Жили-были дед да баба

          Внезапный разгул ненастья махом смёл с улиц свет фонарей. Оставшиеся клочки света забились в глубину домов, поближе к человеческому теплу, затаились, словно зверь, зализывающий раны. Гроза же распоясалась, точно разбойник –
без разбору полосовала ночь.
          Дороги уже давно утратили свои ориентиры, заплутали во тьме, поневоле подчиняясь восставшей стихии. Залитые водой, клокотали от недовольства, пока наконец не слились в один мутный поток грязи.
          Всё это было сродни моему состоянию… тому, чему я уже не могла сопротивляться…
          Нечто мощное вырвало меня из привычного круга жизни, вышвырнуло на улицу и помчало, помимо моего желания, вместе с этим потоком жидкой грязи…
          Как я ненавидела этот еле теплющийся, прибитый огонь одиноких окон, хвастливо кричащих среди бедствия о своём благополучии и сытом здравии!.. Вереница праведников…
          С какой надеждой я вглядывалась в погасшие окна…  пустые глазницы… ждала их оклика, какого-нибудь маломальского участия!.. Да только как в насмешку – громовые удары да завывания ветра были ответом безнадёжному отчаянию…
          Это было невыносимо. Остановиться же – страшно. И я из последних сил упрямо рвалась вперёд, словно дорогу прокладывала… и было абсолютно неважно, куда она приведёт. Молнии, бьющие вслед, вырывали из тьмы глухие тупики.
На моём пути призраками мелькали неизвестные улочки, мельтешили вперемешку с прорвавшимися неведомо откуда воспоминаниями… Мир теней да кривое зеркало жизни. Зеркало, в котором мелкое выглядело несоизмеримо значимым,
а важное – смехотворным, и всё вместе – нелепое сочетание: рваные, разрозненные куски жизни… безрадостный узор. Именно так выглядела моя реальность. И спасения, казалось, не будет. Так бы оно и было, если бы не тот подъезд дома. Он внезапно встал на моём пути, распахнул дверь и буквально выхватил меня из затягивающего водоворота.
          На мгновение показалось, что мои блуждания закончились, и я обрела приют. Непроглядная темень подъезда отозвалась сонным сопением и фырканьем: кто-то с явной неохотой уступал мне место. Дверь захлопнулась и окончательно меня отсекла от стены ливня, кинув как спасательный круг тишину и сухость подъезда. Царящий покой мирно спящего дома показался хорошо знакомым. Неожиданно память выхватила из цепких рук забвения ещё один кусок жизни, целый пласт, очищенный
от нанесённого годами житейского пепла. Ожили чувства, словно свет заискрился, заиграл в гранях алмаза, и солнечные зайчики запрыгали, помчались вдогонку друг за другом по угасшим уголкам души, возвращая их к жизни своей незатейливой игрой.
          Подъезд родного дома. Дома, где осталось жить моё короткое детство… где когда-то меня любили…
          Как так вышло, что за всю свою жизнь, страдая от сиротства и ненужности, я ни разу не вспомнила о доме?! И сейчас я сама, тишина и стены ждали ответа. Текли слёзы, а я гладила, гладила деревянные ступеньки, по которым прыгало когда-то моё детство.
          Дом, миленький, прости меня, прости за то, что забыла тебя… прости… прости…
          Я прижималась к стенам, обретая утраченное тепло. На ощупь узнавала каждую трещинку, словно морщинки на лице деда. Вдыхала запах деревянных ступенек, никогда не знавших краски, и счастливее меня никого не было на всём белом свете.

          …Сколько я так стояла – не знаю. Но вот сквозь трещину двери пробились лучи света, и в овальной, как кусочек копчёной колбаски, дырке – следе выпавшего из досок сучка – заклубился воздух. Я распахнула дверь, и рассветное утро рванулось в подъезд. Ливень остался далеко позади в ночи, а от земли, блестевшей лужами, поднимался пар. Я зажмурилась, подставляя лицо солнышку, улыбнулась доверчиво и безмятежно, как само утро. Я помнила, где, под каким кустом тенистой акации в палисаднике, за углом дома, находится забытый «секретик»: трёхцветный цветочек анютиных глазок, украшенный
по кругу жёлтыми «собачками», аккуратно прикрытый прозрачным стёклышком и присыпанный от посторонних глаз горсткой земли. Я помнила гранитное крылечко, нагреваемое за день солнцем так, что на нём, как на печи, нежились все дворовые кошки. Большой сибирский кот, в тополиных липучках, со скатанными клочками шерсти, – друг и напарник детских игр, –  лениво мурлыкал, снисходительно относясь к моим тисканьям, бантикам и юбочкам, в которые я его наряжала, сидя тут же,
на крылечке, крылечке со сбитыми уже тогда краями, треснувшем сбоку, но украшенном за это проросшим сквозь камень хохолком травы.
          Почему у детства все дни – солнечные, а встречи – радостные?
          Как ответ в вольно растущей по всему двору траве замелькали разноцветные банты, засверкали голые пятки ватаги ребятишек.
          «Танька! Девчонки!» – Забыв про всё на свете, я готова была сорваться с места и пуститься за ними вдогонку, но вдруг увидела деда, не спеша идущего по тропинке к дому. У него под мышкой был большой полосатый арбуз.
          Сотканный из воздуха, он остановился напротив меня. Молодые, лучистые, самые добрые на всём белом свете глаза, улыбаясь, смотрели на меня. Дед погладил усыпанную золотыми кудряшками детскую головку. На щеках его внучки следами дождя ещё блестели крупные слезинки.
          Золотистый луч коснулся седины, серебряной нитью дед потянулся ввысь и  растворился в солнечном свете, оставив
в подарок ожившим чувствам бескрайнего детства вкус необычайно красного, сахарного, рассыпчатого арбуза да шум льющейся из крана воды, которой бабушка уже умывала чумазую, липкую от арбузного сока, зажмурившуюся детскую рожицу.

          Скажите, что такое нужно сделать, чтобы душа ребёнка зачерствела? Какое сердце надо иметь для того, чтобы пространство, окружающее человека, насквозь пропиталось абсолютным безразличием, от одного лишь соприкосновения
с которым погибает всё живое? Почему из всего предлагаемого жизнью многообразия выбирается жестокость – этот,
к сожалению, нередкостный цветок-людоед, глубоко пустивший свои корни в саду души? Как, когда безгрешное дитя получает первый опыт жестокосердия? Из чего вырастает равнодушие?

