Один дневной сон из жизни царя, кстати, тоже Ивана

Однажды-однажды, в те стародавние времена, когда мир еще только стоял на пороге открытия дихлофоса, а свальный грех был трогательно незащищенным, одним летним днем, в исполненных из оцилиндрованного бревна покоях, нестарым лицом вверх спал нестарый царь, Иван Денисович.  Хотя Божьего помазания он и не чувствовал, к тяжкому труду царь был равнодушен, и сам про себя полагал, что уж среди зверей-то он льва поглавнее будет. Ни с того, ни с сего за народ переживал, особенно за крестьян и детей. Так с хорошими царями случается. По неделе, бывало, скорбел, даже глаз плывал от печальных дум.

Рот спящего кесаря был открыт так широко, что внимательный читатель-стоматолог мог бы разглядеть заболевший кариесом зуб, заботливо расположенный матерью-природой шестым справа сверху. Открытый зев как бы ослицетворял жажду выхода из беспокойной фазы сна, а цепкие, как у жадного попугая, пальцы ног накрепко сжимали краешек спутанной в ногах простыни на тот случай, если она вдруг понадобится снабженцу фестиваля некоммерческих диафильмов или какому-нибудь из божьей волей зампотылов.  Даром что царь, а сон все равно видел дрянной.

Будто бы живет он в королевстве исключительно плохих возможностей и безрадостных прогнозов. Без права на жилище с видом на девушек, собирающих сладкий виноград. Без права на волшебный отдых у журчащего в камешках ручья. Без реальной возможности выгодно, надежно и навсегда застраховать свою жизнь от страшной смерти. И живет будто он не в столице королевства, а в моногороде (это такой безобразный город, куча грязного стекла и старого бетона), издревле славящимся своими безработными мастерами искусной торговли биржевыми деривативами, своими прирожденными коновалами и целителями, лечащими хвори оловом и скобяными изделиями. Будто бы очень много глашатаев в городе, отяготивших себя почетным долгом терзать население своими нескончаемыми визгами, клятвами и стонами. Собака ли подавится кирпичом, или какой-нибудь негодяй, переодетый гвардейцем кардинала, попытается изнасиловать симпатичную алюминиевую флягу – подобные шокирующие факты немедленно будут оглашены  через специальные усилители тревожных сигналов. Относятся к глашатаям по-разному, но преимущественно так, как уставшая от мужских предательств хозяйка относится к резиновым огурцам – и для праздника в окружении старых подруг они не годятся, и без них, как без запасного колеса на полном разочарований жизненном пути.

От спорных криков глашатаев истины почему-то не хотят рождаться. Вместо этого как-то так случалось, что от стенаний их возбуждался какой-нибудь по натуре лидер и от возникшего желания заполнить собой какую-нибудь нишу брал да смело возглавлял какой-нибудь политический процесс. Или, откуда ни возьмись, появлялось в королевстве странное существо вроде Витьки-царевны, некрасивой волшебницы с опытным, как у неоднократно судимого педераста, взглядом на девичьем лице. Взмахнет затейница левой своей рукой – двоюродные братья тех, кто в радиусе километра оказался, теряют все свои профессиональные навыки на два дня. Правой взмахнет – заусеницы и цыпки одолевают всех, кто накануне узбекским шоколадом побаловался. Обеими замашет -  обычные прежде люди в лейбористов превращаются, некоторые даже околевают, будучи не в силах вынырнуть из глубины загадочных лейбористических убеждений. Вот такой дурной мир снился царю, такое Царствие нелепое!

Мужики в этом мире выглядят веселыми, но не такого рода их веселье, как если бы они увидали увидавшего акулу Юрия Никулина, и на спину от смеха попадали, а как если бы кого-то сзади мешком калия оглоушить, и несмотря на черные снежинки в глазах он повернулся бы к ударившему с ухмылкой, сплюнул юшку и вопросил:

- Дальше что? Пытка неметаллами?

Женщины невесело выглядят. Потому что несколько дороговато все пока, и потому что самцы, падлы, веселятся. Не все, конечно, невеселые, есть и веселые, те, что небитые в третьем поколении.

И самому царю нехорошо в своем сне. Роду-племени он непонятно какого, ясно, что собою царь-государь, только никому вроде бы не батюшка, башмаки ему никто не целует, никто не кланяется, и потому царь он, по скорой думке, ничей. Потому не поймет Иван Денисович, какое из дел предков продолжить. То ли кровь из людей начать пить по воскресеньям, то ли с дельфинами в выпрыгивания из воды поиграть, то ли просто идиотом в луже посидеть, раскрепостившись, грязи покушать.

Ну так что же с ним во сне? – может занервничать занятой читатель. А вот что. Снится ему, что лежит он посередь тротуара, орешки пощелкивает, скорлупки поплевывает, квас похлебывает, почему-то о рожистой болезни думает. О том, как было бы негоже, если бы рожа царя поразила, сколько бы злата понадобилось на ее излечение, сколько бы бессонных ночей доставила его болезнь верным друзьям, сколько горьких слез было бы пролито подругами. Возможно, что любимая собачка задавила бы себя брючным  ремешком или капроновой веревочкой, не вынеся вида хозяйских мук. А там и попугайчик бы за компанию нос в чернилах вымазал или канцелярских кнопок и скрепок наглотался бы.

