Пронзительно

Густой туман стоял, не шелохнувшись, готовый вот-вот набрать силу и упасть мелким дождём. Вечером чуть подморозило. Февральское небо опустилось ниже, и повалил крупный мягкий снег. Ночью в комнате стало светло как в степи во время полнолуния. Жёлтый свет уличных фонарей отражался от белых крыш, пушистых заснеженных деревьев и больших снежинок, отвесно падающих за стеклом. Приснился Новый год из какой-то другой жизни.

Ранним утром меня разбудил необычный звонок телефона. Что-то пронзительное было в этом хорошо знакомом звуке. Я на цыпочках подхожу к телефону и прикладываю к уху холодную трубку, в которой гулко и часто стучит моё сердце.

- Петя! – при первом же звуке маминого голоса у меня внутри натягивается тугая пружина. Теперь мне кажется, что я проснулся за мгновение до этого звонка и уже точно знал, что прямо сейчас творится какая-то беда, что мне придётся куда-то бежать и что-то делать, чтобы эту беду остановить.

- Петя, меня кот покусал! Сильно!
Так быстро я не одевался даже в армии. Мне необходимо добежать до родительской квартиры, и в ближайшие минуты в моей жизни нет другой более важной задачи. Это решение немного успокоило и  отпустило мысли, которые как белки заметались у меня в голове.

Образовав горку рыхлого снега, дверь моего подъезда отворилась тяжело.  Так и есть, я сегодня первый, только следы одинокой собаки, её ярко жёлтая моча на сугробе у дерева и снежная целина по колено. Под свежим снегом лежит гладкий вчерашний ледок. Шагов десять я бегу почти на месте, то и дело, до боли в пояснице, резко взмахивая руками и ногами, чтобы не упасть.

До квартиры родителей метров пятьсот и всё в гору. Дорога   совершенно пуста. На ней хорошо видны  неудачные попытки проехать наверх. Старый «Опель», обнаружив на снегу следы крутых разворотов и  пробуксовок, не доезжая до них, сразу поворачивает обратно.
Снег идёт давно, нет ветра, морозец едва касается щёк, стало светло, чисто и красиво. Эта красота сейчас до тошноты нелепа. Мой кот, которого я принёс к родителям погостить на время командировки, и так и оставил жить, натворил очень нехорошее, а что именно мне только предстоит увидеть.

Лёгкие не успевают растворять кислород. Сразу разговаривать не смогу. Буду дышать смотреть и слушать. Жутковато. Открываю дверь своим ключом. Зажигаю свет в коридоре - мамина кровь на выключателе, на полу, на большом зеркале в прихожей, на белой тюлевой занавеске.

Из комнаты тихо выходит мама, очень спокойная, серьёзная, ни тени паники. Дышать становится легче. Она  кротко проплывает по комнате, присаживается на краешек кресла и осторожно, словно ребёнка, кладёт на колени замотанную чем-то руку.

- Грюндик не любит, когда на него кричат. Кинулся на меня, стал кусать царапать. Я его на балконе закрыла. Вон он. Там сидит. По подоконнику балкона бегает Грюндик. Шерсть стоит дыбом, глаза ошалевшие. Он то и дело встаёт на задние лапы, опирается передними о стекло, скребёт по нему когтями, будто пытается пройти насквозь и отчаянно мяукает. За стеклом его не слышно, он беззвучно открывает рот, обнажая малиновый язычок и белые острые зубы. «Что же ты, дружище, наделал. Как же теперь с тобой быть». 

В детстве, глядя на мамины натруженные руки с набухшими синими венами, я пережимал пальцем то на одну, то на другую и спрашивал: «больно?», мама отвечала: «нет, не больно». Мне это было удивительно. Почему не больно, если нажать пальцем на вену, то кровь перестанет идти и должно быть больно. Мама разматывает руку, предлагает посмотреть – не хочет в больницу. Рука опухла, на ней глубокие царапины - как ножиком. «Эх, это он зубами, или когтями. Да какая разница, нужно скорую вызывать».

Кота мне подарил один знакомый музыкант. Я принёс его домой поздним вечером из ресторана. Он был настолько мал, что пришлось несколько дней заглядывать ему между ног, чтобы убедится, что он мальчик. Я называл его Грюндиг, как немецкий радиоприёмник. Русские слова никак не хотели звучать в адрес котёнка, один из предков которого был рождён в Сиаме, а сам он почему-то  напоминал японца.