          …В который раз непогода вытеснила людей из своего пространства и застыла в ожидании. На мокром асфальте пустынных улиц проявились звёзды, и сам Млечный Путь неторопливо заструился, увлекая за собой в безмолвие затихающий шёпот ночи. Шествие, укрытое от праздного любопытства светом фонарей. В прозрачной пелене дождя, в этом шелесте шлейфа, скользящего вслед невидимому шествию, угловатый силуэт города казался призрачным, растворялся и таял словно мираж. Покой наполнял зачарованный мир, и даже Время остановило свой ход.
          В какой-то миг Земля обрела  согласие родного дома. Многим людям привиделся вещий сон, в котором они находили любовь, утраченную когда-то на перекрёстках Времени, и их сердца вновь окрылила надежда… Мечтательный, лёгкий вздох Млечного Пути прикоснулся к огрубевшим от суеты душам, вернул в жизнь сказку, в которую люди уже перестали почему-то верить…
          Очнувшись от волшебных чар, неумолимое Время вернуло всё на круги своя. Безликое и безразличное по своей сути, оно перелистнуло очередной лист календаря, во всеуслышанье возвестив о завершении Великой Работы Осени. Притихшая Природа, ожидающая этого момента и одновременно восстающая против его неизбежности, враз пришла в смятение, разволновалась не на шутку, расшумелась хуже дитя малого. Протестуя, она пригоршнями зашвыряла во все стороны застывающий на лету дождь, разбила чисто вымытый хрусталь неба, и он осколками вперемешку с каплями дождя посыпался на асфальт ночного города. Вырвавшийся из небытия ветер прибил к обочинам улиц съёжившуюся от холода листву, смёл
в кучи белеющие на мокрой земле льдинки, словно собрал воедино неопровержимые доказательства приближения зимы. Довольный собой, он пустился в пляс по пустынным улицам спящего города.
          Внезапно на улице появился запоздалый путник. В изумлении ветер замер, но в следующее мгновение с новой силой обрушился на незваного гостя. Ещё один новый, ледяной порыв распахнул полы длинного пальто, и они захлопали на ветру, как крылья птицы. По телу мужчины пробежала мелкая дрожь, оборвав поток его невесёлых мыслей.
          «Ну, на пенсию, так на пенсию!» – Приняв окончательное решение, мужчина поднял воротник, поглубже засунул руки
в карманы пальто и ускорил шаг.
          Вдоль тротуара плотной шеренгой, плечом к плечу, стояли возмужавшие тополя. Разросшиеся кроны деревьев уже давно поглотили свет уличных фонарей и теперь серебрились холодным светом, слабо освещая улицу. Тем не менее, мужчина шёл уверенной походкой, намокшая ткань пальто плотно облегала немного худощавую, но крепко сложённую фигуру. Еле приметная тропинка, на которую он свернул, нырнув в непроглядную темень двора, привела его к дому. Подъезд сразу же откликнулся, приветствуя старого знакомого, укутал теплом. Под ногами привычно скрипнула разбуженная половица. Мужчина, слегка опираясь на деревянные, отполированные годами перила, не спеша поднимался по лестнице.
          «Сколько же лет я возвращаюсь домой этой дорогой? Вроде вчера приехали, а вот уже и пенсия, – вернулся к своим размышлениям человек.  – Сколько же всё-таки прошло лет? Пятнадцать? Двадцать? Хм, пенсионер».
          На втором этаже он вдруг услышал голоса. От неожиданности даже остановился: в подъезде ночью кто-то есть.
          «Ну и денёк сегодня выдался», – удивился он.
          Этажом выше, перед дверью его квартиры спиной к нему стоял военный, а рядом… Он вдруг узнал собственную дочь. Молодые увлечённо о чём-то спорили.
          – Лариса?! Час от часу не легче! – возмутился было он.
          – Папа! – увидев отца, выпалила дочь, как ошпаренная отскочив от молодого человека.
          Она отчётливо понимала всю возмутительность ситуации – впервые за свои двадцать три года жизни после десяти вечера её не было дома. И тогда Лариса решилась:
          – Папа, Борис меня замуж зовёт!
          Слова испуганной дочери ошарашили ещё больше, чем её самовольное позднее гуляние.
          – Замуж?  –  строго переспросил отец. – Так в подъезде замуж не выходят. Пойдёмте в дом, поговорим. – О предложении отправиться на пенсию он уже позабыл.
          Взволнованная Анна открыла дверь сразу же, по первому, ещё даже не прозвучавшему как следует стуку.
          – Миша, Ларисы нет!
          Михаил усмехнулся в усы, представив, что будет с женой, когда она услышит новость. Впрочем, и реакция жены
не заставила себя долго ждать: удивлённо поднятые брови невысказанным вопросом застыли на лице. Анна увидела Бориса, стоявшего рядом с мужем.
          – Чему удивляешься, стол накрывай, «сватов» принимать будем.
          Анна выглянула из-за двери, посмотрела по сторонам и, не увидев никого, кроме мужа, дочери и Бориса, переспросила:
          – Кого?
          – «Сватов», мать. Да пойдём в дом, простынешь на сквозняке-то.
          Он тихонечко подтолкнул замешкавшуюся от неожиданного известия жену в тёплый коридор, пропустил детей, последним вошёл сам и по-хозяйски запер на засов дверь. Днём да по выходным дням, когда вся семья была в сборе, запирать входные двери было не принято, но ночь есть ночь.
          Борис помог девушке снять пальто. Однажды он уже заходил в дом за Ларисой и сейчас хорошо ориентировался на месте, но из вежливости подождал предложения родителей пройти в комнату.
          «Учтивый», – усмехнулся Михаил, отметив про себя спокойную уверенность, с которой держался молодой человек. Знакомы они ещё не были. Михаил всю эту неделю работал во вторую смену, но из рассказов жены и дочери знал
и о прошедшем дне рождения Лариной подруги, и о  знакомстве дочери с молодым человеком, и о том, что вот уже три вечера подряд Ларочка вместе с Борисом после работы шли домой пешком. Они гуляли.
          …Отужинали молча, присматриваясь друг к другу. Потягивая горячий чаёк, Михаил с удовольствием отметил, что будущий зять ему симпатичен.
          «Надо же, только познакомились и сразу же – зять! Ну и дела!» – мысленно подтрунивал над собой Михаил.
          За чаем Борис отвечал на вопросы Анны, не спеша, подробно рассказывал о себе, о своей службе, конечно, в допустимых пределах, ненавязчиво делая акцент на тяготах холостяцкой жизни. Михаил смотрел на Бориса. Аккуратно зачёсанные назад русые волосы открывали высокий лоб. Приятный голос, ясный взгляд располагали к себе. Анна, глядя на новоявленного зятя,  узнавала в Борисе своего Мишу:
          «Та же хватка. Лорке-то, похоже, не отвертеться от замужества-то… Прямо Миша в молодости – та же выправка, такие же широкие плечи… даже плен первой германской их не сгорбил… а ведь тогда Миша всю Европу прошагал, до Парижа дошёл». – Анна ласково взглянула на мужа…
          «…А Аннушку свою только в Баку и встретил; как на Родину вернулся, так и встретил, – словно подхватывая мысли жены, вспоминал Михаил. – А у меня-то самого, были тогда сомнения какие? Нет, сразу, сердцем узнал в ней свою судьбу…»
          …Оба из маленького уральского городка с красивым названием Златоуст, повстречались они тем не менее вдалеке
от родных мест. Семнадцатилетним мальчишкой ушёл Михаил на фронт воевать за царя и Отечество, да в плен попал. Война эта, будь она неладна, да потом ещё и революция в далёкой России перемешали народы по всей Европе, посрывали людей
с родных мест, как от корня оторвали.
          Дорога домой оказалась долгой, двадцать лет на неё ушло. Куда только она его не заводила. Иной раз даже казалось, что дорога сама забыла, в какой стороне дом родной остался. Знакомый с детства с крестьянской работой, батрачил сначала
в Германии. Молодой, а с большим хозяйством управлялся умело. Хоть и чужое, а словно в своём работал, как отец его когда-то научил. Работе-то не язык нужен, а руки умелые да голова толковая: работа сама за себя скажет. Да и жизнь – хороший учитель тоже.
          Плен стёр все знаки различия людей: серая, безликая, угрюмая толпа – нанесённый ураганом войны пласт человеческого уныния и обречённости. Колонна пленных, в которой оказался Михаил, по иронии судьбы была как будто специально сформирована из мужчин примерно одного, среднего возраста. Только Михаил и ещё один паренёк, француз, непонятно каким образом оказавшийся среди русских, выделялись из толпы, как два могучих дубка среди мелколесья. Можно было бы даже сказать, что этим они портили всю картину в целом. Их-то молодость и здоровье и приметил хитрым с прищуром глазом жизнерадостный седой немец. Будущий их хозяин не испугался строптивой молодости, чутьём угадал в безусых мальчишках отменных работников. А сторона хоть и чужая, да заботы у людей общие: урожай собрать, семью прокормить, радость в дом принести. И разговаривай ты хоть на каком языке, земля-матушка тебя всегда услышит, поймёт и воздаст сторицей.
Не поклонишься ей, кормилице, так и науки все без пользы останутся, тяжёлым грузом в пустой голове.
          Так они вместе с Жаком и оказались вместе. Вдвоём язык чужой осваивали да тяготы плена пополам делили. И конца этому, казалось, не будет. От тоски по дому да по братишкам младшим вырезал как-то Михаил игрушку детскую: по разные стороны друг от друга, на брусочке, стоят два медведя, а посередине – бочонок мёда. Двигаешь скрытую внутри брусочка палочку – и нагибаются медведи один за другим по очереди медку отведать. Красноречивей любых слов оказалась игрушка эта, отпустил их  хозяин: бог даст – повезёт,  до дому доберётесь.
          Не сразу разошлись их дороги с Жаком. Деньги да хлеб трудом своим зарабатывали, работы не гнушались. Завела судьба однажды их в небольшой городок, в  заброшенный на окраине  дом. Да нашли там детей кучу: отца на войне убило,
а мать от работы тяжёлой умерла. Старшие зарабатывали как могли, только едоков-то больше было, чем кормильцев. Пожалели они детей: двум здоровым-то мужикам ничего не стоит ораву деток прокормить. Раз плюнуть! Понемногу дом отремонтировали, в вид божеский привели. И незаметно как-то новой профессией овладели. А молва-то да слава везде вперёд мастера бежит: сначала вдовы соседские починить что по хозяйству звали, потом и посолиднее заказчик пошёл. Старших детей своему ремеслу обучили, а младших по хозяйству помогать пристроили. Так потихоньку и ещё пара лет пролетела. Мастерами- краснодеревщиками стали, мастерскую открыли.
          Не одна местная красавица заглядывалась на «странных чужаков» в их городке, многие отцы видели в них завидную партию своим дочкам. Только Михаил зря словом добрым да взглядом ласковым никого не обнадёживал: знал, душой верил, что когда-нибудь он доберётся до родного Урала.
          А вот Жак до дому так и не дошёл: любовь увела парня в жаркую Италию, дом жены стал его домом. А Михаил только
в тридцать пятом вдохнул желанный воздух России. К этому времени годы сделали своё дело: поостудили горячую кровь семнадцатилетнего юноши. Мальчишеское лихачество выросло в сноровку, забило творческой жилкой мастера. И только озорные зайчики, спрятанные в серьёзных не по годам глазах, умудрённых житейским опытом, выдавали прежнего Михаила.
          Тяжёлое воспаление лёгких задержало его ещё на несколько лет в далёком от Урала городе Баку. Вернее, не болезнь,
а чернобровая выпускница, недавно получившая диплом врача – его Аннушка…
          …«Надо же так! А сейчас я сам строгий родитель, отец, отдающий дочь замуж! Парень вроде бы ничего, хорош. Человека-то доброго за версту видно, а Борис явно не пустомеля… Уж кто-кто, а я это точно знаю: разного брата насмотрелся, повидал всякого… По всему видать, парень правду говорит, слов на ветер не бросает, зря голову девкам не кружит».
          Хоть и понравился Борис, тем не менее, Михаил держал марку. Как и подобает, строгость со своего лица не снимал, слушал внимательно, не перебивал: пусть человек сначала выговорится. И с ответом  дочери не спешил.
          – Ларочка лишь только взглянула, а словно в душу поглядела, – для порядка начал рассказывать Борис о своём знакомстве с Ларисой, – я, сами понимаете, человек военный, женат не был, хотя не юнец, на семь лет Ларочки старше. Решение семьёй обзавестись мною уже давно обдумано. Только вот девушки такой, как ваша дочь, ещё не встречал.
          Борис замолчал. Тиканьем часов обрушился в наступившую тишину поток времени, смешал в себе разные судьбы
и водоворотом событий в сей поздний час собрал всех за одним столом. В комнате тикали часы, и голос времени понимал каждый по-своему: старики  –  а  Анну с Михаилом  смело можно было назвать стариками  –  внимательно вслушивались, сверяя с чем-то своим сокровенным; молодёжь – нетерпеливо, спеша жить, не задумываясь особо над происходящим. У юности времени ещё впереди много – вся жизнь, не страшно и обмануться.
          Молчание нарушил Борис:
          – Ровно через неделю мне надо возвращаться в часть. Дома, в России, смогу быть только через год. Поэтому сейчас я
и прошу у вас руки вашей дочери.
          Сказал – как точку поставил.
          Щёки Ларисы заполыхали. Тугая коса, величественно переброшенная через плечо, опустилась ниже пояса. Лариса, нервничая, теребила кончики волос. Изредка покусывала от досады губы: одно дело про свадьбу шутя придумывать, гуляя
по улицам с видным парнем, совсем другое – когда сидишь вот так, как к месту гвоздями прибитая, перед отцом с матерью. Гроза хоть и прошла стороной, но молчащий отец вызывал у неё серьёзные опасения: только один раз за всю свою жизнь она видела его в гневе, но до сих пор попадать под его тяжёлую руку она не хотела.
          «Ну, хоть сказал бы чего, отругал бы, так легче б стало. Да я и сама хороша: что, не могла завтра дослушать Бориса? Надо было домой вовремя идти!»  – как заведённая пластинка в голове на разные лады вертелась одна эта мысль.
          Услышав последние слова Бориса, она поняла: новая беда свалилась ей на голову. Ещё прежнее не отлегло, а тут снова выкручиваться нужно. Сказав отцу про замужество, о последствиях-то не подумала. А дело вот какой оборот приняло…
          «И всё это из-за Витички», – разозлилась она вконец, и пунцовый румянец снова разлился по всему лицу.
          «"Король", видите ли, взлетать не хотел, – вдруг вспомнила она оправдания Виктора, –  а без него вся стая не хотела подниматься».
          – Старый, вот он и не летает. А то, что я целый час прождала, а он так и не объявился, это нормально! – злилась
Лариса. –  Из-за него, из-за Витички, даже на день рождения опоздала! А теперь по его милости ещё и тут сидишь как дура!
          После дня рождения подруги она даже разрешила проводить себя до дома не отходившему от неё весь вечер Борису.
          «Пусть Витичка видит, как из-под носа его девку уводят! – подумала она тогда, проходя под руку с интересным военным мимо голубятни Виктора, – тоже мне "Король"… голубиный!»
          И вот уже три вечера подряд гуляла с Борисом недалеко от дома, по улочкам, где их мог бы увидеть Виктор. Повстречай его чуток раньше, так и дома была бы сегодня вовремя.
          …Витёк – известный на всю округу голубятник – всё свободное время проводил среди своих птиц, готов был даже лететь вместе с ними в небо, если б крылья были. Где бы он ни появлялся, там сразу собирались вокруг него голуби: птицы его знали. Голуби поднимались ввысь по первому его свисту и никогда не упускали возможности выразить свою преданность.
То на плече Витька сидел какой-нибудь «почтовик» и ворковал, словно рассказывал одному Виктору понятные новости, а то и целая стая иной раз разгуливала неподалёку, словно верная стража своего предводителя. Да если честно-то и сказать, голуби
у него были какие-то особенные, удивительные, хотя на первый взгляд ничем не отличались от всех остальных голубей мира.
          Украшением всей стаи был старый белый голубь Король. Он всегда возвращался домой и приводил всю стаю.
С трогательной аккуратностью клевал хлебный мякиш из рук детворы, словом, был всеобщим любимцем и особенной гордостью Виктора. И не мудрено – еще мальчишкой он отбил голубя у дворового кота-разбойника. Витёк принёс тогда изрядно потрёпанного птенца домой, выходил. А выпуская первый раз окрепшего голубя в небо, Витёк даже и не подозревал
о том, что его питомец вскоре станет вожаком всей стаи… и его закадычным другом. Запрокинув голову вверх, тринадцатилетний паренёк любовался полётом,  радовался за голубя, вернувшегося в небо. А голубь, очертив в воздухе круг, сел на землю у ног Виктора и заворковал, будто спрашивал:
          – Хорош ли круг был?
Даже после того как голубь переселился жить в голубятню, прежде чем взлететь, он степенно подходил к Витьку и что-то долго подробно ворковал, словно совет держал.
          – Ну, прямо Король, – говорили видевшие эту картину, и было непонятно, к кому это относится: то ли про Витька сказано было, то ли про голубя. 
          Витёк окрестил своего голубя Королём, а друзья да соседи стали называть так ещё и Витька. Позже даже примета такая сложилась: «Прилетели голуби – жди Короля», – и Витька действительно являлся следом. А с недавних пор стали подмечать, что Виктор чаще задерживается во дворе, поджидая Ларису. И, стоит ей появиться, как он, смутившись, лихим свистом поднимал лишний раз стаю в небо.
          Но в тот день Король наотрез отказывался взлетать, даже к Виктору не подошёл, и вся стая ни разу не поднялась в небо. На день рождения Виктор тогда  так и не попал. Хотя и обещал Ларисе…