- Никак нельзя допустить подобных несчастий! Чем бы таким недорогим помазаться для профилактики? – беспокоится царь. - Может помазаться речной глиной, которой местные гиппопотамихи кожу лечат? Кожаный доктор про нее удивииительные песни слагал.

Сказано-вмазано, встал да пошел царь к реке, у которой живая глина жила. Идет-снует-торопится, видит, по другой стороне улицы навстречу ему Эдик шурует, одноклассник бывший, в аптеку за ибупрофеном отправился. Друзья по кулебякам говорили ему в восклицательных выражениях, что, дескать, ибупрофен проявляет антиагрегатную активность, что, дескать, прекрасно и неизбирательно блокирует ЦОГ1 и ЦОГ2 и оказывает ингибирующее влияние на синтез Pg. То, что нужно сегодня после вчерашнего. Спешит за новым для себя препаратом Эдик, ядостимуляторы, употребленные перорально, расщепляет, взор внутрь себя направлен, туда, где удивительные тайны и красивая глубина. И царь семенит, глазки пряча, пытается мимо бывшего товарища проскользнуть, не хочет здороваться, особенно за руку. Вдруг уже нельзя ручкаться, вдруг прокажена рука натурально или решением собора авторитетного? Потому сомневается в рукопожатности Иван Денисович, что очень низко оценивает  человеческие качества Эдуарда,  подозревает его во всяком. При редких встречах даже улыбнуться ему опасается,  дабы тот по-свойски “в гости” не завалился, где за разговорами о радуге этакого чего-нибудь не испросил. А еще потому не хочет царь здороваться с Эдиком, чтобы избежать расспросов, чего это он у реки забыл. Что тогда отвечать? Про глину против рожи, которой еще не заболел? Трудно было бы объяснить необходимость профилактики болезней человеку, который не один раз из простой симпатии к другому лицу бесстрашно бросался в объятия к злым зубастым гонококкам. И как объяснить это тому, кто от большинства лекарств ожидает проявления именно побочных действий, от спутанного сознания до сладкой комы? Да еще внутренний голос ему нашептывает доверительно-доверительно:

- Ты, Иван Денисович, человек порядочный, достойный. Приятными собеседниками для тебя могли бы стать Тарас Бульба, Альбрехт Бранденбург-Ансбахский славной династии Гогенцоллернов, одного из древнейших немецких родов швабского происхождения, Нестор Махно, кролик Роджер, вор Вася “Бриллиант”, бабай Николай-бабай. А не это чудище, нареченное Эдуардом. Вовка из тридевятого царства. Иди мимо, не смотри на него. Посмотри лучше, ах каких красивых узоров асфальт тебе под ноги наложили трудолюбивые рабочие люди!

Услышь Эдик о себе такое мнение, то подсохло бы горло у него от обиды, ведь о себе думает иначе. Или как о просто нехудовом человеке, или даже как о талантливом лидере. Между прочим, царя уважает. За крепкий взгляд и солидный лишний вес. Разминулись, но показалось мнительному царю, что заметили его и не окликнули, а раз не окликнули, то, значит, чем-то недобрым к нему напитались. Ну что было, то прошло, и с неуверенными мыслями о том, что теперь это не так уж и важно, Иван Денисович добрался до реки.

Решив сначала заготовить изрядную порцию глины и уж потом ей обмазаться, царь присмотрел на берегу удобное место, в котором уже кто-то явно поковырялся, и стал рыть. Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро яма роется, роет царь, роет, глядь, а из земли рука мертвая торчит, и показалось, будто кто-то ему эту руку протягивает, пальчики на ней так сложены, будто поздороваться рука хочет. Будто говорит:

- Здравствуй, Ваня! Я тебе – новая реальность. Не пугайся, буду тебе помощь и отрада, тебе буду несказанный свет. Удивительной частью твоей новой интересной  жизни стану. Будем знакомы!

Раньше Ивану Денисовичу из земли никто мертвых рук не тянул, поэтому занехорошело ему с непривычки. Чуть не вытошнило его в ладонь незнакомую. Смотрит и не может в толк взять, что теперь делать? Захотелось на лицо мертвеца посмотреть, как весело заплясал бы он, окажись труп ненавистным всеми Гитлером. Иван Денисович с силой потянул за руку, но та не подалась. Уперся, тянет-потянет, вытянуть не может. Дедка в таких случаях звал бабку, бабка звала внучку, а царь решил позвать Женьку, лучшего друга детства, друга самой святой пробы.

