417

***

Сначала жил-был один человек и когда он делал даже один шаг, все говорили об этом; и когда он говорил даже одно слово, все знали, как оно пишется... Но потом человеков стало так много и все они стали такие шебутные и говорливые, да еще и к чужим делам и словам невнимательные, что всё это кончилось. И тогда стал жить-быть один писатель и когда писатель делал даже один шаг, то всё шло по тексту, написанному выше... Но история повторилась и писателей стало так много - и все они стали жить-быть сугубо как в тексте, написанном выше - что в итоге каждый раз, когда кто-то из них что-нибудь говорил, то его тут же хватали за руку, крича, что это уже говорили сотни, говорят тысячи, а будут говорить чуть ли не миллиарды в кубе.. Вот и думаю: «кем быть, как жить, как быть, кем жить?» Хожу в толпе и думаю…

***

Я любил их, меня тянуло к ним, но я самоутверждался тогда, т.е. это были все же не очень глубокие и выношенные любови. Отыгрывал пропущенную юность. Я захлебнулся бы, налей они в свои жестокосердные бассейны воду...
 
В ней есть странное и это хорошо - быть может,  странное, если не поломает, то хотя бы оттеснит тот стандарт, который возникает в душе каждого, кто ежедневно посещает стандартные места...

***

Пишу, потому что во мне не кончаются слова. А я их не берегу, расходую, пропускаю все, которые уже были (если только меня память не подводит). Но они пока всё не кончаются - и это при том, что кругом толпы, у которых  даже не начинались и шеренги, которые их существование поддерживают лишь искусственно-искусным образом. Потому что эти слова  побуждают  меняться - и либо ты меняешься, а в новой обстановке неизбежны новые слова, либо они всё наращивают и наращивают давление, меняются сами, стремясь сдвинуть тебя с места во что бы то ни стало...

Небо сначала проникло в мою голову, а потом стало спускаться вниз, стремясь, в идеале, заполнить все тело. Такая неизлечимая античума. Голова моя теперь всегда полна небом, но душа еще иногда прячется в смрадные пятки...

***

Комоды, на которых бюсты; желеобразные; кочерги какие-то; мымры; две уродливые сексбомбы; манекены женского рода; крысы; чувырлы... - в общем, ни одной приличной... А мужики? Прибабахнутый,  полупокойник, куча задубелых... - всё в таком роде. Чуть не выл я в этой очереди в  коридоре. Без скафандра и искусственного дыхания жить уже нельзя - надо было книжку прихватить, легкую и оптимистичную, как журнальчик. Типа  Платонова, например, у него все кочерги живые…

Зубастые комоды, на которых бюсты в кольчугах; желеобразные с толстыми папками под мышкой; кочерги на высоких и острых каблуках; мымры с булавками; две уродливые сексбомбы бесконечно многократного действия; манекены женского рода из картона повышенной твёрдости; крысы с длинными и мерзкими хвостами и чувырлы с сигаретами в лошадиных зубах… - и тонкая-тонкая истина; маленькая, нежная, а ей все швабру в руки суют: «мой полы, потому что через пять минут вся камарилья обратно пойдет»...