          Притихшая Анна в раздумье помешивала ложечкой давно остывший чай. Она была довольна ответами молодого, рассудительного человека.
          «Красивая пара будет, что ни говори, – радовалась за дочь она, – оба ладные, под стать друг другу. Это я до плеча своего Миши достаю еле-еле… Эх, молодость, молодость…»
          Думка о будущем замужестве дочери давно уже лишила покоя материнское сердце: то пугая вдруг по ночам,
то заманчиво окрыляя хлопотами над будущими внучатами. А сейчас, видать, и вправду время пришло.
          – Ну а ты что скажешь? – наконец-то обратился к дочери Михаил.
          – Ну чего молчишь, как в рот воды набрала, говори: мы с отцом тебя слушаем,– затеребила дочь встрепенувшаяся Анна.
          Слова матери вернули Ларису в действительность. Надо было отвечать. Опустив глаза, Лариса задумалась. Борис столько повидал, рассказывает, как книгу пишет. Офицер…
          «Да и целоваться не лезет, как некоторые», – снова вспомнила она про Витька, но вслух сказала:
          – Что ты скажешь, папа?
          – Не мне замуж выходить – тебе жить, думай сама. Вот скажу я: «Выходи!..», а вдруг он тебе не люб? Всю жизнь маяться будешь, да и меня проклинать станешь… И Борису от этого не сладко будет… Скажу: «Не выходи!», да вдруг мимо счастья своего пройдёшь: тоже добрым словом не вспомнишь… Сама думай, дочка, здесь я тебе не помощник… – ответил отец.
          Через день Лариса и Борис подали заявление в ЗАГС, расписались, а вечером, за праздничным столом, две семьи – новые родственники – знакомились друг с другом и поздравляли молодых.
          Любовь, а на свадьбах она всегда предполагается, наполняла юношеской романтикой немолодые уже сердца гостей, души их отогревались в её свете и молодели, жизнь, несмотря ни на что, казалось, вновь состоит из одних радостных и счастливых открытий…
          А ещё через пару дней Борис, как и говорил, уехал в свою часть. Для Ларисы потянулись долгие месяцы ожидания вызова к мужу, в ГДР. Впрочем, всё шло своим чередом, как обычно: работа, дом. Иногда даже сомнение возникало: не кино ли она про свадьбу поглядела?
          Но пришёл вызов. В документах рядом с фотографией стояла новая фамилия – фамилия Бориса. Да, действительно, замуж вышла, и пришла пора ехать к мужу.
          «И хорошо, что всё тогда так случилось, а то маяться бы мне сейчас с Витькой-пьяницей, – решила Лариса, вспомнив про несостоявшегося ухажёра, который теперь пил без меры, позабыв даже своих голубей…»
          «Конец  февраля, а тут уже вовсю яблони цветут!» – размышляла она по дороге с вокзала в военный городок. Аромат яблонь врывался в её мечты, обещая вкус спелых яблок… А рядом с ней в автомобиле сидел военный – строгий, в застёгнутом на все пуговки кителе.
          Через год на плечи Ларисы, приехавшей к родителям из ГДР в отпуск и вынужденной задержаться в связи с начавшимися родами, легла новая забота: возвращаться к мужу с грудным ребёнком на руках. Родившуюся девочку Лариса назвала Галкой – из-за чёрного, как вороново крыло, пушка волос.
          «Что ж, – размышляла она зимними вечерами, – дорога дальняя, с поезда не сойдёшь, в магазин за молоком не сбегаешь. Пусть через месяц-другой, а к мужу ехать всё равно придётся». Ехать туда, где был её дом: казённый, холодный, чужой, так и
не ставший родным за год…
          И Лариса решила ограничить в питании дочь: по чуть-чуть, и не докармливала, чтоб не разъедалась… чтобы в дороге полегче было…
          Но Лариса так и не собралась уехать к мужу. Через три месяца у Гали были все признаки дистрофии. При виде бутылочки с молоком Галка всегда с жадностью тянулась к соске…

