Море и люди

Море


Такого мощного посыла любви море еще ни разу не отправляло. Поднятая  из сокровенных глубин, вся сила жизни спешила
на помощь тому, кто умирал без вины, ради праздной потехи.
 
Море замерло, стало гладким, как дождевая лужа после ливня. Казалось, его враз не стало. Гладкое, ровное, оно всей своей полнотой соприкоснулось с прозрачной синевой небес, слилось с ними.  И только солнечные блики, возникающие то тут, совсем рядом с кромкой рваного берега, то там, в нежной сердцевине собранного воедино пространства – эти зримые следы ступающих на землю богов – молчаливо свидетельствовали о прежнем существовании моря.

Если бы его руки не были связаны, он раскинул бы их в обе стороны, глотнул спасительной прохлады и, не раздумывая, кинулся бы в море, поднырнул под всю эту злобу беснующейся толпы, и встал бы, исцеленный и свободный от боли, среди бликов, по ту сторону людской ненависти, у смолкшей кромки прибоя – там, где самым невероятным образом гасла отправленная морем волна, погибали боги, а воздух густел и раскалялся, как плавящийся металл.
 
Он уже знал, что надеяться на что-то было бы безумием, тем же безумием, что владело сейчас людьми. Они отвернулись
от моря, приковали свои неистовые взоры к его мучениям, негодовали от живучести, обессиленно каменели от восторга переживаемых собственных чувств. Темнеющим от страданий взором он смотрел на стариков, женщин, перевел взгляд
на детей. Он ждал, искал глазами того, кому захотелось бы оглянуться.

«Повернись! Пусть даже случайно, но развернись к морю!» – почти как в бреду заклинал он неведомо кого.
 
Но и дети лишь со всей серьезностью подражали своим отцам. Молнией, яркой до боли, пронзила мысль: если бы сейчас оказаться среди них... Ноги его дернулись, и ко всеобщему разочарованию, обвисли никчемной плетью, чуть ли не касаясь тянущихся к нему рук. Безумцы, жаждущие крови и зрелищ, паутина рук – все это колыхалось у его ног, в своей одержимости не замечая, как с последними каплями крови былая сила ссочилась вниз и потерялась, смешанная с землей под ногами толпы.

«Если бы... были живы ноги, оттолкнулся бы со всей силы от перекладины, и прыгнул бы в самую гущу... если бы... я был среди них... один из них... я оглянулся бы на море, подхватил бы эту волну, и спасительным мостиком перекинул над всеми.
И тогда...»

...Безумие! Просто думать об этом уже безумие!

И он закрыл глаза, оставшись наедине со своей болью, – последнее, что он мог еще сделать сам.

               
Люди

…Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш….
…Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш….
…ш-шестьдесят шесть, шорох, шершавость, шуршание, штукатурка, Шурка, шепоток: шиш-ши-ши-ши…
– Швабра.
– Шкура.
Шипение. Шелест. Шиворот-навыворот
– Ты че, гонишь?
– Я гоню? Ветер гонит… облака по небу, волны по морю. Жена гонит ненасытного любовника, как когда-то русские гнали шведа под Полтавой.
Я – гоню?!
Скорее всего, это обрывки чьих-то судеб гонят меня по жизни, не дают продыха,  крутят, вертят. Расставляют за меня акценты, определяют для меня приоритеты; вынуждают любить, не стараясь даже понравиться; заставляют уходить, но ждут всегда дома вовремя – в шесть. Пичкают лживыми обещаниями, сулят несбыточное счастье, а потом волокут за это в голубые дали
и розовые шири – все, что угодно, лишь бы шагать в ногу.
Пока жива – в покое не оставят.
И я «гоню»?
Впрочем, а почему бы и нет? Почему бы однажды не решиться и не прогнать из своей жизни все лишнее, чужое и ненужное?
Вот только бы суметь очиститься до прозрачности слезы, только бы самой решать, что при себе оставить.
Шикарные шишки на мохнатых лапах, выставляющие себя напоказ до неприличия?
Шарканье ног в третьей позиции шизофрении? Немые от боли шрамы? Иль шины машины, проехавшей прямо по живому: в-жииих – и  поминай:  как звали?

Да уж: ж-жи – ши-и… – шов, петляющий красной нитью по лопнувшей широте и долготе, и, осыпающаяся с пальцев, глубина
в два метра. Действительно, все очень просто: жи-ши.
– Привет… пока.
– Пиши.
И вся жизнь в этом сомнительном промежутке, в застывшей пене вечно исчезающего прибоя.