Стриптизёрши

СТРИПТИЗЁРШИ

(из «Педагогических куплетов»)

Я налил полную рюмку водки и поднялся. Класс затих. Ученики мигом отставили смешки-разговорчики и приготовились внимать. «Блин, — промелькнула благоразумная, но запоздалая мысль. — Всё же надо было подготовиться…» Теперь поздно: первый тост — мой, и не отвертишься, поскольку повод исключительный — десять лет окончания школы, десять лет моего первого выпуска…

Вот они сидят, взрослые самостоятельные люди, многие уже своих собственных детей воспитывающие — ведь им по 27, ну а мне ровно на десяток больше, и я всё такой же холостой разгильдяй (совсем недавно рухнула очередная «личная жизнь»), вечно чего-то ищущий… ну что я им скажу? «Дорогие мои, я поздравляю вас с этой датой?.. Как здорово, что все мы здесь сегодня набрались?..» Уф. Ладно.

— Итак, ровно десять лет назад вы при моём скромном участии окончили школу. И мне тогда было ровно столько же, сколько вам сегодня. Можете теперь представить, какой дурак был… (смех, аплодисменты) Впрочем, нет, не можете — сможете только лет через десять. Вот за эти следующие десять лет и выпьем, дай Бог так же собраться всем живыми и здоровыми… (бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают и выпивают)

В общем, погуляли мы тогда очень даже мило. Уютный ресторанчик-погребок в самом центре города был в нашем распоряжении до утра, и никто никуда не торопился в эту тёплую летнюю ночь с субботы на воскресенье. Кухня и напитки также были превосходны, и хотя всё организовывалось вскладчину (от которой меня, впрочем, категорически отстранили), заметны были старания инициативной группы, состоящей из нескольких наших товарищей, которые — честь им и хвала — успели проявить себя в бизнесе, и теперь очень хотели, чтобы, во-первых, всё было «на уровне»; во-вторых — показать всем, а особенно (нескромно подозреваю) мне, что они уже большие мальчики. На самом деле они молодцы, и все их широкие жесты я принимал и принимаю с искренней благодарностью, хоть порой и не без лёгкой иронии.

Той ночью повод для иронии также был дан. В самый разгар праздника, когда монолитные ряды сидящих за классическим П-образным столом распались на тёплые группки, спонтанно перетекающие одна в другую, и всё живее были воспоминания, и всё звонче смех, и всё дружнее песни — один из наших инициаторов вышел на середину зала, потребовал внимания и объявил центральный номер программы. Надо сказать, что этим номером нас, непосвящённых, интриговали уже с начала вечера, поэтому все разом прекратили весёлый кавардак и повернулись к сцене.

Ах, вот оно что! Похоже, мои большие мальчики решили показать миру, что они уже совсем-совсем  большие мальчики… Стриптиз, господа!

Заиграла соответствующая музыка и в полумраке появилась соответствующая девушка. На ней было что-то надето, и она это что-то, плавно изгибаясь, сняла, оставшись в туфлях и красных трусиках-стрингах. Засим она стала делать какие-то движения — предполагалось, что это очень смелые движения и должны немедленно возбудить как минимум всю мужскую часть публики. Действительно, немногие — уже изрядно подвыпившие — мальчики хлопали и орали нечто одобрительное, однако большинство наблюдало с холодным интересом, дескать: ну, что она ещё тут вытворит?..

Признаться, у меня даже такое праздное любопытство скоро иссякло — по двум причинам. Во-первых, телодвижения стриптизёрши, при всех её стараниях, были скучны. В сущности это были примитивные провокации, лишённые тайны и фантазии, от которых ничего не шевельнулось ни в моей душе, ни, pardon, в штанах.

Во-вторых, я сидел рядом с Ташкой. Она была моей любимой ученицей, а я — её любимым учителем, только это не была наша общая любовь к предмету, который я вёл. Это была простая любовь мужчины и женщины, но расслабьтесь, уважаемые, расслабьтесь: хоть мы любили друг друга класса с девятого (её девятого, вестимо), любили страстно — однако в школьные годы чудесные между нами не было не только ничего ЭТАКОГО, а обошлось даже без романтических прогулок под луной и трепетного касания рук, да мы и наедине-то практически ни разу не оставались… Было напряжение от мощного взаимного влечения, в воздухе витал запах озона, когда наши взгляды пересекались, были молчаливые ссоры и бурные немые объяснения прямо среди урока… Максимум, на что я отваживался тогда — это в ташкин день рождения рано утром оставлять перед дверью её квартиры букет, звонить и убегать, причём едва ли не в первый же раз её мама засекла меня в окно. Такая вот ну почти платоническая любовь.