          …Надо было видеть, с каким умилением в свои уже шестьдесят лет моя мама вспоминала однажды об этом «забавном» эпизоде её молодости…

          А Анна втайне была рада тому, что Лариса всё откладывала и откладывала свой отъезд. Это и понятно, ведь в их доме появилось маленькое солнышко, которое можно взять на руки, прижать к себе и забыть обо всём на свете, – маленький Галчонок, которого надо кормить, пеленать, купать, гладить пелёнки, шить распашонки. Будь её воля, так ни на минуту бы
с внучкой не расставалась.
          Конечно же, были и другие причины, задерживающие отъезд Ларочки. То бумажная волокита с документами, то Галочка начала быстро сбавлять вес. Пока одно обследование, другое. Год незаметно и пролетел.
          Борис приехал в очередной отпуск, но семейная жизнь Ларочки всё не налаживалась, как-то не получалось. И Анна
не удивилась тому, что Лариса с Борисом развелись.
          Конечно же, это известие расстроило Анну: какая мать не желает счастья дочери? Не одну бессонную ночь провела Анна, отвернувшись в постели от Миши, всё думала да гадала о том, как дальше-то сложится жизнь у Ларочки… А Галчонок подрастёт, ей-то каково без отца будет? О невесёлых думках своих даже Мише сказать боялась, вот и отворачивалась по ночам к стенке да вздыхала украдкой. Но наступал день, просыпалась внучка – и всё начиналось заново.
          Иногда вечерами, когда Миша засыпал, она подсаживалась к детской кроватке и в задумчивости поглаживала золотистые кудряшки, которые к этому времени сменили чёрный пушок Галки. Смотрела на спящую внучку и в который раз вспоминала её рождение.
          …В тот день её дежурство уже закончилось. Но скажите, как идти домой, когда её единственная дочь начала рожать!
          Роды у Ларисы были тяжёлые, длились уже целых шестнадцать часов, и даже вызванные на помощь профессора опустили руки. В той ситуации у врачей оставался лишь один, последний шанс. Но сначала надо было решать, кого спасти: мать или ребёнка?
          – Дочь. Дети ведь ещё могут быть, – ответила Анна.
          Все эти шестнадцать часов она билась за жизнь дочери вместе с другими врачами. И вот теперь её Ларочка умирала, так и не разродившись…
          Своих детей у Анны и Михаила не было. В далёком тридцать восьмом, в Баку, после нескольких лет семейной жизни решили они взять ребёночка в детском доме. Удочерили пятилетнюю девочку, дочку, которую теперь предстояло спасать…
Не до внучат… ведь дети ещё могут быть… ещё могут…
          Но врачи сумели спасти обеих. И бабушке осталась дочь, да в придачу внучка! Счастье, которого у неё никогда не было.
          А деду – любимая внучка; наверное, поэтому-то и было ему так важно каждое утро вставать в пять часов и, взяв в руки алюминиевый бидончик, отправляться «за молоком для Галчонка»… У молочного магазина народу  собиралось много, и, чтоб не запутаться в том, кто за кем стоит, на руке химическим карандашом писали номер очереди. Магазин открывался в семь утра, а уже к восьми в нём оставались одни мухи да скучающие продавцы, сонным голосом отвечающие случайным покупателям:
          – Молока нет! Приходите завтра…
          Разве возможно не встать рано утром и оставить на целый день без молока своего Галчонка? Этого допустить дед не мог даже в самом страшном сне. Даже тогда, когда мне минул уже шестой год…