От этой мысли сразу немного отлегло, царь знал, что Женька поможет ему, впряжется с ним в любую телегу. Засмеялся, вспомнив, как однажды, встретившись после очень большого перерыва, они решили пойти поквасить к товарищу Василию, по кличке “Квасилий”, и какой уморительной харей друган выражал свой энтузиазм по поводу прекрасного предстоящего, напевая строки из песни супругов Некотикиных “В Бразилию, в Бразилию, и я хочу в Бразилию” на такой манер:

К Квасилию! Ко Квасилию!
И я хочу ко Квасилию!
Увижу ли Квасилия
До старости своей?

 Еще ему припомнился один очень большой, огромный, поступок своего друга, совершенный им в детстве. Тогда друзья, Ванька с Женькой, в который раз делали вылазку в недружественный район своего городка. Как известно всем, выросшим в небольших городках, территорию делили на районы, чаще всего по признаку принадлежности к бурсе или к другой какой консерватории. Своих следовало защищать, чужеземцев бить, сразу, метрики не спрашивать. Так приговорил Заратустра.

Значит, забрались они с Женькой тогда в Сугот, самый опасный среди всех районов, с простой и понятной целью выбраться из этой злобной заграницы живыми и невредимыми. А уж если еще и карточку кому-нибудь из тамошних местных по быстренькому начистить отпустил бы Господь, то их ожидали бы слава среди соплеменников и улыбки соплеменниц. Однако, довелось им в тот раз бежать куда глаза глядят от неприятельской толпы. Некоторое время их глаза глядели в разные стороны и друзья разбежались. Царя поймали, хотя бегал он не хуже друга, а Жека убежал. Пока волю Ваньки ломали простыми вопросами, вроде “чо, компас потерял? илиф нюх потерял?”, перемежая их унизительными поджопниками, Женька озадачил всех своим возвращением. Его заметно покачивало от страха, но он пришел и встал прямо перед ними. Как патриот. Свора настолько подивилась такому смелому поступку, что долгое время никто из нее не мог задать отважному пацану подходящего случаю вопроса. Было ясно, что он вернулся из-за друга, но никакой разумной цели у этого поступка не было, кроме той, чтобы просто разделить с ним всю тяжесть ситуации, в которую тот попал. Если бы он не пришел, никто бы никогда даже не подумал спросить с него за это, но в бессилии дожидаться ушатанного друга Женька не захотел. Главарь суготских, не прочитавший в жизни ни одной благородной книжки, “заценил” поступок, и, перекрестив товарищей прощальной парой пинков, великодушно отправил блудных детей к добрым мамам и строгим папам. И волки сыты, и зубы целы.

Решив вызвать друга, царь просто сунул указательный палец в глину и трагично доложил:

- Женьк, попал я в непонятное! Слева каша, справа Паша. Кажется, собаки Кляксы встрепенулись, вот-вот загавкают. Нужна помощь. Отзовись!

В те стародавние времена это был очень распространенный способ отправки сообщений. Нужно было просто сунуть палец в горстку земли, песка, тремя словами, во что-нибудь почвенное, и начать разговор. Все так делали, у кого пальцы были.

Но друг почему-то не отозвался. Царь задумался, где же тот мог запропаститься и когда он его последний раз видел, но вдруг стал вспоминаться такое, что нестерпимо захотелось полежать в хрустальном гробу. В огрооомной хрустальной зале. Наслаждаясь покоем и звенящим в хрустале воздухом. Несколько лет недвижно полежать холодным и красивым.

- Да ведь он же умер! Дома задохнулся от чадящего дымом, тлеющего дивана. Бухой спал. Как ты мог забыть?

Ему стали припоминаться события давно минувших лет. Как развело их по жизни, когда  Иван Денисович уехал учиться в другой город на звездочета и треугольниковеда, как надоели ему и звезды, и треугольники, как после экспериментов с дурманами вдруг увидел он в людях злых обезьян, циничных попугаев, алчных коз и продажных котят. Чего он только о себе тогда не вообразил, когда позволил себе так судить о людях. Правду сказать, и себя не пожалел, оболгал мыслями так, что все детские мечты в страхе разбежались. Как обокрал. И про всех близких в то время забыл. А Женька запил. Почему? Мнений всяких было много у всяких, да цена им – грош, потому что подтвердить их или опровергнуть уже некому. Не исключено, что и сам Женька, когда стоял с открытым сердцем и стучался в дверь к Отцу Небесному, задавался этим вопросом. А тот, как и все родители, у которых нет времени, бубнил ему что-то вроде:

- Так надо! Так красиво!

Дальше – глубже, дальше - чаще. Женился, развелся, женился, развелся…  Пил уже “по черному”, загулы по месяцу длились, даже из родительского дома вещи понес, на водку менял. В пьющих компаниях всегда кто-то очень бедный, а кто-то неприлично богатый, принято делиться. Женька всегда был богатый и всегда делился. Однажды очень пьяным пришел ночевать к родителям, заснул с зажженной сигаретой и разбудить его не смогли.

