Номиналисты и реалисты

ЗАМЕЧАНИЕ К СТАРОМУ СПОРУ МЕЖДУ НОМИНАЛИСТАМИ И РЕАЛИСТАМИ

Дух инобытийствует в предметной сфере, куда овнешвляется человеческое "Я". И в этом инобытии слово проигрывает чувственным предметам, как будто заимствуя у них свою "плоть", своё значение, так что кажется, будто только в соединении с чувственным денотатом слово обретает смысл. К этому очевидному мнению склоняет и примитивная практика обучения языку путём указывания предмета и называния его имени. (Разумеется, так никогда нельзя обучить языку, и ребёнок овладевает языком совсем иначе, как, впрочем, и взрослый овладевает чужим языком тоже иначе. А если нет, то тогда он будет владеть не языком, а неким примитивным словарём, и будет действовать, как компьютер.)

Вопреки сказанному поверхностному мнению, на деле, всё обстоит иначе, - и даже совсем наоборот. Язык вовсе не рабствует у чувственной реальности, а, будучи самостоятельной "стихией", использует эту реальность в своих целях: он не ищет смысла для своих терминов в чувственной достоверности вещей, и слово - вовсе не указатель, отсылающий к воспринимаемому предмету. Смыслы слов определяются внутри самого языка и его употребления. И на самом деле слово не отдаётся чувственной вещи в качестве ярлыка, а напротив, посредством имени забирает чувственные объекты в свою стихию, превращая их чувственную конкретность в слово, и через это используя их для выражения смыслов, весьма далёких от этой конкретности. Логограммы, как бы снятые с системности природного космоса, служат отображениями системности человеческого духовного космоса. Так, к примеру, вещественный, дровяной огонь позволяет мне, используя его системность для отображения, говорить о пламени  любви, на котором сгорает моё сердце. Таким образом порядок химического горения используется для экспрессии переживаний. При этом совершенно неважны имена, которые отбираются у вещей, чтобы раствориться в речи, а важна логика, т.е. соотношение имён. И хотя можно утверждать, что чувственное наполнение имени (как, например, чувственные впечатления от опыта с натуральным огнём) участвуют в понимании смысла высказывания,

ВСЁ ЖЕ ПОДАВЛЯЮЩАЯ ЧАСТЬ ВЕРБАЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИИ, получаемой и понимаемой нами, содержит в себе имена, относительно чувственных денотатов которых (буде таковые имеются) мы не имеем никакого опыта. Кто из нас не зачитывался повестями о заморских странах и чудесных островах? И в то же время, кто из нас видел океан, кокосы или бананы? Несмотря на это, общение в человеческом смысле слова остаётся практически полноценным. (Ведь даже со слепыми можно свободно рассуждать о цвете.) Сами имена, которые мы, якобы, даём вещам будучи нарицательными, этим показывают нам свою свободу от чувственных денотатов, ибо не существует ведь дерева вообще вне логических структур речи, существуют лишь конкретные деревья, которым нужно давать имена собственные. (Что и делают так наз. "дикари", общающиеся с деревом, как с человеком. По этой же причине "дикари", гораздо ближе стоящие к природе, чем мы, и связанные её конкретностью имеют подчас сотни терминов для предметов, которые в нашем языке обозначаются одним словом,- напр., "олень",- и в то же время такое общее слово в их языке отсутствует.) Такая свобода речи от объектной чувственности возможна потому, что речь целиком находится в ментальной сфере, и в общении мы сообщаем друг другу не предметы а свои переживания. И эти переживания тем меньше связаны с чувственной предметностью, чем в большей степени это суть переживания отношений человеков друг с другом, а не переживания чувственных обстояний. Поскольку же переживания одного рода могут вызываться различными обстояниями, они в принципе не зависят от последних, в плане выражения, и могут быть выражены на языке, отвлечённом от данного конкретного чувственного обстояния. (Так, к примеру, мы можем сказать, что на нас "накатили бочку"; и в то же время о том же самом мы можем сказать, что на нас "спустили всех собак". То есть мы выбираем любое подходящее чувственное обстояние, доказывая тем самым, что эти обстояния не суть важны, и что их "реальность" призрачна в реальности нашего общения.) Поэтому мы можем утверждать вслед за "реалистами", что слова в человеческом общении более реальны, чем какие-то их чувственные денотаты. (Как скажем могут ходить поезда и пароходы, когда у них нет ног? Значит чувственный денотат глагола "ходить" уже ставится под сомнение.) Но в то же время это не означает, что слова в каком-то бытийном смысле предшествуют природным сущностям, дающим нам чувственные впечатления о себе. (И здесь мы соглашаемся с "номиналистами", утверждающими основательную бытийность природных сущностей, по сравнению с их бытованием в   речи в качестве "имён".) Предшествование слов вещам возможно толь¬ко в сфере творимых человеком артефактов, когда слова являются "проектами" вещей, которые намереваются сделать; что же до вещей природных, то, перенося сюда в качестве логической модели творческую деятельность человека, и в то же время, понимая, что человек не творит природных сущностей, мы вынуждены допускать, что природным вещам предшествует слово Бога, а не человека. Но, тем самым мы только вводим утверждение номиналистов в логический формат реалистов, используя такую сингулярность, как "бог", и так избегая противоречия при сохранении единого логического формата для формулирования противоположных утверждений. Это самое сделал и Платон, когда заявил, что артефакты не имеют предвечных идей, тем самым разделив Идеи сущие в Уме от идей сущих в умах человеков, но сохранив единый логический формат своей модели.

Разумеется, "реализм" невозможен, если рассматривать слова, идеи, смыслы в плане чувственной телесной реальности (т.е. в плане животной жизни): ведь тогда голос - акциденция тела, слова же - акциденция голоса; смыслы же слов за пределами чувственных денотатов просто невозможны. Но человеческая душа давно уже не принадлежит природе, и опора "реализма" в совершенно реальной власти слова над природной душой и телом человека, а также в независимых от чувственных впечатлений собственных энергиях вербального общения людей (литература!).
Посылка же "номинализма" о "слове" как ярлыке чувствен¬ной вещи просто неверна с позиции современной науки о языке, и обличает языковедческое невежество "номиналистов".