          О жизни бабушки и деда я знаю очень много и почти ничего. Отчасти потому, что рядом со мной не оказалось того, кто смог бы мне рассказать об этом… Отчасти и потому, что предпочитаю сама оставить налёт некой тайны и недосказанности во всём, что связано с их жизнью – словно оберегаю от холодных, праздно любопытствующих, пустых глаз неприкосновенность памяти как неотъемлемое право всего живого на земле…

          …Деда парализовало. Почти месяц он лежал непривычно неподвижный. Только одним уголком рта да живыми, излучающими доброту глазами по-прежнему разговаривал он с нами: со мной – семилетним галчонком, как он меня всегда называл, и со своей Аннушкой.
          Бабушка была врачом и незаметные нам с мамой изменения в течении болезни подмечала опытным глазом: надеяться было не на что… Но когда на твоих глазах угасает самый близкий человек… когда чувствуешь собственное бессилие перед болезнью… тогда, наверное, забываешь о том, что ты – опытный доктор и, вопреки всем прогнозам, надеешься
на выздоровление и веришь в чудо…
          И вот однажды утром мы услышали тихий шепот:
          – Ань… арбуза  хочу… идите… сходите…
          Что это? Долгожданный перелом в болезни? Чудо? Дед-то заговорил!
          На базар мы с бабушкой летели, смеясь и плача от радости, выбирали самый большой  красный арбуз с чёрными косточками, как любил дед…
          А дома…
          Дед всё-таки дождался прихода бабушки, последний раз взглянул на неё: «Прости, не выкарабкался…» Захрипел
и умер… Не мог он уйти от своей Аннушки, не попрощавшись.

          Всё это я помню по рассказам бабушки и дедушки. С этого и начинается моя история, которая стала для деда с бабушкой последней главой их книги жизни.
          А что же я помню из детства?
          – «Раз, два, три, четыре, пять – я иду тебя искать!» – не спеша, громко вслух считал дед.
          Притаившись в своём укрытии, а в нашем доме было много таких «интересных» мест, я ждала, когда же он начнёт искать: ведь с этого-то момента и начиналась сама игра.
          Иногда дед вводил новые правила: считал до пятидесяти или даже сотнями до тысячи. Нарушать договор было нельзя – это было нашим правилом, а игра не по правилам, сами понимаете, – это не игра, а ерунда какая-то… Дед всегда играл честно: в счёте не перескакивал, чисел не пропускал… и мне ничего не оставалось делать, как терпеливо ждать…
          – …48, 49, 50! Я иду тебя искать…
          Самым моим любимым укрытием было окно: дольше всего дед не мог найти меня именно там. Единственное окно
в нашем доме, в полстены, состоящее из восьми больших створок и с огромным, как беговая дорожка, подоконником. Встав
на цыпочки, можно было дотянуться до форточки, в которую без труда мог бы пролезть даже дед, а сверху был ещё один большой квадрат окна.
          Огромное окно, встречающее на востоке солнышко, совсем как дед, ожидающий по утрам взмаха ресниц просыпающейся внучки…
          Усевшись на нагретом за день подоконнике, свернув ноги калачиком, через прозрачную тюлевую занавеску я могла отлично видеть, как и где дед меня ищет, чтобы вовремя выбежать и «застукаться». Я даже однажды проверила его: позвала,
а занавеску не подняла. Он подошёл совсем близко ко мне, даже смотрел на меня, а меня не видел!
          Так сидеть можно было очень долго, стараясь ни одним предательски неосторожным движением не обнаружить себя.
И ещё можно было смотреть в окно и быть в курсе всех происходящих во дворе дел. А когда наскучивало и это, а дед всё никак не мог меня найти, можно было, откинув занавеску, громко возвестить:
          – Деда! Я тут!
          – Где?! – непременно раздавался удивлённый возглас.
          – Да тут! Тут! Ты всё мимо ходишь, ходишь, а меня не видишь!
          И я начинала пересказывать деду всё увиденное за это время во дворе. Дед всегда внимательно меня слушал, потом наклонялся ко мне, а я обхватывала руками его за шею, и его усы щекотали мои щёки и нос. Когда я сидела уже на его коленях, дед продолжал сокрушаться о том, что так долго не мог меня найти, и восхищался тем, что я так ловко умею прятаться…
          Усы деда, всегда аккуратно подстриженные, чуть прикрывавшие верхнюю губу… и  нисколечко не колючие. Когда дед улыбался, они шевелились и ползли в разные стороны, а я, заливисто хохоча, ловила их ладошками:
          – Деда, деда! Не щекочи усами!..
          …Дед сажал меня к себе на шею, и мы «плыли» по всей квартире, иногда даже и на улицу – встречать бабушку…

          Сейчас, конечно же, я понимаю, отчего деду тоже нравилось мое «оконное» укрытие: через одну и ту же тюлевую занавеску мы наблюдали друг за другом, не подглядывая. Я играла «в прятки», а дед, играючи со мной «в прятки», варил обед
к бабушкиному приходу с работы.
          И вот что удивительно: я ни разу даже не засомневалась в том, что дед играет «не понарошку». Напротив, это всегда были самые настоящие прятки, интересней даже, чем с мальчишками во дворе!
          Сейчас, видя горящие глаза своего внука, с замиранием лопочущего: «А-а-ах… Галь, мозно?», мне  кажется, я начинаю понимать своего деда: что ещё во всем этом мире может быть важней и значимей детских глаз, наполненных безграничным доверием, – живых, светящихся восторгом глаз внука?! Скажите – что?..