Вспомнив это все, опечалился царь и устыдился шибко. Стал спрашивать себя и отвечать себе:

- А ты где был? Чем помог своему лучшему другу, другу детства? Может быть ты спросил его, не нужна ли ему помощь? Ну что ты сделал? Может, предугадал, что гложет его? То тем попробовал помочь, то другим? А?
- Я жил в другом городе.
- И что? Ты что, сдох что ли в другом городе? И уже никогда не приезжал из могилы в родной город?
- Мне самому было плохо, я метался, болел.
- Что ты сравниваешь его рак со своей гонореей? 
- Я его один раз даже на работу устроил.
- А нах она ему, работа твоя невыработанная? Работа - все-таки что-то, но разве это ему нужно было?
- Слышь, а что ты-то визжишь? Словами скверными бросаешься. Кто ты? Совесть моя?
- Неа, листок боевой! А слова скверные, потому что от аккуратных слов ты на толковую корову становишься похож.
- Ну а ты сама где спала? Что ты вылазишь через несколько лет и начинаешь тут верещать?  Ты бы лучше просыпалась, когда надо, и не было бы тогда повода для визга. Чего-то не припомню, чтобы ты тогда меня этим донимала, за другое жрала. От тебя вонь одна, а помощи не дождешься.
- На все у тебя отговорки готовы. Слишком ушл. Когда тебе надо, носа высунуть не позволишь. Признавай, что не прав.
- А кто говорит “прав”? Это ты у нас во всем белом. Сдрисни в яму, не отсвечивай. Вылазь в следующий раз вовремя, а не через двадцать лет.

Поругавшись с мерзкой гадиной, Иван Денисович немного успокоился и подумалось, что была ему послана свыше настоящая дружба. Ведь не выбирал он себе друга, и не выискивал. Не строил отношений дружеских. Просто вышел однажды из пункта Г и встретил такого друга, с которым впоследствии они ломали пополам неприятности и удачу. Они, кажется, никогда не разговаривали о дружбе, никакому сомнению их дружба не подвергалась, никто не давал повода сомнениям, и никто за собой ничего не чувствовал. Царь усмехнулся, представив, как он спрашивает Женьку “ты мне друг?”, ища подтверждения своим сомнениям, или наоборот, корефан уверяет его в своей дружбе, или, еще смешней, царь играет измену, говоря, что дескать, сам он не очень хороший друг, а тот его разуверяет. И ведь далеко не у каждого был такой друг. А поскольку боевой листок нанес все же существенный удар по надутой гордости царя, он с удовольствием рассудил, что, наверное, такая дружба дается только тем, кто в нее верит, тому, кто достоин такой дружбы. “По вере вашей воздастся вам”. И непроизвольно крякнул от досады, поняв, что его, возможно, потому и лишили такой дружбы, как недостойного. Царь может быть впервые почувствовал за собой вину перед другом, не за смерть, а за остаток его сломанной жизни. Ведь был в лучшем положении, должен был постараться помочь. Должен! И впервые обратившись к другу, не видя его, Иван Денисович  попросил:

-  Прости меня, друг! Прости!

Стало легче от уверенности в том, что и сейчас друг ему бы не изменил, и спокойно сказал бы что-нибудь простое вроде:

- Не за что. Давай-ка замнем.

Замнем.

Чуя, что буратину пить некогда, царь стал откапывать тело. Встал к лесу задом, воронкой кверху, роет, как собака, только без той надежды, которое ее греет, когда она курки свои ищет. Копает и раздумывает, как ладно все в мире устроено. Солнышко себе светит, дует себе ветерок, речка течет, птички чирикают себе. У всего свое дело есть, и дела эти царю более-менее понятные и душе не противные. А вот он занят тем, что труп из земли выкапывает. Себе. Странно это царю, и хочется Богу смиренных вопросов позадавать, и колется, так как задать эти вопросы некому, не верует в Бога Иван.

Новый удар ожидал царя, когда он откопал наполовину покойника и немного убрал с лица глину. Перед ним лежал Король Михаил. Тот самый иерарх, которого, если верить истеричным крикам глашатаев, чрезвычайно любил народ, и даже нередко писал ему о своей любви на заборах. Например, так - “Миша я тебя люблю Маша”. Гадкие надписи, вроде “Мишаня х..есос”, Маши по-девичьи добросовестно закрашивали. Царю сделалось дурно от понимания того, какие страшные жернова замолотили вокруг него. Отвернем в сторону взгляд, не станем пристально смотреть в лицо расстроенному мужчине в минуту его крайней слабости, сквозь пальчики, одним глазком глянем на раскачивающееся вперед-назад туловище, полностью находящееся во власти охвативших его затейливых фобий и маний, и помолчим. Тссссссс. Отдышавшись и взяв себя в руки, но не представляя, как сейчас правильнее поступить, царь решил посоветоваться с Дёмой, удивительным и неповторимым своим другом.

