Утонувшая в луже любовь

В этот чудесный весенний день он впервые шёл в художественную школу с радостью. Он учился там уже почти год, но ему это не очень нравилось. Вот, если бы  занятия там были вместо школьных, так сказать, «в урочное время», тогда бы другое дело, тогда бы он может ещё постарался. А сейчас нужно было, два раза в неделю, отсидев шесть уроков в школе общеобразовательной, тащиться на другой конец города, чтобы рисовать там скучные натюрморты, гипсовые конусы и розетки и, только в лучшем случае, чучело ворона. К тому же, в «художке» с ним учились одни девчонки, не считая одного кудрявого заики. А с девчонками, до последнего времени, ему было неловко и неинтересно.

Вообще, рисовать он любил, но не в художественной, а в обычной школе, чтобы скрасить монотонное время уроков, ползущее по стенам классов и висящих на них портретах классиков.  Сидел обычно тихонько на задней парте и рисовал, чтобы не так обидно было сидеть просто, как остальные, ничего не делая. Ведь время уроков негласно считалось бездарно убитым временем. Были, конечно, некоторые, которые учились, но кто бы их уважал. Все уважающие себя ребята просиживали штаны, в ожидании звонка, стараясь, то и дело, выкидывать какие-нибудь мелкие пакости, чтобы хоть как-то развлечься. А он рисовал, занимался всё-таки хорошим творческим делом. Рисовал, правда, совсем не конусы и розетки, предпочитая им свободный полёт фантазии, в котором отчётливо доминировал карикатурный жанр. Неосознанная ставка именно на этот жанр, надо отметить, создавала ему некий рейтинг в классе.

Если бы ни этот талант, стоять бы ему в ряду зубрил и неудачников, поскольку особой бойкостью характера и, тем более, силою тела, он не отличался. В этом ряду стоять было никак нельзя, тем более, что в его классе зубрилами были только девчонки, а мужчин хорошая успеваемость и хорошие отношения с учителями отнюдь не красили. А тут, рисуй себе про одного, про другого и, особенно, про учителя. Никто тебя не обидит, а то, вдруг, ты и про него такую же гадость нарисуешь, ну или, как минимум, не дашь ему больше посмотреть своих свежих творений, над которыми на переменах хохочет весь класс. На уроках эти шедевры гуляют от парты к парте, вызывая, то там, то сям, изводящие педагога, нервные вспышки детского смеха, ведя свою подрывную, диверсионную борьбу с дисциплиной не хуже, чем даунские выходки самых отъявленных заводил в классе.

Что ни говори, благодать, сидишь себе на «камчатке» и как серый кардинал вершишь судьбы, хочешь, сделаешь кого-то звездой и героем, хочешь, предашь его всеобщему осмеянию. Своего рода – местнячковая пресса, четвёртая власть. Она, хоть и подчиняется трём предыдущим,то есть - родителям, учителям и старшей шпане, но и сама между ними очень влиятельна. Конечно, ему приходилось рисовать и официальные стенгазеты. Ничего не поделаешь, опять-таки, нужно было как-то оправдывать перед вышестоящими властями свою полную безучастность в общем учебном процессе. Как говорится: от каждого по возможности, от каждого по таланту.

И вот, сегодня, шёл наш карикатурист-любитель в художественную школу, не ощущая усталости от прошедших  нудных уроков, с какой-то новой невиданной радостью. Ему было тринадцать лет, и причину своей радости он объяснял ничем иным, как первой любовью. Придумал он сам для себя это чувство или оно действительно нашло в нём достаточно зрелый организм, чтобы там поместиться, попробуй, узнай. Любви, говорят, все возрасты покорны, и в любом из них можно постоянно сомневаться в подлинности этого скользкого чувства. Но, тем не менее, в груди нашего юного  художника, действительно, вот уже вторую неделю, трепыхалось новое, незнакомое  доныне волнение, а пожар его воображения охватывал новые горизонты. Волнение было очень радостным, но, в тоже время, тревожным.

На улице царила весна, и он сам толком не мог понять, толи это весенняя истома вызывает в нём мысли о девочке из одной с ним группы, толи это мысли об этой девочке будят в нём невыносимую, до тревоги щемящую нежность. Да и так ли это на самом деле важно? Ведь, однозначно, по всем признакам, которые могли быть ему ведомы, - это была, несомненно, любовь. Он даже признался в этом, не ей – объекту своих воздыханий, а лучшему другу, по-мужски открыв ему душу. И друг не подвёл, вместо ожидаемого подросткового цинизма в этом вопросе, выразил понимание. И он ходил пьяный от счастья, что, ну вот, наконец-то, ему довелось её испытать, ту самую, пресловутую, любовь. Но и испытание это не из лёгких, особенно, если любовь первая.