Но прошло несколько месяцев после окончания школы, и все предохранители оказались сорваны. И было первое свидание, от которого осталось в памяти только дикое перевозбуждение, и нервная дрожь, и были последующие наши встречи, полные то страстей роковых, то безбашенного веселья, то тонкой игры — да, нам с Ташкой было что вспомнить… Мы расстались, увы, из-за моей трусости — на каком-то этапе я понял, насколько близкими людьми мы становимся, и сердечко моё затрепетало как осенний лист, и бегство моё было тем более позорным, чем более при последних наших объяснениях я старался «сохранить лицо» — этакое «правильное чмо» разглагольствовало о проблеме выбора, о чистоте отношений и тэдэ.

С тех пор мы просто друзья. Впрочем — нет, не просто. Такое не проходит бесследно, и вот теперь, когда все страсти-мордасти остались позади, мы сидим рядышком и ведём разговор очень тёплый и весьма доверительный. Я рассказываю Ташке о своей жизни то, что вряд ли кому-нибудь ещё рассказал бы, и она отвечает откровенностью на откровенность.

Ташка уже несколько лет замужем, дочке на тот момент, кажется, три года, муж — хороший человек, которого она искренне уважает и любит. Впрочем, никто из нас и не намерен вторично окунаться в ту бурную реку, мы просто мило беседуем, но память тел… Мы сидим близко, но не вплотную, однако моё бедро чувствует жар её бедра, а когда я, скользнув глазами по ташкиной спине и груди, встречаю её глаза — вижу, что это тело хорошо помнит не только мой взгляд…

Тем временем стриптизёрша, поелозив промежностью по коленям разомлевшего Федьки Лукова, направилась прямиком к нашему столу. Она двигалась, мягко ступая и слегка приседая на каждом шаге, одновременно выставляя вперёд ладошки и царапая коготками воздух — типа такая вся из себя тигрица — довольно убогое зрелище для тех, кто хоть немного смыслит в пластике. И вот её грудь уже нависла над моей тарелкой (оттуда я больше не ел), остекленевшие от напряжённой «творческой работы» глазки уставились мне в лицо, а треугольник языка алчно забегал по кровавым губкам, намалёванным на белой штукатурке макияжа. О, боже! Вамп, форменный вамп! Теряю волю в экстазе…

Мы с Ташкой переглянулись и засмеялись. Девушка, изогнувшись, изобразила шипение гюрзы, которая слишком сыта сегодня, чтобы охотиться на всякую мелочь, развернулась и пошла на выход, независимо вертя профессиональной попой. Шоу окончено.

Все тотчас вернулись к напиткам, закускам и весёлой болтовне. Вновь заиграла музыка, на сей раз для нас, и я не преминул пригласить Ташку на танец. Каюсь, то ли от избытка чувств, то ли от чрезмерной набожности (в смысле «я набожен, но всё же я мужчина») в нашей паре партнёр постоянно липнул к партнёрше, и той приходилось мягко, но настойчиво отодвигать его хоть на сколь-нибудь приличное расстояние. Так или иначе, но танец разволновал меня, и, проводив Ташку на место, я вышел покурить.

И у выхода из погребка снова увидел стриптизёршу — одетую в довольно скромное платье, умытую и причёсанную. Очевидно, это был последний на сегодня её выезд, и она ждала такси. Лицо её было усталым и даже слегка озабоченным, отчего нечто похожее на сочувствие шевельнулось в моей душе. Я сделал пару затяжек в состоянии, близком к размышлению, и подошёл к ней.

— Извините, а можно нескромный вопрос: зачем вы этим занимаетесь? Только из-за денег?

Девушка удивлённо посмотрела на меня. Но уже через секунду живое выражение лица сменилось надменной маской — то ли сработала профессиональная защита, то ли вспомнилась наша с Ташкой реакция на её экзерсисы.