Дёма был очень сильным человеком. Статный, здоровый мужик, он обладал замечательной способностью уважать самых разных людей. Не потому, что благих книг начитался, не из хитрости, не по глупости и не по наивности. Ему довелось повоевать, а война редко кому оставляет право на удовольствие быть наивным. После войны он не мало учился и очень скоро защитил право носить гордое звание ученого мужа. Несмотря на его молодость, Дёму стали приглашать за моря учить их своей премудрости. Людей он уважал искренне, считая, что каждый живет свою уникальную жизнь, как может, как умеет, и, если совершает какие-то ошибки, то объясняется это тем, что человек не знает, как решить проблему лучше, или тем, что не имеет сил поступать лучше. Было сложно представить, как Дёма бы кого-то осуждал, да еще “за глаза”, потому что, когда уважают человека, так не делают. Он мог, конечно, покряхтеть в чью-то сторону, если лично ему доставили какие-нибудь существенные неудобства, но и то, обязательно найдя этому какое-нибудь удовлетворительное оправдание. Например, тем, что был пьян или чем-то расстроен.

Самые разные люди, привыкшие к безразличию даже со стороны очень близких людей, чувствовали такое Дёмино отношение и старались платить тем же, тянулись к нему, очень многие искали дружбы. На этом поприще с одним купцом произошел интересный случай. Мужчина имел такой обычай жаловаться на то, что среди его купеческой братии дружба дефективная, что, дескать, эти кенты по салу способны подсобить в трудную минуту, но перчатки боксерские ни при каком раскладе из чулана не вытащат. Говорил, что в лучшем случае те друзья позволят себе “потратиться” с непременным условием, что траты “друг” вернет и будет в состоянии оказать бОльшую услугу. Само собой, монетки под расписочку, из правильных побуждений - чтобы дружбы не испортить. Так вот случилось однажды сидеть в трактире большой компанией и выпивать. Спустя пол-литра Дёма стал делиться с товарищами своей задумкой купить для своей молодой семьи аккуратный теремок. Как перед следователями, стал рассказывать сколько денег есть, сколько где займет, сколько не хватает. И тут один простоволосый Егорка возьми и брякни Дёме:

- А ты у купца займи. У него если немного с носилок просыплется, так только нести будет легче.

Все посмотрели на купца, а тот будто одеревенел. Поднял глаза, сказать ничего не может, в глаза посмотреть не может, видно, суровая измена настигла. Минуты две компания наблюдала немое кино, в котором Вова Холодный деревяшками стучал, прикидывал, окупится движение души или не окупится. А потом потихоньку исчез, и в поле зрения уже почти не появлялся. Так бывает, захочет человек пожить, как человек, среди людей, да не сумеет. Наверное, все по той же причине - ничем не заслужит такого удовольствия.

Тем не менее, друзей у Дёмы было много, одни хорошие, другие еще лучше, и с царем они тоже крепко дружили, по-настоящему. Как-то раз Дёму накрыло – он вдруг вспомнил, что ему пришлось по милости королевской убить на войне людей, и особенно его поразила мысль, что люди эти, по всей вероятности, были очень уважаемыми людьми в своих семьях, в своих домах и на своих улицах. Слегка озадаченный этим открытием он пришел к царю, выпил стакан водки и стал говорить:

- Послушай, ведь получается что мы, уважаемые люди, пришли на чужую землю и стали там убивать других уважаемых людей, в том числе детей и стариков. Где здесь логика? Ты случаем не помнишь ради чего мы это делали?

Царь не мог помнить, он не воевал, и ему не сразу стал понятно, к чему эти вопросы. Да и мы с вами, о многоуважаемый читатель-убийца, если и прижмурим кого-нибудь ненароком, то начнем терзаться совсем другими несложными вопросами. Остались ли свидетели, сколько их, где они затаились, как правильно спустить кровь, чьи стихи почитать судье, “а судьи кто”? Нас в такой ситуации не слишком заинтересует, насколько уважаемый человек покинул этот мир.

А Дёма тем временем в задумчивости размешал водочки с пивом, выпил и вспомнил сам:

- За интересы Родины! Вот что они говорили! – но не получив облегчения от столь красивого ответа, он налил себе еще полтора литра, выпил и заснул.

Видимо, во сне ему снились крысы, потому что едва продрав глаза на следующий день, он перешел к срыванию масок и пышущих внутренним благородством обличениям.

- Кто это сказал, что именно за интересы Родины я убивал уважаемых людей? – наливая себе и царю по литру вопросил Дёма. - Это сказали те, кого не уважает весь народ. Те, кому говорят, что нельзя жить в хоромах, пока старые воины в конюшнях мерзнут, а они живут. Говорят, нельзя им свой жир на откормленных конях раскатывать перед глазами голодных, а они раскатывают. Они презирают нас. Они презирают наше мнение относительно их дворцов, их коней, их кобыл, их часов и прочих цацек. Разве ты не чувствуешь их презрение?

- Бееее. Бе бебе беееее. – ответил другу царь, потом секунду поразмыслив, добавил, - Мееееее.

Выпили.

- Разве мамы им не говорили, что в интересах Родины каждому на своем месте следовало бы  поступать так, чтобы тебя уважали?  Им следовало бы создавать условия, чтобы все друг друга уважали, человек – человека, подданные – власть, власть – подданных. -  Дёма растолкал засыпающего царя и осведомил его.  – Нам понадобится гаубица! Я чувствую в себе силы поквитаться со скотами.

