На плантациях любви

День начался, в общем, обычно: как всегда, раздался телефонный звонок. «Приходи немедленно!». Жена... Я взглянул на часы — восемь, что для меня довольно рановато, притом что ложусь обычно далеко за полночь.
Собираться недолго, идти недалеко — мы удачно сняли комнату для отдыха в двух шагах. Открываю дверь — моя очередь заступать на вахту по уходу. Жена молниеносно натягивает куртку и, с явным вызовом исчезает, надеюсь, знаю куда.
Да, теперь я отец семьи. Это случилось стремительно и не очень вос-принималось, как незаслуженный подарок. Мне уже за сорок. Четверть с лишним я прожил из них с этим изящным и опасным существом, дурой, нередко напрочь лишенной здравого смысла, но переполненной притом тупым упрямством, утром ясным моим, надеждой единственной...
За эти долгие, долгие годы, пронесшиеся, как мгновение, мы сменили чуть ли не десяток комнат в разных концах любимого города и никогда не съезжали по своей воле, но каждый раз по требованию очередной квартир-ной мегеры-хозяйки, бывало, и в двадцать четыре часа, да без так необхо-димого нам предупреждения... И тогда, учащенно дыша разряженным воз-духом небытия, я метался по городу вблизи Львиного мостика, потом, после прикрытия этого продуваемого всеми питерскими ветрами места пересечения неприкаянных человеческих судеб, толкался со многими уже на площади Мира, теперь Сенной, где все искали, искали, но мало кто чего предлагал
Мы сохранили наш горький, как первое вино, союз, так больно попи-равший наши еще молодые свободы — сохранили, сберегли, несмотря ни на что. Как много было нам всего — ссоры, болезни, смертельные обиды и — свежий ветерок мира, неумелая и потому, наверно, подлинная забота и нежность, теплое ощущение дома, терпкое кровосмешение наших лучших годочков, небрежно и щедро брошенных к ногам друг друга...
Не знаю, за что это все мне, но знаю теперь — зачем.
Я держал пахнущие хлебом пальчики моего мальчика и сквозь короткое возвращение в прошлое поймал вдруг в себе тяжкое ощущение тревоги. Как там наша мама? Отчего не звонит, как обычно? Куда это она вдруг так ринулась, даже не взглянув на меня? — жуткими змейками струились, холодея под сердцем, вопросы.
Да, впрочем, я понял — опять у нее накипело. Под вечер, как во-дится, она мне сказала — я ответил, а надо было мне, козлу, промолчать.
Мы снова в ссоре, в самой безысходной и тяжкой ссоре, потому что она без причин, потому что десяток лет уже два серых паука в тесной банке мутного стекла... Пойти и посмотреть? Подумает, приволокся искать примирения. Сказано же — в любви сильнее тот, кто меньше любит... Да сколько же можно, сколько? А если она вену режет? И кровь себе тихонечко спускает... Всего-то пару недель назад она размахивала себе у запястья нашим изъеденным вечерней картошкой кухонным ножом и задыхаясь, кричала пронзительным шепотом: «Я докажу, я докажу тебе, что ты не прав, скотина!» И я знал, я кожей чувствовал тогда — докажет, и немедленно, с помощью звенящего смертью острия — с нее станется! И, изловчившись, вырвал орудие доказательств и обнял эти бьющиеся, как у пойманной птицы крылья, хрупкие плечи и приобнял и, как мог, как мог, успокоил крест мой, жену, отчаявшуюся бедную девочку мою...
Нет, не пойду. Пока иду, пока бегу... Лучше позвонить. Конечно, тут нужна осторожность и формальный повод. Спрошу-ка я якобы исчезнув-шую соску.
Позвонил — откликнулась!
— Лен, а где соска?
— Соска на полке — прямо напротив твоей морды. Разбудил-таки, гад.
Жива. Жива, счастье мое!
Над плантациями опять восходило солнце.