений. И именно такой человек и способен был обрести веру, и даже больше - ее воплотить. Можно ли быть нравственным человеком, не ограничивая себя Верховным Наставником? Разумеется, можно. Но Богу угодны не только люди, соблюдающие нравственный закон, но и люди, живущие любовью. Кто, как не она, проявляла эту добросердечную любовь к людям, не желая ничего взамен?

Мысли Омара завертелись в неудержимом круговороте, он был чрезвычайно рад повстречать человека, раскаявшегося при жизни в своих грехах - причем внутренне, а не под давлением закона, - и более ни о чем не помышлявшего, кроме скромной и спокойной жизни. Теперь для Омара отчетливо прояснилось, кем бы он хотел стать, если бы ему дали второй шанс родиться на свет - именно таким человеком, просто человеком, без могучих устремлений и попыток стать выше себя. Все его проповеди, его неустанная борьба, конечно, имели большую цену, но еще дороже виделась ему мирное здравствование. Не война, а мир должен поселиться в людских душах, чтобы повсюду восторжествовала справедливость. Пусть даже если это случится и без участия Бога, - но, несомненно, при его благословении.

- Что ты смотришь? Что смотришь? - игриво спросила Ника. Омар продолжал безмолвно разглядывать ее, следить за каждым ее естественным движением, которое вызывало в нем исключительно положительные эмоции, напоминало о какой-то другой жизни - не зацикленной на бренных и суетных вопросах, - Ты так и будешь молчать? Или что-нибудь скажешь?
- Я очень рад, что знаю тебя, - лаконично ответил Омар, делая ударение на последнем слове.
- Это почему? - она подошла поближе, встав прямо на солнце. Лучи озарили ее искалеченное лицо и еще более обнажили неприглядность. Тем не менее Омар, сгорая от счастья, только лишь подивился этому: ее природное уродство моментально превратилось в природную оригинальность. Ведь что как не отношение к человеку формирует вкус? Он взглянул на нее исподлобья и подмигнул.
- Странный ты, чудной какой-то! - проговорила она.
- Да нет. Просто уставший...
- Так ты кушай! - рванулась она ухаживать.
- Нет-нет, я не голоден. Я просто устал, устал от жизни. Впрочем, не думай об этом, не терзайся.
- Нет, все-таки странный, - скривила она лицо.
- Пойду я, пожалуй, - встал Омар, - Спасибо за гостеприимство, но мне пора.
- Домой? - нехотя выдавила из себя Ника.
- Пора... - настаивал на своем он, - Пора.

Обняв на прощание единственного друга, Ника отошла в сторонку и грустно стала смотреть ему во след. Он уходил куда-то далеко, неведомо куда. Хромая, вязко шагая и тяжело дыша, Омар, тем не менее, уверенно и целеустремленно удалялся от нее - именно что удалялся. Омар уже никуда не шел, он мог только откуда-то уходить. Мало-помалу писец исчезал из поля видимости Ники и складывалось ощущение, что исчезал насовсем. Вернется ли он когда-нибудь? Вспомнит еще ее? Впрочем, Ника через мгновение и думать перестала о таких глупостях - ее занимала лишь дальнейшая жизнь. Она была уверена: если жизнь наладится и устаканится, то к ней обязательно кто-нибудь придет. Поскольку хорошие дела всенепременно притягивают хороших людей. А хорошие люди - счастье. Да, именно ради него стоило жить, думала Ника, и если счастья нигде нет, то стараться выстраивать его самостоятельно. Чего, кстати, силился делать и Омар, только по-своему: он уходил, и этот уход дарил ему необходимый покой. Покой, к которому он стремился с начала своих дней.

Между тем, София вернулась домой после дружеского застолья. День по большому счету был испорчен: на фоне веселящейся и гулящей толпы она сидела томно и несколько раздраженно. Стараясь ни с кем не разговаривать, чтобы не сорваться, София молча просидела всю трапезу, которая включала в себя винопитие и последующую застольную беседу о всеобщих вопросах бытия. Устроитель мероприятия Анания, друг Софии и человек, продолжавший ее бескорыстно любить, поинтересовался о состоянии ее здоровья раза два, но получил лишь равнодушный ответ: «Со мной все хорошо». Но праздник должен был продолжаться - и, как говорила традиция, «без уныния на лице» (это назидание передавалось из поколения в поколение и, как считалось, пошло еще от самого главного бога). Видя, что София пребывает в отчаянии, Анания учтиво предложил ей больше не мучиться среди праздных гостей, а пойти домой. «Ведь тебя здесь все томит», - сказал он. «Пожалуй», - робко кивнула она. «Я не могу видеть тебя такой. Пойдем. Давай я тебя провожу», - безотказным тоном произнес Анания и попрощался с гостями.