Почувствовав в себе эти силы, он немедленно заснул. Во сне Дёма продумывал всяческие детали употребления гаубиц. Проснувшись, он объявил:

- Гаубица должна быть портативной. Тогда с ней мы проберемся во дворец, захватим их всех до единого, включая этого гнилого драматурга-манифетчика, который их приятными звонкими воззваниями балует, и наврем, что в интересах Родины ненадолго отправим их на луну и будто бы так они попадут в историю. Все продумано. Будем садить их на подоконник, приставлять к заду гаубицу и весело запускать. -  Дёма, почувствовав себя успешным человеком, выдул через соломинку литр коньячку и подмигнул приятелю добрым глазом. – Но до луны они не долетят. Никогда. Главное – это найти подоконник и гаубицу. Что скажешь?

- Муууу. – затянул царь. – Мооооо!

- Вот и хорошо. Я пошел искать гаубицу, на тебе – продумать тему подоконника. Вечером едем. Кстати, ты едешь?
- Да! – четко ответил царь, выдохнул, крякнул и заснул.

Дёма ушел домой, помылся, побрился, одел белую рубаху, перекрестился, присел на дорожку и … заснул. Выпив с утра водки и пошлявшись где-то весь день, к ночи он опять завалился к мучающемуся похмельем царю, выпил и заплескал ладонями:

- Нигде нет гаубиц! Чего только не предлагают, а гаубиц нет! В основном, конечно, предлагают девок, медсестер и учительниц. 

- Может быть …., - встрепенулся с надеждой царь. Но Дёма прервал его.

- Есть в наличии катапульта. На крайняк мы можем в нее этих уродов заряжать и в дворцовую стену плашмя выпускать, – и вдруг неожиданно у него вырвалось, – Можно подумать, я сам не мог догадаться, что воюю с уважаемыми людьми!

После этого ему стало хуже, руки задрожали, вечноалые щеки посерели, несколько дней он пил мутную крепленую дрянь, время от времени проваливаясь в пропитанную алкоголем дрему. Царь уже почти не употреблял, не мог. Говорили на посторонние темы, но время от времени Дёма что-нибудь отрывисто заключал:

- Во всем виноват только я!
- Все виноваты.
- Во всем виноват Бог!
- Мог отказаться, но страшно было. Там вообще все время страшно. Все страхи подобны страху перед смертью. Не бояться смерти значит не бояться ничего.
- Никто ни в чем не виноват! – наконец выдавил он и замолчал.

Пил и проваливался в бездну. Стало ясно, что никакой рациональный ответ его уже не устроит и впереди – отчаяние и вечная мерзлота. И тут царю чего-то сверху шепнул шептун и он твердо приказал:

- Пошли подеремся!

- Паашли! – удивился Дёма.

Они отошли в ближайший лесок, и буквально за одну минуту изуродовали друг друга так, что еще минут пять валялись, корчась от болей. Стонали ноги, ребра, костяшки пальцев, ныли носы, саднили разбитые губы и вообще вся рожа. А душа рассмеялась. Она, ненадолго освободившись от плена зашедшего в тупик ratio,  обрадовалась и принялась разливать по телам долгожданную радость. Теперь уже царь и Дёма валялись от смеха. Радость доставляло все то, что при правильном угле зрения всегда способно доставить ее любому человеку, – земля, небо, воздух, жизнь, тараканы.  Кое-как ковыляя обратно, к заветным матрасам, они время от времени останавливались и хохотали, иногда показывая друг на друга пальцам, дескать, посмотри на себя, какой ты есть придурок, дрался с другом безо всякой причины. И согласно кивали головами. Безумие – тоже сила.

После этого случая, очень сблизившего друзей, Дёма стал выздоравливать и долго ничего на проклятую тему не говорил. Примерно через год он сказал царю:

- Из той ситуации я вынес два урока. Первый - нынешняя власть и не от Бога, и не от народа. Это растущий ком гавнистых мужичков. Я их не уважаю. Второй, никому не в обиду, касается только меня.

Совсем недаром вспомнил про Дёму царь, обнаруживший в глине мертвого короля. Дёма был понятный человек, а царю был нужен понятный совет. И только он собрался сунуть в глину палец, чтобы с ним поговорить, как вдруг замерло сердце, замерло и застыло. В сознание вплыла картина – хранилище морга, множество тел, на холодном металле стола-каталки лежит голое вскрытое тело. Это изуродованное тело друга, Дёмы. Совершенно очевидно, что в этом теле Дёмы больше нет, это тело не хочется дружески пихнуть, с ним нельзя поздороваться, с ним предстоит попрощаться. Дёма погиб в автокатастрофе. Он не управлял автомобилем, его отлучили от близких тогда, когда он был пассажиром.

