Память старого двора. глава пятая

ПАМЯТЬ СТАРОГО ДВОРА. ГЛАВА ПЯТАЯ
Неотвратимо надвигалась весна, и моя «атаманская» власть могла рухнуть под напором жестких требований к атаману. Дело в том, что я не умел плавать, а в приморском городе не плавающий пацан не только не может быть атаманом, но будет презираем всем беспризорным сообществом. 
Пока была зима, моему атаманству ничего не угрожало. Но в марте начинался купальный сезон. И мой авторитет пошатнулся – надо было проходить испытания. Первое из них заключалось в том, что атаман должен был возглавить свою ватагу и первым броситься в ледяную мартовскую воду, быстро вынырнуть и с диким воплем выскочить на берег. За атаманом, как стадо баранов, в волны бросались все кунаки – члены банды.
После этого,  посиневшие от холода мальчишки, одевались в свои одежки и неслись к террикону раскаленной жужжалицы, которая образовывалась в результате сгорания угля в топке, работающего на молу энергопоезда. Там мы играли в карты, и кто проигрывал, лез в воду «драть» ракушки – мидии, которые наряду с «усиками» - черноморскими креветками спасали нас от голода.
Первое испытание прошло благополучно: я первым бросился в море на мелководье, за мной кинулась вся ватага. Воды было по - колено. Я с гиканьем выскочил из воды и радостно вопя, понесся к энергопоезду.
Но через день должно было состояться ныряние с четырехметрового  волнореза.  Атаман должен был нырнуть первым. А куда мне – то на десятиметровой глубине. Не подавая виду, я шел в район Карантина во главе своей банды, мысленно прощаясь с атаманством. Отказаться от этой «должности» добровольно, было равноценно самоубийству.
Рядом со мною шел мой дружок по кличке Ухаб. Это был непререкаемый авторитет в нашей компании. Единственный из нас, Ухаб был в партизанском отряде. Родители его погибли, а сам он сбежал из детского дома и прибился к нам. Коренной феодосиец, выросший у моря, плавающий чуть ли не с пеленок, Ухаб сразу понял какой из меня пловец, понял по моему нырянию. Когда мы подходили к волнорезу, он мне шепнул: «Не боись, что – нЕбудь придумаем». И придумали: с  пятилетним Петькой они столкнули меня с волнореза. От неожиданности  я камнем пошел ко дну. В ушах запищало. Достигнув дна, я с силой оттолкнулся от него и пулей вылетел на поверхность, судорожно хватая ртом воздух.
Я стал, что было мочи барахтаться, суча ногами и хлопая руками по воде. Как потом мне объяснили, я плыл по – собачьи. Петька и Ухаб прыгнули за мной и плыли рядом. На берегу я отдышался, сбросил с себя мокрую одежду, осторожно влез в воду  и поплыл, отчаянно гребя руками и ногами. Немного побултыхавшись в воде, я  побежал на волнорез и нырнул с него « солдатиком», то есть  вниз ногами  Кунаки всячески помогали мне и через неделю я был уже заправским пловцом.
Через две недели, когда вода прогрелась  градусов до восемнадцати, предстояло мне сплавать «до столбика». Столбик – это торчащая из воды в метрах ста от берега рельса. Нужно было  доплыть до нее и вернуться. Но весь фокус заключался в том, что туда рядом с тобою должен был плыть младший пацан, а оттуда ты должен был доставить его на себе. В партнеры мне достался верный Петька. Мы с ним благополучно доплыли до «столбика». Уцепившись за него, отдохнули. Потом Петька лег мне на спину, положил руки мне на плечи и мы поплыли к берегу.
Проплыв примерно две трети расстояния, я почувствовал, что силы покидают меня. Попросить Петьку, который был отличным пловцом, слезть с меня и плыть рядом было против правил и я, задыхаясь, проплыл еще метров десять.  Вокруг вода бурлила от купающихся, силы покинули меня и я пошел ко дну предварительно издав душераздирающий вопль о помощи. Достигнув дна, я стал на него – воды мне было по горло. На мне гордо восседал Петька. Став на дно, я огляделся вокруг. Если кто видел  и помнит фильм «Айболит – 66», так оглядывался в болоте герой Ролана Быкова, после того, как  кричал: «Я гениальный!!!».