          Поздними вечерами в определённое время дед тихонечко включал радиоприёмник «Мир».
          Как я помню из немногих обрывочных рассказов, в стране и было-то выпущено их всего с десяток экспериментальных образцов…
          …В темноте загорался зелёный огонек – лампочка приёмника размером с трёхкопеечную монету, покрытая выпуклым стёклышком, на котором, как на глобусе, были нанесены линии материков. Дед крутил ручку настройки, находил нужную волну. Опершись подбородком на руку, дед слушал непонятную речь, глядя куда-то в неведомое мне пространство…
          Притихнув, я стояла тут же, на столе, рядом с приёмником, который был почти одного роста со мной, а иногда сидела
на коленях деда, заворожённо глядя в зелёное окошечко «Мира», оживающего негромкими голосами всего света, непривычной музыкой и чужой речью…
          Так мы с дедом в ночной тишине слушали говорящий «Мир»…
          …Дед очень хотел, чтобы я знала французский язык. Он даже понемногу начал заниматься со мной, но выучить его мы так и не успели…
          Позже, в школе, нам, пятиклассникам, на выбор было предложено, к сожалению, только два иностранных языка: немецкий или английский. Обсудив с друзьями, мы решили изучать немецкий…

          Я абсолютно не помню того, чтобы в нашем доме что-то не работало, было сломанным, прохудившимся, не открывалось или, наоборот, не закрывалось, скрипело бы или разваливалось.
          Лишь изредка бабушка оставляла на ночь в раковине не мытую после ужина посуду, на что дед с укоризной говорил:
          – Ань, не приведи Господь, а вдруг с нами за ночь что случится? Утром придут незнакомые люди, а тут посуда немытая… что о нас подумают?
          …Бабушка, имея диплом врача-хирурга, работала, тем не менее, в роддоме – с самого его открытия. Мама даже однажды назвала бабушку его живой историей.
          Я обожала ходить с бабушкой на её работу.
          Мы шли пешком. Дорога дальняя, и не было человека, который с ней бы не поздоровался.
          Некоторые люди, наши знакомые, иногда останавливались:
          – Добрый день, Анна Максимовна! Вы сегодня с внучкой? У, какая выросла!
          Говорили они, к моему сожалению, правду… каждый раз, когда дед измерял мой рост, чёрточка на двери была выше всех остальных на целый сантиметр. Так что росла я действительно быстро.
          «Скоро уже, наверное, вырасту из всех своих платьев и бабушке снова придётся шить новые. Эх, жизнь!..»
          После простого приветствия некоторые встречные задерживались и подоле, но их скучный разговор мне становился уже неинтересен. Я начинала капризничать:
          – Баба, пойдём!..
          Иногда мне удавалось снова ненадолго привлечь внимание взрослых к собственной персоне. Иной раз, извинившись перед человеком, мы действительно уходили. И тогда бабушка крепко держала меня за руку
и прямо на ходу рассказывала неинтересную сказку о какой-то невоспитанной девочке. И идти уже никуда не хотелось…
          Неизменной нашей спутницей была кукла Тоня. Кукол было много, но все они были такие копуши! И только одна Тоня всегда готова была идти гулять: берет с шариком-помпоном, сандалии и трусики – всё это было нарисовано на ней.
Но поскольку на улице стояла жара, то это было самой нужной для ребёнка летней одеждой. Наверное, поэтому  же она чаще всех «болела», а воздушные ванны ей мало помогали, вот и приходилось водить её постоянно к врачу. Я брала бабушкину настоящую «слушалку» и с удовольствием отмечала в Тониной карточке, что «хрипов нет». Мои познания в медицине, как вы понимаете, были глубокие. Бабушка научила меня класть правильно пальчики на запястье и слушать-слышать своё сердечко.
          Я слушала пульс Тони, ставила диагноз и делала назначения: укол, и пять таблеток, и постельный режим. После чего мы укладывались с ней спать: как же ребёночку спать без сказки! Проснувшись, я любила смотреть сквозь щёлочку натянутых белых занавесок ширмы: бабушка сидела за столом и писала, а её круглые очки медленно скатывались до самого кончика носа, словно хотели улизнуть… Или смотреть на песочные часы и думать о времени. В блестящем, гладком, как лист бумаги, колпаке и белом халате бабушка была настоящим врачом, даже все взрослые спрашивали у неё разрешения, перед тем как войти в кабинет.
          – Тук-тук… Анна Максимовна, можно?
          Бабушку слушались все, так что не до баловства было…
          …К концу работы Тоня выздоравливала, и мы шли домой. Дорога была та же самая, но совсем-совсем другая. Во-первых, мы уже никуда не спешили и могли читать все вывески по дороге. Во-вторых, мы останавливались кормить голубей! Для этого случая у нас всегда была припасена хлебная корочка.
          На трамвайной остановке мы садились на лавочку и  крошили хлебушек слетавшимся голубям и нахальным воробьям, бойко выхватывающим кусочек из-под самого носа больших птиц.
          Склевав всё, голуби разлетались в разные стороны… А я, дождавшись зелёного огонька светофора, напоминала бабушке:
          – Ты посмотрела направо-налево? Убедилась: машин нет?
          И, взяв её за руку, переводила через дорогу: очки-то свои она, как всегда, позабыла на работе.
          В это время солнце было уже на другой стороне неба, мы шли по тенистой аллее, и уже можно было снимать панамку.
          А около дома был настоящий голубиный дворец! Он стоял сбоку сараев, в которых все хранили картошку, капусту, варенье, велосипеды, санки и ненужные, старые вещи; так что, подойдя по-хозяйски, среди них можно было найти много чего «интересного и нужного».
          Голубятня была голубого, как небо, цвета, и вся-вся разрисована красивыми белыми птицами, а на самом верху – большая-пребольшая клетка, в которой на жёрдочке, рядком, всегда сидели голуби – те, которые не гуляли.
          Бабушка садилась передохнуть на лавочку в тенёк, а я шла к голубям.
          Эти голуби были совсем-совсем другие: они никуда не спешили и не разлетались, когда заканчивался корм. Это даже ребёнку понятно почему: ведь они были у себя дома.
          Птиц можно было гладить, рассматривать их переливающиеся перышки, а некоторые даже садились на вытянутую руку!
          Когда дядя Витя был один, мы вели с ним долгие беседы. Один разочек мы даже забрались на самую верхотуру
в голубиный домик и смотрели на маленьких птенчиков!
          Иногда он вспоминал о своём любимце – голубе Короле. Жил он давно-давно, его слушались все голуби, а сам он рассказывал дяде Вите обо всём, что видел сверху. А один раз он очень рассердился, потому что дядя Витя не приходил целых три дня, а когда пришёл, Король взмыл в небо и улетел навсегда…
          Жалко только, что дядя Витя с мамой не разговаривали: здоровались и молчали.
          Я долго думала над этим, никак не могла разобраться и спросила:
          – Дядя Витя, ты с моей мамой поссорился, что ли? И когда только успели! Чего не поладили? Ну, хватит дуться! Я сейчас тебя научу: надо взяться мизинчиками, вот так потрясти и сказать: «Мирись-мирись – и больше не дерись. Если будешь драться, я буду кусаться!»
          Как ни странно, мой совет помог. Теперь, когда я гуляла с мамой, мы сразу же шли к голубям, и иногда их разговоры
с дядей Витей так затягивались, что мне с трудом удавалось увести маму домой.
          Ох уж эти взрослые, хуже детей малых!

          …Достаток, скорее всего, в нашем доме был, но наряды да обновы себе и нам с мамой шила бабушка.
          Я помню нашу швейную «зингеровскую» машинку, с затейливыми чугунно-кружевными боками, с такой же ножной педалью и колесом, сняв ремень с которого, можно было крутить его во все стороны и распевать:
                По морям, по волнам, сёдня здесь – завтра там!
          А когда бабушка шила, я сидела тут же, на полу, и занималась серьёзным делом: «шила» из разноцветных лоскутков платья своим куклам, постоянно требуя бабушкиных советов: что и как лучше мне вырезать. Или «вязала крючком». Я уже умела делать одну правильную петельку, и иной раз получалась очень длинная верёвочка из самых настоящих «правильных» петелек! Красивее её было разве что сшитое бабушкой платье. Я уже даже всерьёз подумывала о том, чтобы… навязать вот таких верёвочек побольше, а потом сшить их все вместе, друг к дружке рядками – и получится тогда самый настоящий коврик. Правда, не одним крючком связанный! Так это даже ещё интересней и красивей!

