Аукцион

   
  Дом, к которому подъезжали шикарные автомобили, находился недалеко от Евгеньевского пруда. Этот двухэтажный особняк и днём привлекал внимание своей красотой и обаянием. А ночью, в темноте волшебной тишины, поражал величием и необыкновенной простотой.
  Суета, парковщики бегают от одного автомобиля к другому, вежливые охранники смотрят по сторонам. Известные, именитые джентльмены в чёрных костюмах, дамы в изумительных вечерних платьях, поднимаются по каменным ступеням, укрытым красной дорожкой, вверх, в дом. Прислуга с подносами и подносиками, висящие яркие люстры, пятиметровые колонны, пятнистые доги, красные раки, медвежьи шкуры на стене украшенной фамильными гербами мира, подсвечники усыпанные золотом, бассейны с акулами, лифты с сиденьями, рабы-папуасы, львы бегающие по обтянутым кожей коридорам, всё это, безусловно, подкупало.
  - Лот номер десять,- послышалось из зала,- трусы царя Соломона, начальная цена десять тысяч. Десять тысяч раз...
  Все присутствующие направились в зал, где, всеми любимый Гарри Уонсдон, проводил аукцион. Публика до того обожала этого экстравагантного мужчину, что по большей части именно по причине его присутствия, нежели из-за других удовольствий, посещала торги. Приглашённые столпились в центре зала, создавая полукруг, все старались увидеть этого необыкновенного человека.
  Гарри стоял, облокотившись на колонну, его элегантный, полосатый свитер плотно облегал немного худощавое, но стройное тело. Перекинутый через плечо чёрный шарф и надвинутый на лоб берет, очаровывали окружающих. Когда Гарри рукой в кожаной, перламутровой перчатке взял молоток, и возвысил его, чтобы ударить, девушки продолжали:
  - Пятнадцать тысяч,- послышалось рядом.
  - Двадцать!
  - Тридцать!
  - Сорок!
  - Пятьдесят!- крикнула, вздыхая, молодая красавица.
  Наш, всеми любимый гений, не останавливался, он продолжал принимать различные эффектные позы, он крутил шарфом, заводя толпу, обнимал колонны, и выглядывая из-за них, своими голубыми глазами давал понять, что очень ценный лот может достаться кому-то другому. Присутствующие улыбались, им нравилась его игра, его неподражаемый образ: весёлый, загадочный, неземной.
  - Шестьдесят!- послышалось из зала.
  Гарри вышел в центр, сделал взмах рукой, как бы размышляя:
  - Шестьдесят! Раз!- он подбросил молоток.
  - Семьдесят!- включилась в торг опытная дама.
  Молоток приземлился в руку, и Гарри, сильно стукнул по полу:
  - Семьдесят! Мадам Крюшо! Раз!
  Нет, Гарри не паясничал, он не делал ненужных движений, он не прыгал, не бегал, он был самим собой. Его неиссякаемый талант, который был направлен с малых лет именно в это лоно исскуства, так развился и укрепился в теле этого необычного, нестандартного человека, что любое движение, неописуемым, своей красотой, памятником, врубалось в умы наблюдавших. Гарри имел свой стиль, свой индивидуальный, шокирующий простотой и гибкостью этой простоты стиль. Он мог заплакать, мог рассмеяться и, катаясь по полу продолжать аукцион. Гарри разбивал бутылки о свою голову, показывая пережитую горечь по утраченному экспонату. Публика простила ему даже оплеуху уважаемому в обществе бизнесмену, когда тот поскупился и прекратил торг, тогда Гарри выразил своё, мягко говоря, недовольство, он действительно всей душой переживал, подошёл к мужчине и дал ему хорошего, звучного тумака.
  Ну, гений, гений чистой воды. Такие рождаются раз в столетие, да какое там столетие, раз в тысячелетие! Самородок!
  - Семьдесят! Два!- Гарри подбросил берет в воздух.
  Прозвучал пистолетный выстрел. Оглушительно. Берет упал на пол, а Гарри засунул маузер в кобуру.
  - Уважаемые дамы и господа! Лот номер десять! Трусы царя Соломона!- он острой частью ботинка подцепил, лежащий на полу берет, тот, словно парашют, в потоке мощной струи воздуха, взмыл, и медленно опускался, Гарри схватил его свободной рукой.
  - Восемьдесят!
  - Восемьдесят! Раз! Мистер Гвинстейк! Прошу поприветствовать.
  Прозвучали бурные аплодисменты и одобрительные вопли радостных молодых людей. Звенит хрусталь, шёпот, смех. Гарри продолжает, торг длится около двух часов, ни один человек не удалился. Наслаждаются, ждут. Чем же сегодня ещё порадует. Каким образом он ещё и ещё много раз победит свой необузданный, ненасытный, самобытный стиль.
  Гарри довёл лот до ста тысяч. Он много объяснял, шутил, станцевал с девушкой фокстрот, немного сорвал себе голос, першило. Но это его не смущало, как и гостей аукциона.
  - Дамы и господа, кхе, кхе. Поздравим мистера и миссис Шлицгер, кхе, кхе. Эти обаятельные кхе, кхе, люди, кхе, получили кхе, кхе, в свою кхе, кхе.
  Тут Гарри почувствовал, что огромный шарик подкатил к его горлу, и стало невозможно говорить, но закончить аукцион в любом случае надо. Уходить из зала, как со сцены для актёра, для Гарри было смерти подобно. Но кашель не покидал его. Гарри закурил папиросу и ещё больше раскашлялся. Наблюдавшие восхищались замечательной игрой этого непревзойдённого князя чувств. Это же надо до такого додуматься, кто бы мог подумать, что это может быть интересно. Кашель, и что? Но этот человек будто чувствует, чего не хватает, он честен, он вживается в роль и будет в ней делать всё, что нужно. Он, кашляя, сможет крутиться на спортивных кольцах, слушать флейту, рыть тоннель метрополитена, и никто не усомнится в его честности, в тоже время никто и никогда не подумает, что Гарри действительно болен. Это невозможно. Вся жизнь игра.
  Гарри уже не в состоянии остановить хоть на миг злой кашель, сквозь бурчание слюны, сиплых отхаркивающих звуков, благодарил пришедших господ, их дам. Лёжа на полу и отплёвывая горловую слизь, Гарри провёл ещё один лот. Пускал в воздух кровавые пузырики:
  - Лот номер, кхе, кхе, кхе, кхе, пятнадцать. Раз! Кхе, кхе, кхе.
  Гарри лежал, обвившись вокруг белой, холодной колонны, а люди выходили из состояния аффекта, после столь интересного решения, с точки зрения режиссёрской постановки, окончания торгов. Неподражаемый стиль.
  Снова большой дом, автомобили, охрана с рациями, гости спускаются по красной дорожке вниз. Захлопнулась последняя дверь, плохо захлопнулась, поэтому послышался ещё один хлопок, рёв мотора... и тишина.
  Гарри и сейчас смотрелся превосходно, словно на великих полотнах, один на всех великих полотнах земли. Его одиночество, его спокойствие, его боль, остались в этом большом, холодном зале.
  Вот такой вот стиль.