Иван Денисович вспомнил, как застало его известие о смерти друга. Он собирался на встречу, ему позвонили и сказали, что Дёма погиб. Царь отказался это понять. Около пятнадцати минут он вел себя так, будто бы ничего не случилось, причем делал это не намеренно, видимо, его мозг блокировал эту ужасную информацию. Царь равнодушно принял ее к сведению, как если бы где-то на земле Мод перевернулся автобус с инками. Иван Денисович попил чай, позвонил кому-то, поговорил о чем-то ненужном, положил трубку и впервые за много лет заплакал. И плакал. И плакал. И плакал.

Не зная, что предпринять дальше, не преследуя никакой конкретной цели, царь ухватил тело короля за грудки и резким усилием выдернул его из целебной глины и оттащил немного в сторону. В освободившемся проеме бледнело покойной маской лицо другого талантливого народолюбца, министра-администратора Вольдемара. Этого вельможу народ обожал, да и как такого не обожать? И в фонтан Вольдемар по просьбе профсоюзов прыгал, и веки себе просил пока не поднимать. “Разорвут!” – подумал царь и им вдруг овладело равнодушие к происходящему. Такое равнодушие может овладеть футболистом, если в больнице ему сообщат, что отняли у него полторы ноги. Или профессором, очнувшимся после пьянки в каталажке и ознакомленного с обвинением в убийстве трех человек. Любым человеком, за пару минут увидевшим все свое ставшее беспросветным будущее, в котором очень-очень долго или даже никогда не будет места привычным пустякам, доставляющим настоящее счастье человеку, долгое время их лишенному.

Царь представил, как загудят королевские каратели, когда обнаружат господские тела. С усердием, достойным солдат Урфина Джюса, примутся они прочесывать окрестности, опросят всех и каждого, найдут Эдика и, обижая его своим недоверием, вызнают всю правду, потом найдут царя, накарябают в своих бумажках о том, “кто на ком стоял”, и передадут их важным проницательным дядям. Эти будут ожидать от подозреваемого заготовленных ими ответов, они не захотят слушать никакой самодеятельности, ничего такого, что заставило бы их подумать о других версиях. Думать - их работа, а большинство из них свою работу ненавидит. Потом “игра и чай на долгие года”, неважно, найдут или нет убивцев, ибо сказано народное и любимое человеком народным и любимым – “наказаний без вины не бывает”.

Потеряв интерес к происходящему, царь отошел от трупов, присел на песок и долго смотрел на реку. Он очень любил реку, любил так сильно, что хотел бы жениться на ней, если бы не несколько досадных “но”. Чаще всего река его умиротворяла, и давая свои беззвучные советы, настраивала царя на самые разумные, самые спокойные и нужные поступки. Но могла и так порадовать его своим подарком, что воздуха не хватало счастьем надышаться. И сейчас так произошло. Иван Денисович, полюбовавшись на свою прекрасную подругу и послушав ее очаровательное пение, вдруг услышал от нее радостную весть, разом снесшую печать уныния с его физиономии:

- Я сплю! Слава Богу! Ну конечно, разве бы я мог забыть в реальности, что погибли мои лучшие друзья? Такого не может быть! Никак! Никак не может быть! Какие еще мертвые короли, какие министры? Их, может быть, вообще не бывает в нормальной жизни, уродов этих,  – горячился Иван Денисович. – Ну какая еще глина против рожи? Господи! Спасибо тебе, иже еси на небеси!
 
Царь немного дрожал от радости, от облегчения. Он встал и прошелся пару раз туда-сюда, стряхивая с себя невидимое бремя. Только сейчас он ощутил весь тот груз, который все время обременял его разум необходимостью переваривать происходящий бред.

- Теперь понятно, почему мне весь абсурдный ход моей жизни казался нормальным. Так и бывает в дурных снах. И чего бы я ни делал, как бы ни старался справиться с абсурдом, ничто не помогало. Ничего удивительного, я - персонаж сна и подчиняюсь странным законам сна, которых мне, видимо, вообще не дано понять, – царь радовался, как ребенок, каждому долгожданному ответу на вопросы, которые томили его всю жизнь.

Ему захотелось поскорей проснуться и увидеть другое утро. Но как это сделать? Царь вспомнил, как читал однажды в книге “Магия для военнослужащих”, что для того чтобы сбросить с себя сон, нужно внимательно рассмотреть свои руки и произнести три раза заклинание. Иван Денисович так и сделал:

- Толя на Поле, а Коля на коллоквиуме! Дурак!
- Толя на Поле, а Коля на коллоквиуме! Дурак!
- Толя на Поле, а Коля на коллоквиуме! Дурак!

Не помогло.

- Ну и ладно, - нисколько не расстроился царь, - Все равно когда-нибудь проснусь.

Он стал представлять себя в новой реальности. Его одолевали видения, в каждом из которых он был бодр, свеж и полон сил. В них он получал удовольствие и никакие кошмары не преследовали его.

- Тогда почему у такого чудесного богатыря такой дурацкий сон? – мелькнула случайная мысль. – Возможно, он тоже объедается на ночь или, употребляет нечто неудобоваримое? Тогда все понятно, я всякие гадости вижу во сне, когда …. Постой, так значит я, находясь сейчас во сне, тоже вижу сны? А почему нет? Значит и в моем сне, тот “я” может спать? Но я не помню его снов. Может быть в это время я вообще не вижу никакого сна?