          Когда уже моя дочь была в том же прекрасном любознательном возрасте, как тогда я, понадобилось как-то срочно мне что-то сшить. Своей швейной машинки у нас уже не было и в помине, пришлось нам с дочкой идти к моей подруге.
Я села шить, а дочь вертелась рядом со своими куклами и лоскутками. Так вот, шить одновременно и себе, и кукле у меня
не получилось, и по сей день дочь, скажем мягко, шить «не очень любит». Но зато она всегда любила рисовать, оформлять что-либо, творческая жилка пробила себе дорогу. Скорее всего, оттого что детские годы дочери прошли среди банок с гуашью, планшетов, обтянутых ватманом; зачастую засыпать ей приходилось под обсуждения эскизов тех или иных работ, иногда даже прямо в моём рабочем кресле в мастерской на работе.
          Вот так-то.

          …У деда был родной племянник, художник. В нашем доме на стене висели его целые две настоящие картины. Приходя
к нам в гости, он вместе с дедом учил меня рисовать.
                Идёт бычок качается, вздыхает на ходу…
          Помните этот детский стишок? Вот как раз этого бычка мы и рисовали.
          – Галчонок, смотри. Сначала рисуем прямоугольник, а тут, вверху, – круг. И только потом мы начинаем прорисовывать голову, тело. Рисуем ножки… – терпеливо, но постоянно начиная с этих скучных слов, они давали мне уроки рисования.
          Для меня, трёхлетнего ребенка, не составляло особого труда отличить квадрат от круга, в свои годы я знала уже не только это, но уже и читала по слогам, и складывала большие трёхзначные числа столбиком, и даже играла с дедом в шахматы. Но, находясь в обществе настоящего художника, мне хотелось рисовать бычка, а не какие-то там кружки да квадратики! Тоже мне: нашли ребёнка, будто я маленькая какая! И я уходила, оставляя непонятливых учителей наедине с их «проекциями
и перспективами»…

          …Но и этих уроков оказалось достаточно для того, чтобы в пятнадцать лет однажды взять карандаш и начать выводить линии по всем законам рисования, а спустя ещё пять лет рисование стало даже моей работой на долгие годы: дед по-прежнему продолжал меня «кормить». Меня и мою маленькую дочку…

          У нас в доме был огромный, как корабль, письменный стол. Дед садился за стол, надев очки, брал в руки газету. Скучные, неинтересные газеты надолго забирали у меня деда, и я, вскарабкавшись на придвинутую табуретку, спокойно забиралась на стол. По зелёному сукну можно было спокойно разгуливать, как по лужайке, но я пролезала под газетой, садилась перед дедом, ненавязчиво так проверяя: не забыл ли он обо мне?
          Дед отодвигал меня в сторону, расстилал газету на самой середине стола, а я, растянувшись во весь рост, то болтая поднятыми вверх ногами, то подпирая щёки кулачками, сгорала от нетерпения.
          И дед начинал:
          – Смотри: колесико – буква «О», а это – домик – буква «Д»… На этой странице, посмотри, есть ли ещё такие буквы? Смотри внимательно, а я на этой искать буду…
          Высунув язык от удовольствия, я елозила пальчиком по отведённому мне пространству газеты, а дед тем временем спокойно читал другую, свободную от меня страницу, делая вид, что тоже ищет такие же буквы.
          С самого-то начала, сперва, я не знала, что букв много! Я видела целую страницу каких-то закорючек, среди которых затерялись две буквы: Д и О, которые и читал дед. Это потом я узнала, что ещё есть другие буквы, и их тоже надо было искать!
                А и Б сидели на трубе.
                А упала, Б пропала.
                Что осталось на трубе?
          Мы с дедом рисовали дом, трубу на доме, а на ней – буквы, раз они сидели там. У нас с дедом под ластиком они тоже пропадали: сначала «А», потом «Б», и я вдруг находила новую букву, которой с самого начала там не было!
Вскоре газеты мы шли читать вместе. Уже со знанием дела  я лезла на страницу деда:
          – Деда! А это какая буква? А эта?
          Совсем скоро оказалось, что все буквы закончились: не известных мне букв больше не было!
          Интересно: а что дед снова придумает?
          И дед придумал складывать буквы вместе, как цифры: а + м = ам, потом «сам, дом, ма-ма, ра-ма»…
          Так, не уча специально, к двум годам дед и научил меня читать.
          И теперь, когда приносили прессу, мы садились, как полагается, за письменный стол и читали: он по-прежнему свои «скучные» газеты, а я книжку с цветными картинками, большими буквами и понятными словами – намного интересней, чем дедова газета, хоть и «свежая».
          …Иногда мама просила меня что-нибудь прочитать.
          – Шэ и О… Шо-ко-лад, – читала я по слогам.
          – Правильно. Что получилось? – спрашивала мама, ожидая моего восторга не столько от прочитанного большого слова, сколько от принесённой шоколадки.
          – Дом, – упрямо отвечала я.
          И шоколад её был совсем не вкусный, тем более, что дома шоколадная «Белочка» никогда не заканчивалась… Только
в сказке она жила в хрустальном домике, а у нас – в бабушкином буфете.
          …Была бы мама чаще дома, она бы про это знала…

          Хоть и был у нас телевизор с большой, во весь экран, лупой, но вечера всё же предпочитали коротать с книгой, читая вслух…
          Мы с бабушкой  поудобнее устраивались на кровати, среди необъятных мягких подушек, дед садился всё за тот же стол-корабль, зажигал настольную лампу. Зелёный, мягкий, приглушённый свет наполнял комнату…
          И вот уже слышится скрип колёс приближающейся кареты, удары скрещённых шпаг… «королева Марго»… «Джейн Эйр»… «человек, который всегда смеётся»…
          А нам, слушая истории их жизни, хотелось плакать…
          – Деда! Бабушка плачет! – звала я на помощь деда, тайком смахнув слезинки со своих щёк. Дед подносил палец к губам:
          – Тс-с… Слушай…
          Я прижималась ближе к бабушке и огорчалась ещё больше: «А мамы опять нет дома!» И слёзы прорывались…
          Но негромкий голос деда вновь увлекал нас в ушедшие эпохи, в мир королей и славных рыцарей. Голос становился все тише, тише… Я засыпала, и дед переносил меня в согретую утюгом постельку.