По всем законом жанра, наш герой столкнулся с непреодолимой робостью перед своей возлюбленной. Он всегда старался ставить свой мольберт как можно ближе к её мольберту.  Но при этом, всегда жутко смущался, когда она поворачивалась к нему, опускал глаза, краснел, опасаясь, что о его чувстве узнает вся группа. Сама девочка, кажется, догадывалась об этом, но виду старалась не подавать, хоть и постоянно подшучивала над ним, вгоняя его лицо в ещё большую краску.

Она была на год или даже два старше его, а поскольку девочки вообще раньше зреют, то едва ли у него были серьёзные шансы. У неё уже проявились вполне серьёзные груди, а в поведении своём она была гораздо взрослее его. Поэтому, он никак не решался открыть ей своё тайное чувство. Но тем и сильна любовь, что она есть дерзновенная, отчаянная мечта, и он не оставлял надежды, ожидая какого-то особого, подходящего случая, когда бы они остались наедине и он осмелился бы с ней объясниться.

С тех пор, как он осознал влюблённость, он даже стал стараться следить за своим внешним видом. Обычно он очень неряшливо выглядел, а теперь, перед визитом в «художку» просил мать выгладить ему одежду, по поводу которой ещё предварительно как мог, привередничал.

И вот сегодня, в прекрасный день начала мая, жизнерадостно пели птицы, после хороших проливных дождей сияло солнце, отражаясь ослепительными бликами в лужах и на его свежевыглаженной белой рубашке с короткими рукавами. Он идёт в художественную школу, можно сказать при параде, в особом, возвышенном состоянии, зная, что ему предстоит новая встреча с возлюбленной. Его трепет был сродни трепету перед экзаменом, только намного-намного приятней.

Он уже преодолевал последний отрезок пути, от трамвайной остановки к зданию школы, как вдруг его догнала она. Та самая девочка. Он так растерялся от неожиданности встречи, что не сразу догадался, что они ехали в одном трамвае. Просто, наверное, в разных вагонах. Пока он собирался с мыслями, чтобы завязать разговор, она сама принялась радостно болтать о том, что сегодня предстоит рисовать на свободную тему. Она немного, при этом, посмеивалась над ним, зная, что он не любит традиционные задания и постоянно обещает блеснуть своим талантом в свободной тематике. И вот, дескать, этот  момент настал, и она с нетерпением будет ждать от него шедевра.

Он же отчаянно понимал, что момент настал совсем для другого дела. Наконец-то они оказались наедине, за пределами школы, и это был тот самый момент, который он только и прокручивал в своём воображении последние дни. И, при этом, он оказался к нему совершенно не готов. Он с ужасом сознавал, как сокращается расстояние до здания ненавистной «художки», не в силах преодолеть немоту. Что ей сказать? С чего начать? Как вообще всё это делается?.. Одним словом, он жутко трусил. И когда они подошли к пешеходному переходу, ведущему через залитую лужами дорогу – последнему препятствию, отделявшему их от школы, он судорожно отсчитывал секунды, катастрофично убывающие на табло под светофором… 14, 13, 12, 11… Боже мой, неужели я так и не решусь?.. И он уже начал протягивать свою руку к её руке, чтоб как бы невзначай прикоснуться к ней, а там уже, убедившись в благосклонности её реакции, начать объяснение. С чего начать, по-прежнему, было не ясно. Но его рука неуклонно приближалась к её руке… 9,8,7,6…

И тут случилось нечто совсем неожиданное: большой грузовик не сбавляя скорости, проехал по луже, разлитой по дороге прямо возле них  и с ног до головы окатил их обоих пятнами грязной влаги.
 
Это было крушение. Полное уничтожение зачинавшегося только что чуда. И, в тоже время, это повергло нашего художника в другое новое переживание, объяснения которому найти он не мог. Это происшествие посвятило его в парадоксальную интимную связь с девочкой. Сама она постаралась мужественно принять случившееся, несмотря на то, что тоже была одета в очень светлые одежды, явно загубленные на сегодняшний день. Она даже пыталась продолжать шутить и улыбаться. Он же был заворожён странностью.

Пятна грязи на их белых одеждах и даже на лицах оказались для него знаками  обретённого ими, доселе немыслимого единства. Так, как будто, они неожиданно оказались голыми друг перед другом, и не только друг перед другом, но и перед всеми окружающими прохожими, из которых, надо заметить, никто от брызг грузовика не пострадал. И этот, совместно пережитый ими, позор таинственно соединял их, так же, как это мог бы, наверно, сделать секс, о коем он имел пока очень смутные представления. Он совершенно не знал как себя вести в такой ситуации. Он понимал, что девочка точно не ухватывает всю глубину постигшего их таинства и испытывал досаду от этого.