Всю ночь он пищал своим скрипучим, нездешним голоском и лез ко мне на диван. Мне было не жалко, просто боялся во сне задавить, брал за шкирку и бросал на пол, с каждым разом всё дальше и дальше, но толку не было. Диван стоял в углу и доступ под тёплое одеяло был открыт только со стороны ног и сбоку. Очень долго он пытался атаковать меня с одной стороны, потом с другой, а ближе к рассвету прополз под диваном, протиснулся в узкую щель в углу у изголовья и уткнулся мокрым носом мне прямо в ухо. Сквозь сон я посмеялся его находчивости и оставил так до утра.

Машина скорой помощи заблудилась и увязла в снегу в соседнем дворе.  Сначала толкал сам, потом помог прохожий. Водила мне потом, - спасибо Вам, спасибо. -Тебе, - говорю,- спасибо, выходите, приёхали, это я вызывал.

Доктор едва взглянул на мамину руку и сказал, что нужно ехать. Тут возникла ещё одна проблема. Скоро домой должен вернуться папа. Что он подумает, обнаружив пропажу мамы и кровь по всей квартире. А что если он зайдёт на балкон.  Влажным полотенцем я, как сумел, протёр ручки дверей, телефон, краники в ванной, стол, шкафчики и раковину на кухне. Кровь застыла и вытиралась плохо. Я оставил три записки: на зеркале в прихожей, на телефоне и на двери балкона. Написаны они были на разных клочках бумаги, разными фразами, наверное, разным почерком: «на балкон не заходи грюндик маму покусал мы в больнице». Этого мне показалось мало, и я решил каждые пятнадцать секунд звонить домой с мобильного в надежде застать папу прямо на пороге. Кажется, звонил чаще.

Доктор  сказал, что ничего страшного, только уколы от бешенства нужно сделать и прийти потом на перевязку. До папы дозвонился вовремя. Он только вернулся с рынка и даже не успев разуться, подошёл к телефону. Через полчаса мы были дома.

Грюндик, после нескольких часов заточения на балконе, вроде как одичал. Из-за стекла стало хорошо слышно его недружелюбное гортанное мяуканье. Он уже не только царапает стекло, он забирается по москитной сетке под самый потолок. Мне становится не по себе. Постепенно приходит понимание, что назад ему дороги нет.
 
- Ну, он же не виноват, - повинуясь, видимо, материнскому инстинкту защищает его мама. – Я между входных дверей его нечаянно закрыла. Потом, может, ногу прищемила и крикнула ему громко: «ты, что здесь делаешь!», а он не любит, когда на него кричат, вот и кинулся на меня.
- Мам, мне тоже не нравится, когда ты на меня кричишь, я же тебя не кусаю.
- Нате! Все меня покусайте! - Протягивает мама здоровую руку в нашу с папой сторону и закатывает рукав халата по локоть.
- Так ты же нас потом домой не пустишь, - смеётся папа, и уже серьёзно добавляет, - и правильно сделаешь.
-Папа, я не хочу ещё раз испытать то же самое, что и сегодня утром. Ты бы видел, сколько здесь крови было, у меня сердце не железное, у тебя тоже.
- Ну, что же теперь убить его, что ли?  - напирает мама, - может, отойдёт ещё.
- Может, отойдёт, а может, и нет.
- Давайте его лучше завезём куда-нибудь.
- Куда ты его завезёшь, они за тысячи километров дорогу назад находят. А если покусает, кого по пути домой, грех на душу брать.
- Живодёры вы, одно слово. Два сапога пара.
-Конечно, пара. Отец он мне всё-таки. Или ты так не считаешь?
-Да ну вас…

Так мы просидели до обеда, и мама ушла хлопотать на кухню. От глупой мысли сходить домой за ружьём меня сразу передёрнуло. Выстрел в упор из двенадцатого калибра – смерть лёгкая, но зрелище ужасное.  Не получив папиного одобрения, я вбил гвоздь в длинную деревянную рейку, загнул его колечком, и привязал рядом верёвку. Получилась петля-удавка, которой охотники ловят или удерживают на расстоянии диких животных. Как душить кота, я не знал. Знал, только, что будет это очень неприятно. Папа эту идею отверг категорически. Мне она тоже уже не казалась блестящей.
- Сынок, в квартире этого делать нельзя, нам же здесь жить.
- Согласен. Есть один старый способ доехать до Волги, только кто его будет в мешок сажать.