          …Книг у нас было много. Стройными рядами поднимались они от пола до потолка в большом книжном шкафу. Мне разрешалось брать книги только с двух нижних полок. Почему – я не знаю. Скорее от того, что до третьей полки я могла добраться только с табуретки и, доставая их, могла упасть.
          Но на «моей» полке, среди прочих, были две самые любимые книги, разглядывать которые я могла бесконечно долго.
          Одна, очень  большая, тяжёлая, красивая книга с картинками, изображающими  настоящих королев и принцев. Читать-то в свои три года я умела, но эта книга была с загадочными, непонятными мне буквами… И от этого становилась ещё притягательней.
          Прочитать, как ни старалась, я не могла ни слова, и мне ничего не оставалось, как зачарованно рассматривать дам
в пышных нарядах и с головокружительными причёсками. Дав волю фантазии, я придумывала новые сказки… и  изо всех сил удерживала себя, чтобы не начать раскрашивать: картинки были не цветные, а карандаши стояли так соблазнительно рядом.
          Дед подсаживался ко мне на пол и, улыбаясь, слушал мои нескончаемые истории, разглядывая картинки так, будто видел их впервые. А когда мы закрывали книгу, дед ненадолго задерживал свою руку на обложке, задумчиво проводя пальцем
по тиснёным буквам, и говорил:
          – Да, Галчонок, это – великий Гёте…
          Другая книга, захватывающая моё воображение, была без картинок и слова в ней были русские, но написаны как-то «неправильно»: слишком много в словах было твёрдых знаков и стояли они где попало. Буквы словно играли со мной. Прочитать сама я сумела только одно слово «Чеховъ» и очень этим гордилась. А ещё мне нравилось листать эту книгу: странички прозрачные, листы тоненькие, чуть желтоватые и от прикосновений тихонечко похрустывали, будто вслух говорить начинали…

          Вспоминая о нашем доме, я поймала себя на том, что никогда не называла его «квартирой». Хотя это и была отдельная «полуторка», правда без отдельной кухни, в трёхэтажном доме на десять квартир.
          «Квартира» – слово какое-то чужое, холодное, безликое… У нас был дом. Так он и остался в моей памяти.

          …И в центре дома, как в хорошей избе, красовалась настоящая русская печка. Цивилизация, явившаяся в дома в виде отопительных батарей, как незваный гость, погасила огонь, но печку оставила на своём месте. По-прежнему храня тепло, она согревала, наполняя отношения участием, а дом радостью. Избавленные от забот ежедневно выносить золу на чердак, все жильцы наслаждались удобствами нового времени.
          Я горящего огня в печке не помню, не застала уже его. Но глиняные печные горшки, ухват, кочерга ещё не стали антиквариатом и «русской экзотикой», а оставались повседневными предметами быта, стояли на привычных местах, где им положено было быть, с той лишь разницей, что ими перестали пользоваться.
          …Слушая сказки, которые дед рассказывал мне перед сном, я воочию видела, как прятались от гусей-лебедей сестричка Алёнушка и братец Иванушка. А зимними вечерами, когда бабушка колдовала у плиты, готовя нехитрый ужин, помимо воли мне виделась «несравненная Солоха», поджидающая гостей прямо из печи… Печь, живая, хранящая удивительный запах тепла, напоминала о сказочных трубочистах и о сверчках, стрекочущих за ней…

          …Вы можете представить стойкого оловянного солдатика… на электрической или газовой конфорке?! Не сказка,
а американский боевик какой-то, с напрашивающимся электрическим стулом… Жаль того, что эти печи времён моего детства оказались последними. А с годами и они, как многое устаревшее другое, стали исчезать из городских квартир и из памяти людей вместе со сказкой…
          И только на крышах домов по-прежнему торчат печные трубы, как руки, вскинутые в мольбе. Прежний уклад жизни, сдавшийся безжалостному, неумолимому прогрессу…

          Не знаю, как сейчас обстоят дела, но тогда, в семидесятом, когда умер дед, фотографировали похороны: последнее фото на память. В семейных альбомах моих сверстников нет-нет да и промелькнут эти печальные снимки.
          Нынешнему поколению, скорее всего, покажется дикостью: фото человека, отправляющегося в последний путь…
          …Мне эта фотография похорон деда никогда не нравилась: стоящий на переднем плане гроб с неподвижно застывшим чужим лицом – само по себе жуткое зрелище… а рядом с гробом, среди одетых во все чёрное… стояла недовольная, сердито насупившаяся девочка со сбившимся набок и печально обвисшим бантом…
          Я до сих пор помню, как тогда мне хотелось вырваться и убежать. Все взрослые с укором останавливали меня:
          – Ты что? Ведь дед так тебя любил! А ты!..
          А я стояла в толпе, среди слёз, горя, жуткого запаха покойника, нелепого тазика под гробом, облепленного мухами…
и не могла дождаться, когда всё это закончится… когда я вырвусь из плена смерти…
          Где-то там была жизнь…
          И потом: разве это мой дед? Мой дед – добрый, ласковый, он бы меня понял… а этому я была так же безразлична, как и всем остальным, окружающим меня плотно сомкнувшимся кольцом… Никто не собирался даже объяснить: что значит «дед умер»? Почему?!
          Я понимала только одно: у меня больше нет деда, и никто никогда не будет со мной играть, не будет вечером рассказывать про козу и семерых козлят… и я больше уже никогда так и не дождусь встречи непослушных козлят со своей мамой… Я никогда не услышу, как тоненьким голосочком она запоёт:
                Козлятушки, ребятушки, отопритеся, отворитеся…
                Ваша мама пришла, молочка принесла…
          Я любила эту сказку и могла слушать её нескончаемое число раз… После любой другой сказки обязательно была она,
и дед готов был рассказывать мне её снова, и снова.
          Я всегда, даже тогда, когда не было дома мамы, засыпала под эту незатейливую песенку:
                Ваша мама пришла, молочка принесла…
          Любила от того, что козлята дождались маму, а засыпала… Я не хотела знать, что голос может быть фальшивым,
а желанная встреча… оборачивается обманом.
                Ваша мама пришла…
          Я знала: никто никогда по утрам не будет, терпеливо уговаривая, расчёсывать непокорные спирали кудрей
и завязывать банты во всю голову…
          Я знала: делать мне здесь – среди этих чужих людей и неподвижно лежащего деда – нечего.
          «Зачем ты оставил меня одну?.. Что мне теперь делать?.. Как жить?..»
          Ответа на вопросы не было, и я отказывалась понимать смерть.
          «У меня есть бабушка, – уговаривала я себя, а изнутри поднимался протест: но ведь она – это не дед!..»

          Смерть, пришедшая в наш дом за одним, забрала двоих: бабушка пережила деда ненамного.
          После его смерти она не могла находиться в своём доме, где всё напоминало ей о Мише. Мы даже квартиру обменяли, оставив новым хозяевам и книжный шкаф, и буфет, где жила «Белочка», и круглый стол на пузатых ножках, за которым мы
по воскресеньям лепили пельмени… Когда-то, очень давно, дед сделал это всё сам…
          Мы переезжали три раза подряд, пока не выменяли маленькую комнатку в доме, где жила с новой семьёй и мама… Ведь надо же было как-то продолжать жизнь.
          Впрочем, и это не спасло. Бабушка начала болеть, всё реже и реже вставала с постели. Шторы почти всегда были задёрнуты, и в комнате царил пугающий полумрак. Говорить почему-то хотелось шёпотом…
          Бабушка медленно угасала. А через полтора года она ушла вслед за дедом. И я впервые познакомилась с настоящим одиночеством.
          …Тогда же, наконец, и сбылась моя мечта: я стала жить вместе с мамой – в большой, чужой квартире, где хозяйкой была мамина свекровь, для которой я была как кость в горле…
          Наши книги потихоньку перекочевали в букинистический магазин.
          Потом мама и ставший мне отцом дядя Витя – «Король», друг моего детства – уехали далеко от дома, тянуть кому-то очень нужный газопровод. Взяв с собой двух младших братьев, они оставили меня в пустой квартире под присмотром новой бабушки: «Что поделаешь, школа…»
          К этому времени уже не было ничего, что напоминало бы о нашем прежнем доме. Никто о нём и не вспоминал. Будто его и вообще никогда не существовало…
          Разве что когда-то очень-очень давно, где-то за тридевять земель, где-то в тридесятом царстве Детства, где дни всегда только солнечные, а встречи – только радостные… где и по-прежнему живут баба и деда.
          Жили-были…