Кроме того, хуже всего было ощущение полной беспомощности. Он ведь должен проявить себя как мужчина в создавшейся ситуации. Но как? Тем более, грузовик уехал. Можно было конечно махать кулаками, что называется, после драки, но это бы точно выглядело недостойно и не по мужски, тем более, что драки никакой не было. Просто, глазом не успели моргнуть, как оказались по уши в грязи. Но ведь что-то же нужно было делать. А у него даже не было с собой платка, который он мог бы протянуть девочке, чтобы она им почистилась.

В общем, судьба даёт тебе шанс, а ты не можешь его использовать. А что это было, если не самый прямой, настоящий шанс? Они оказались наедине, и не просто наедине, а при неординарных обстоятельствах, которые могли бы дать толчок искомым отношениям, будь ты чуть активнее и сообразительней. Но не таков наш юный художник, а если учесть, в какое эксклюзивное, почти мистическое состояние он попал, то вовсе не стоит ждать от него адекватных действий.
 
Перейдя дорогу, они насколько смогли, обтёрлись салфеткой найденной в её сумке и вошли в здание художественной  школы. Привели себя в порядок, преодолев возмущение и конфуз, приступили к занятиям. Говоря о свободной теме, девочка была права лишь отчасти. Им дали задание создать акварельный этюд на тему «весна», и все дружно принялись за дело. Девочка тоже проявила большое вдохновение, он же, так и не придя в себя, долго не мог найти композиции.

Он смотрел на то, как из-под кисти девочки выходила похожая на неё саму принцесса и сказочный принц, заключающий её в объятия, оба они тонули в розовых тонах девичьей фантазии. С небес рассыпались цветы и вокруг порхали радостные птицы. Её кисть ходила точными и изящными движениями , краски смешивались в нежных полутонах, чувствовалось, что девочка в творчестве полностью позабыла о недавнем происшествии и о существовании нашего героя.

Принц, уверенно возникший в её акварели, был статен, высок и красив и совсем не походил на нашего неудачливого художника. Он же, в свою очередь, решил приступить к работе и начал рисовать улицу, солнечное утро и мокрый асфальт дороги, в котором потом, по его замыслу должны были отразиться, уходящие вдаль взявшись за руки, мальчик и девочка.

Но рука его дрожала, краски растекались и неуправляемо смешивались в водянистую серую грязь. Работа не клеилась, и к его недавно пережитому конфузу прибавился ещё и стыд за своё творчество. Тем более, что девочка ждала от него каких-то результатов и то и дело поглядывала на его мольберт. А он, стесняясь, до самого последнего момента откладывал изображение главных героев и растеряно водил кисточкой по серому пятну внизу картины подразумевавшему мокрый асфальт, от чего на поверхности бумаги стали образовываться шероховатости и катыши.

И когда время занятий уже подходило к концу, он быстрыми, но неуклюжими мазками набросал силуэты мальчика и девочки, стараясь сохранить пропорции роста, такими как у него и его возлюбленной, то есть девочка выходила немножко выше мальчика. Также он попытался наметить размытые контуры их отражений, чем окончательно измарал нижнюю часть картины, и сами мальчик с девочкой казались теперь восставшими из этой невнятной грязи унылыми её отражениями.

Было ясно, что картина не удалась. Высокий намек, задуманный им, был столь безобразно выполнен, что показывать это кому бы то ни было, казалось полным позором. Рождённый ползать летать не может, карикатуристу не быть возвышенным лириком. Между тем было пора сдавать работы. И тогда он нервно сорвал с мольберта своё неудавшееся творение и, скомкав, бросил его в мусорное ведро.

Этот жест не остался не замеченным ни девочкой, ни учителем. И оправдания его были жалкими и бессвязными. Он был разбит на голову. Больше он не мог смотреть в глаза девочки, которая, невзирая на его граничащее с истерикой смущение, не забывала отпускать шуточки по поводу его успехов в жанре свободной темы. Рассеянно собравшись, всё ещё в грязных пятнах от возмутительного грузовика, он поспешил поскорее убраться из художественной школы и больше никогда туда не возвращался.

Так утонула в мутной дождевой луже первая любовь юного художника. А мысли о ней, будоражившие его последние пару недель, быстро выветрилась тем же озорным весенним ветерком, который её принёс.