Побаловав мозг новыми вопросами, к некоторым из которых, удалось подобрать подходящие ответы, царь вернулся к своим баранам. Что же теперь делать до пробуждения, которое неизвестно когда наступит? Возвращаться в город ему никак не хотелось. Не хотелось назад, к крикам  вечно орущих глашатаев, к Эдикам, туда, где он, вовлеченный в состязания по жадности, подлости, тщеславию, умудрился забыть про смерть своих друзей. В городе было много хорошего, и даже красивое можно было разглядеть в нем, имей человек глаза и душу, оставались в городе еще и хорошие друзья и другие достойные, уважаемые люди. Но царь ясно увидел, что вернись он назад - днем будет делать то, от чего вечером его станет подташнивать. И нет у него сейчас таких сил жить иначе.

Вперед? Но как? И куда?

Его взгляд упал на лежащий на берегу двухметровый комель здоровенной сосны, с торчащими во все стороны мощными корнями. Он подумал, что, наверное, когда-то давно выросла она из маленького семечка в огромное дерево, и пока росла, река терпеливо мыла берег до той поры, пока сосна не оказалась на краю яра, потому что только на высоких берегах растут сосны. Наступил момент, когда корням не за что стало держаться и почва, которая всегда казалась сосне незыблемой, стала медленно сползать в реку. И сосна вместе с ней. И вот река легко подхватила красавицу и отнесла на середину. Стала ее бить и колотить об дно и берега, гнуть и мять, содрала кожу, поотрывала конечности. Вода прокралась до самой середины ствола, размягчила волокна и стала метр за метром ломать ей хребет и наконец, сломив всякое ее сопротивление, выкинула на берег.

Царь вопросительно посмотрел на любимицу. За что ж она так сосну? Да ни за что! Она мешала спокойно течь. Реки страшно любят течь и уродливыми остовами тех, кто возмущал их течение, украшают свои берега. Ему стало ясно, что делать дальше.

- Однако, поплыву. Вниз по течению поплыву, не имея ввиду никаких больших планов. Ничего серьезного не имея ввиду поплыву вниз по течению твердой гавешкой. Поплыву гребущим навстречу бонопартам. Не спеша поплыву, рассматривая красивые речные берега. Действительно прекрасные берега. Где понравится – выйду на берег, обсохну. Надоест – уплыву. Может это и ошибка, кто знает, но пусть пока так будет. Пока не проснусь.

- Пока боги спят! – вспомнил он кем-то однажды сказанное.

Царь не спеша разделся, зашел в воду и поплыл. Не испытывая больше ни сомнений, ни тревог.

* * *

Иван Денисович спал, но теперь рот его был прикрыт и, кажется, никогда не был столь красив. Такие красивые закрытые рты обычно украшают лица людей, которым не приходится ломать голову над много лет назад открытыми и невыносимо надоевшими вопросами. Ноги его спокойно разлеглись, не удерживая в своих пальцах никаких тканей, никаких коралловых бус, никаких золоченых фигурок полководцев. Ивану нравился теперечный сон и он в нем с удовольствием сопел.

За открытым окном царской спальни пестрел и шумел очень простой мир, звуки которого, однако, не нарушали покоя высокой особы. Казалось, этот мир состоял из огромного числа невеликих деталей, каждую из которых с любовью, но от нечего делать, много лет выковывал веселый зэк Гоша.

Можно было услышать, как где-то на околице охала взрослая курица.
Виктор Степанович Черномырдин пер на свой огород прибранную откуда-то доску. На почтительном от него расстоянии кушали вафли прапорщики.
На улице Абрикосовой случающиеся собаки попали в западню и взглядом беспомощных честных глаз смешили суровых сталеваров.
На Виноградной улице завел свой тетеревовоз Костя-тетеревятник.
Его жена, остятка Настя, положив одну красивую остятскую ногу на другую, хлебала из кастрюли деревянной ложкой простоквашу.
Запертые в кольце глазеющих зевак катались друг на друге медведи-жокеи, самый молодой и проворный из которых, бегал с треуголкой по кругу, выпрашивая мармелад.
Царскодворский щенок, мотая мордой, остервенело терзал посягнувший на его территорию катетер.
В углу двора, сидя возле лужи, тихо-мирно кидались грязью два закадычных друга, маленький Byxexey, сын дворничихи Люськи и тротуародела Вовы, и Инчучун, сын невоспитанных индейцев. Над Инчучуновским ртом время от времени нависала грязно-зеленая мясистая сопля, которую он умел небрежно, как граф, всосать обратно. Byxexey страшно завидовал этой небрежности друга, Инчучун же никак не мог забыть приключений бегающей без головы курицы, живописанные товарищем. На “сегодня” ничего более значительного их дружбу не скрепляло, им было хорошо, и по “завтра” пацаны не скучали.
А солнышко текло и текло на людей тем простым теплом, которое исходит от любящих своих детушек мягких мам.