Они дружно вышли из логова разврата, в котором пахло тленом, на воздух, чистый и спокойный, внушающий мысль о вечности. Дорога до дома заняла не сказать чтобы очень много времени. Они не обронили ни слова. Шли, словно поссорившись, не смотря друг на друга. Каждый думал о своем. Потому, вероятно, дорога и показалась такой короткой - когда думаешь о чем-то запредельном, предельное значительно укорачивается. Так они мгновенно очутились возле дома Софии, и только там действительно пришли в себя.

- Тебя ожидает Санур? - с непреднамеренной ревностью спросил Анания, показывая в сторону человека, стоявшего невдалеке.
София повернула голову и прищурилась: возле дома и правда стоял Санур.
- Нет, не знаю, почему он тут, - неуверенно покачала она головой.

Появление Санура не могло быть вызвано простым причинами. Он никогда не наведывался к ним, предпочитая приглашать к себе. А если когда-нибудь и встречался с Омаром, то по каким-то особым поводам, причем не самым радостным. Вот и на это раз Санур вряд ли явился с доброй вестью, подумала София и заволновалась.

- Анания! София! - закричал он, увидев их, - Скорее, за мной.
- Что случилось? - спокойно произнес Анания. София же, почувствовав неладное, лихорадочно забилась в истерике.
- Спокойно, спокойно, - схватил ее за плечи Санур и продолжил, - друзья, Омар, при смерти. Его нашли на западе города, лежащим на дороге без сил. Скорее, за мной. Он лежит сейчас в доме одной матроны, любезно приютившей его.
- Я так и знала! Я знала, что этим все кончится! - неистовствовала София.
- Успокойся ты, - крепко обнял ее Анания, - перестань плакать. Мы сейчас нужны ему. Возьми себя в руки.

Слова Анании были искренни и от чистого сердца. В такой момент ни ревность, ни зависть не дают о себе знать - она как будто успокаиваются и трепетно утихают. Он хотел Софии добра, значит он хотел добра и Омару. На смертном одре одни обретают веру, другие - друзей. Не теряя времени, Анания и София стремглав ринулись за Сануром, чтобы в последний раз увидеть умирающего мыслителя. Время истекало, смерть и не думала ждать.

Прибыв на место, они поразились увиденному: возле дома матроны собралась несметная толпа - и это в праздничный день, который не могло затмить ни одно мрачное событие. Ни одного знакомого лица, ни одного знакомого звука - откуда все эти люди? Санур с Ананией застыли в шоке, София же, как сорвавшись с цепи, побежала в дом.

- Что здесь творится? - поинтересовался у первого попавшегося человека Анания.
- Прощаются с большим человеком, - машинально отвечал он, будто повторяя услышанное где-то, - говорят, он прожил славную жизнь.
- А почему так много людей? - вопрошал Анания.
- Не знаю. Раз умер кто-то большой, почему бы его не почтить?
- Да что вы о нем знаете? - сокрушался Анания.
- Да ничего, в общем-то, особенного. Просто так говорят... Говорят, большой был человек.
- Пойдем, хватит понапрасну тратить время, - Санур спешно взял за руку Ананию и потянул его к дому.
- Но я не понимаю... - горячился Анания.
- Все мы не понимаем, - отрезал Санур.

Внутри дома матроны было не протолкнуться. Складывалось впечатление, что сюда заглянули все, кто жил поблизости: и богатые, и нищие, и политики, и плотники, все-все. Как они здесь оказались - пожалуй, они и сами не знали. Услышали от одного, подтвердили у другого, от третьего узнали, что умер «большой человек», а четвертый показал дорогу. Словом, типичное явление для страны народов моря, где каждая смерть - трагедия, а смерть незаурядного человека - трагедия народная. Тут, как ни в одной другой стране, умели почитать и уважать умерших - не словами о прекрасной загробной жизни, а делом жизни земной. С другой стороны, оставалось не понятно: кто пустил слух о том, что умер именно «большой человек», ведь Омара знали немногие, а его учение так и не укоренилось среди граждан.