— Вы не понимаете, — снисходительно сказала маска. — Это для меня адреналин!

Куда уж нам понять… Я вынул из кармана визитку и протянул стриптизёрше.

— Если вам так нравится получать адреналин, приходите ко мне в театральную студию. Лошадиные дозы гарантирую. Вот, возьмите: здесь адрес и телефон. Заодно подучитесь кой-чему, а то ведь такую лажу сегодня показали, если говорить о вашем актёрском мастерстве…

Сказано было грубовато, согласен, но благодаря именно этому на лице девушки вновь проблеснули признаки жизни. Глаза сперва возмущённо сверкнули, затем смущённо прикрылись; она молча взяла карточку и отвернулась. Я ещё раз сказал: «Приходите!» — и вернулся в зал.

«Когда из мрака заблужденья горячим словом убежденья я душу падшую извлёк…»? Ни черта подобного. Во-первых, я тогда уже начал прощаться с иллюзией того, что так называемым воспитанием можно кого-нибудь «улучшить». Во-вторых, я знал на 99,9%, что она не придёт. Струсит. Именно струсит.

Когда мои студенты спрашивают, как я отношусь к обнажённой натуре на сцене (время от времени у кого-нибудь, да возникает такой вопрос), отвечаю во-первых и во-вторых. Во-первых, обнажённое тело по воздействию на внимание зрителя равносильно присутствию на сцене животного, маленького ребёнка или открытого огня. А любой режиссёр знает, что когда на сцене появляется что-то из перечисленного — всё, актёры могут не стараться, оно (животное, или дитя, или пламя) ничего не играя, переиграет всех, публика будет наблюдать только за ним и забудет про остальное. Мне как-то довелось посмотреть спектакль — трагическую историю юной девушки, и это был хороший спектакль по хорошей пьесе, и актриса играла хорошо, и я искренне сопереживал её героине, и сердце моё горело от сострадания и возмущения… Но вот финальная метафора: девушка умирает — актриса скидывает с себя белую длинную до пят рубаху, оставшись совершенно голой, и добрая старушка поливает её водой из кувшина. Конечно, я понял, что хотел сказать режиссёр: героиня страданиями искупила все свои грехи, и омовение символизирует, что она чистой покидает этот грязный мир. Но чёрт возьми, опять не могу удержаться и не повторить гениальное мольеровское: «Я набожен, но всё же я мужчина»! Потому что в тот момент я был эмоционально выбит из того состояния, к которому меня в течение полутора часов вели режиссёр и актёры — я просто тупо пялился на это молодое красивое тело, а катарсис обломился, что, пожалуй, ещё хуже, чем облом оргазма. Вот тогда-то я и понял: обнажёнка — ядерное оружие, применять его следует только в крайней художественной необходимости, с аптечной точностью и дозировкой, а если можно обойтись без этого — лучше обойтись.

Во-вторых, и в главных, ты можешь — говорю я своим артисткам — выйти на сцену в кирзовых сапогах, ватных штанах, телогрейке и платке до бровей (допустим, таков образ твоей героини), но притом ТАК раздеться — изнутри раздеться, обнажив самые потаённые уголки своей души, что никакой телесный стриптиз не выдержит сравнения, если уж говорить о смелости и об адреналине.

Сколько раз за годы моей режиссёрско-педагогической деятельности приходили к нам в студию девушки, все такие «раскованные» и весьма провокационно себя ведущие, однако когда я предлагал им выполнить простейшее задание… не раздеться, нет (думаю, это они бы сделали легко) а, например, прочесть стихотворение Агнии Барто «Наша Таня громко плачет…» в разных эмоциональных окрасках — они моментально тушевались, вся их «раскованность» невесть куда испарялась, испарялись и они… Зато какие чудеса самораскрытия проявляют те, которых в быту считают «скромницами» и «недотрогами»!..

Впрочем, называть нашу работу «стриптизом души» было бы слишком пошло, да и неверно. Ибо раздевание — неважно, внешнее или внутреннее — не является нашей целью. Наша цель — обнаруживать правду, а это всегда труднее и требует больше мужества, чем врать, даже если ты врёшь совершенно голым телом.

Рассказ опубликован в журнале "Мы", №10-2011