Обедали без аппетита. Папин самогон никак не хотел отдавать алкоголь и, как водичка, проскакивал до самого донышка, ничего не обжигая, и не согревая. Пеньковый мешок, верёвка и спортивная сумка лежали рядом. Мама постоянно причитала, до конца не веря, что мы собираемся это сделать, в глазах у неё стояли слёзы.

- Вот возьмёт его на руки и ходит, ходит с ним по комнате перед телевизором, убаюкивает. Два усатых кота, большой и маленький. Мурлыкают друг с другом. Папа ему «тю-тю-тю», Гришка, потом мне «гав-гав-гав!», мама. И что же теперь, в Волгу его?  Вспоминали, как он любил помечать углы, и особенно свежевыглаженное бельё, сложенное в стопочку на столе или на кровати. Как он был разборчив в еде и в кошках, которых  ему иногда приводили.
- Не то, что некоторые, у-у-у, коб-е-е-ль. - Мама косится то на папу, то на меня и непонятно, к кому эти слова на самом деле относятся, в любом случае, они не кажутся сейчас обидными. Так и сидели. Каждый неосознанно тянул время. 

- Папа, самогон у тебя всё же какой-то не настоящий.
- У меня спиртометр есть, ровно сорок оборотов.
- Всё, пап, я больше так не могу. Я пошёл одеваться, а ты накинь, что-нибудь плотное и береги руки.
- Я, всё же, хочу с ним попрощаться, поглажу, может он успокоится.

Я сижу на корточках около двери балкона  уже одетый и обутый. В руках раскрытый мешок, он уже в сумке, верёвка на полу, у меня всё готово. Папа открывает балкон и после недолгого замешательства берёт Грюндика в руки. Слышно очень низкое утробное рычание. Папа чувствует ладонями эту зловещую вибрацию, еще раз понимает, что ничего не изменить и опускает кота в мешок. Я завязываю верёвку. Больше Грюндик не издал ни звука и ни разу не пошевелился.

Выйдя из подъезда, я сразу нашёл на земле половинку кирпича, с трудом отбил её ботинком от заледеневшего асфальта и поймал машину. Водитель, узнав, зачем мне на Волгу «до самой воды» матерился и рассказывал, как у его знакомого сиамский кот бабку искусал.

На берегу никого нет. Снег закончился и уже подтаивает. Волга течёт тихая, тёмная, неуютная. В этом году она опять не встала. Мимо проплывают тонкие прозрачные льдинки. Я стою на больших бетонных плитах, до воды полметра, и в глубину метра три. «Здесь в это время налим должен хорошо брать, на живца».

Кладу мешок на влажный снег и привязываю кирпич, пальцы не слушаются. Кажется, что в мешке уже никого нет. Мыслей тоже никаких. Понимаю только, что осталось совсем немного и скоро всё кончится. Отгоняя подступающую дурноту, читаю «Отче наш» и крещусь размашисто три раза.

Сначала опускаю в воду кирпич, затем осторожно, чтобы не обжечь ледяной водой, опускаю Грюндика. Он не подаёт никаких признаков жизни. Метра полтора слежу, как он плавно скользит в зеленоватую, холодную темноту. Пружина, натянутая с самого утра у меня внутри, со звоном лопается. Во рту остаётся привкус стали и волжского льда, хрустящего у меня под ногами.

Прошло больше десяти лет. Я теперь живу на берегу Волги, недалеко от того места. До квартиры родителей быстрым шагом - минут двадцать. В июле, на бетонных плитах я ловил селёдку, вглядывался в глубину и почему-то думал, что Грюндика тогда должны были съесть налимы.

Моя двухлетняя дочь называет себя Ариша Петровна, папу Деда-Юра с усами, а маму Баба-Саша с котами. Сейчас у них живёт кот Серый, кошка Чиба и кошка Пятнашка. Если Серый пытается употребить кого-нибудь из них, мама гоняет его из брызгалки для цветов, приговаривает: «у-у-у, коб-е-е-ль» и косится то на папу, то на меня. Непонятно, к кому эти слова на самом деле относятся, но в любом случае, они не кажутся нам обидными.

Когда неожиданно и пронзительно звонит телефон, я иногда вздрагиваю: «Господи, только не это, и только не сейчас». Не хочу знать, какие именно беды я всякий раз от себя гоню. Не могу об этом говорить и боюсь думать.



2010