- Пропустите ее, она его жена! - заревел чей-то голос.
- У него была жена?
- Какая жена?
- Да пропустите же!
Из густой толпы выскочила София и подбежала к Омару, лежащему на деревянной кровати, покрытой овечьей шкурой. Он спал, словно малое невинное дитя, девственное в своих помыслах и чистоте. София тут же принялась целовать его лицо, но недолго - ей немедленно запретили это делать.

- Что ты? Не видишь? Ему плохо! - принялся назидать какой-то бородатый мужик.
- Я... Я его жена! - во весь голос проговорила она.
- Так у него все-таки была жена?
- Да не было никакой жены!
- Была! - кричала София и неудержимо ревела, - была жена!

Но народная стихия осталась глухой к ее воззваниям - она быстро поглотила ее, оставив Омара умирать вдали от хоть сколько-нибудь знакомого голоса. Заплаканная София вышла наружу и, глядя на небо, прошептала что-то неуловимое, будто искупая свою вину - раз не удалось сказать желаемое непосредственно, она сделала это опосредованно, обратившись к Тому, в Кого он верил.

- Это вы его жена? - запыхаясь, подбежал к ней какой-то босяк.
Она лениво повернула голову и нехотя ответила:
- Да.
- Мои соболезнования. Он умер.
Обратив свой взор куда-то вдаль, София бесчувственно проговорила:
- Знаете, он улыбался на смертном одре. Он был счастлив.
Повисла беззвучная тишина. София безутешно сидела на месте, а босяк не хотел ее покидать - ему натурально стало жалко девушку.
- Понимаю вас, большой человек ушел, - София не предала значение сказанному и продолжала думать о своем, - Все-таки отец веры.
- Что? - обернулась она.
- А вы не слышали? Тут говорят, что верующие в Единого Бога хотят присвоить ему титул «Отца веры». За все дела. За то, что он был учеником. За то, что распространял Его на этой земле.
- Отец веры, - ухмыльнулась она. И вновь зарыдала.

Успокаивать Софию было бессмысленно - да и не нужно. Она роняла слезы радости, а не грусти. Его признали. И как это обыкновенно и бывает - всенародное признание оставило от подлинного Омара лишь необходимое. Внешние атрибуты и символы, вырванные фразы из контекста, которые, быть может, и вообще никогда не были сказаны. Народ отобрал Омара у Софии, и оставил ей только память. Его спокойный вид, безмятежный образ существования, рассудительная речь и ненасильственная борьба за правду. Впрочем, и борьбой это было трудно назвать - его походы к философам и политикам сначала напомнили фарс, а затем и трагедию. Его внешние действия отражали внутреннюю борьбу, гораздо более суровую и беспощадную, борьбу между желанием и совестью. В результате не восторжествовала ни одна из крайностей, да и середины он тоже не обрел. Омар просто ушел, чтобы в другом месте попытаться обрести понимание. Ибо Деспотия не принимала его, а он не принимал народы моря.

Сведений о существовании Омара нет ни в одном найденном документе Деспотии. Такого писца не проживало на богатой на таланты земле. Проживали другие, но они никогда не покидали своей страны, так как считали долгом служить ей и подчиняться. У народов моря осталось предание: мол, некий чужак прибыл к ним, жил добродетельно, учил смирению и сам покинул этот мир безгрешно. И только в одной семье - у Анании и Софии - сохранились воспоминания о подлинном Омаре. Несовершенном, как и все люди, но очень добром. Это воспоминание прожило еще 30 лет и упокоилось вместе с семьей. Санур умер еще раньше, заболев какой-то неизлечимой болезнью. Возможно это была та самая красная смерть, которую благополучно отсрочили местные врачи, но побороть которую не смогли. А Ника умерла на следующей день после Омара. Ее закололи за безнравственное прошлое на улице. Убийц искать даже и не стали - к чему такая суета? Ведь ее смерти желали многие...