Примерно в семистах метрах от берега  торчали мачты подорвавшегося на мине грузового теплохода. В городе его называли «Джаржонет». Это я сегодня знаю, что название этого теплохода «Жан Торез»  и шел он из Новороссийска в Феодосию с грузом боевой техники и продовольствия, было это 16 января 1942 года во время Феодосийско – Керченского десанта.
Кто из пацанов не сплавал туда в одиночестве, тот  превращался в изгоя. Предстояло это испытание и мне.
В тот день была  тихая, солнечная погода. На море был абсолютный штиль. Зеркальная гладь воды сливалась на горизонте с небесным куполом, плоская голубая поверхность моря как бы ограничивалась еще более голубым небом и создавалось громадное замкнутое пространство, казалось, конечное в этом мире гармонии и покоя.
Это я сегодня, когда я уже «приплыл», такой лирик, а тогда волнение не покидало меня и мне было не до лирики, и красот природы.
Я бросился в море и, рассекая морскую гладь своей цыплячьей грудью, поплыл к цели никому не известным стилем. Не знаю, сколько времени прошло, я оглянулся  - берег  едва был виден. Меня охватило чувство восторга. Я перевернулся на спину и увидел парящую в небесном мареве чайку.  Вдруг она, сложив крылья, камнем бросилась вниз и через мгновение после погружения в воду, воспарила ввысь.  В клюве она держала серебристую рыбину. Что произошло, не знаю, но чайка вдруг выпустила рыбину из клюва. Рыбина плюхнулась рядом со мной, но плыть не могла – у нее не было хвоста. Рыба беспомощно  пыталась двигать  оставшейся частью своего рыбьего тела, но оно уже не подчинялось командам ее рыбьего мозга. Я подобрал еще живую рыбу и завернул ее в трусы, подвернув их верхнюю часть.
Но чайка начала атаковывать меня. Удар клюва был очень сильным, я выпустил рыбину, и следующая атака меня миновала – чайка с рыбой в клюве исчезла в небесных просторах и больше не появлялась.
 Наконец я подплыл к кораблю. Он встретил меня мрачным шумом разбивающихся о его корпус небольших волн.. Я нырнул, темная масса корабельного корпуса уходила в морскую глубь, водоросли, прижившиеся на корабельной палубе, угрожающе шевелились, как бы предупреждая об опасности. Морская уточка - нырок плавал вблизи, не остерегаясь меня и с любопытством разглядывая. Этот нырок  успокоил меня. Я отдохнул, , держась за ржавый поручень, и поплыл к берегу.
***


- Потолок, потолок, хочешь кашки? Нет, потолок, это Ленечке. Примус, примус, хочешь кашки? Нет, примус, это Ленечке.  Тумбочка, тумбочка, хочешь кашки? Нет, тумбочка, это Ленечке. – Полина за мое долгое отсутствие в доме, успела родить Ленечку. И теперь пикчала его кашей, из где –то добытой манки.
Сеня продолжал ходить в одних трусах из угла в угол. И только у тети Муры произошли в жизни заметные изменения.  Степина жена как – то прибежала с молотком и, обвинив Сеню в том, что тот наслал меня на ихнюю макуху, побила все стекла. Сеня ничего не понял, откуда Сене знать про макуху и дал Степиной жене в глаз. Тогда прибежал Степа и дал в глаз Сене.
Сеня схватил топор и вместо Степы порубил им ручку от веника. На этом со Степой было покончено. Но у тети Муры, как бы сказали сегодня, «нарисовался» старшина, но с другим цветом погон. У этого погоны были цвета голубого, что означало авиацию. В придачу к погонам, авиатор был грузин. В отличие от Степы, он про артиллеристов не пел, и вообще, перед тем, как залезть в постель, снимал не только сапоги, но и все остальное, до трусов. А когда он с рассветом вылазил из постели, я, рассматривая его, видел, что он состоит из кривых волосатых ног и носа. Остальное было как – то незаметно.
Я бы никогда не вернулся в этот дом и эту семейку, если бы не Иосиф Виссарионович Сталин.
В развалинах бывшего санатория, куда мы перебрались из «Дома пограничников», меня нашел Дед. Это был беззлобный, сильно пьющий, человек, который ко мне относился очень хорошо и по пьянке жаловался на Марию Магдалину за то, что она его не пускает в рай, так как он сильно матерится.
Увидев его в развалке, я решил, что он пришел пожаловаться на Марию. Но оказалось дело серьезнее. Он протянул мне какую – то бумагу: «На, читай».
Я взял в руки протянутую дедом бумагу и прочитал: «Тов . Иванов Игорь Александрович. Направьте Ваши документы в город Ригу на имя начальника Рижского нахимовского училища капитана первого ранга Беспальчева К. А.». Помню как сейчас, мое удивление: меня назвали впервые в моей жизни на Вы. Да еще кто? Сам Сталин. Внизу стояла именно его подпись, сделанная черными чернилами.
 Я уже не надеялся получить ответ на письмо, которое однажды, отчаявшись и съев подобранные летом 1947 года на базаре завернутые в газету, и раздавленные чьим – то ботинком головки от хамсы, буквально умирая с голоду,  написал « лучшему другу детей». В письме, которое начиналось словами:  «Дорогой наш вождь, друг и учитель…», я описал всю свою жизнь, я написал, что мечтаю стать моряком и хочу учиться в Нахимовском училище. И вот – ответ! Вся улица сбежалась хоть краем глаза посмотреть на письмо Сталина.  Семья стала мною гордиться. На меня приходили смотреть люди, проживающие в других районах города. В семье отношение ко мне изменилось – мне ведь написал Иосиф Виссарионович.
Прибежал состоящий из ног и носа тетин Мурин грузин с голубыми погонами и дал денег на билет до Риги.
 Ни в какую Ригу я не поехал, так как все мои документы сгорели во время войны. Правда, скорее всего, письма с подписью Сталина хватило бы. И как в ту Ригу ехать: где Феодосия, а где Рига.
Грузинские деньги мы с кунаками пустили на мороженое.
Атаманить я продолжал. Но и за учебу взялся, чтобы не ударить лицом в грязь перед ВОЖДЕМ.
 А тут грянула денежная реформа и, купив две булки хлеба за новые деньги, я бежал по улице, стукая хлебные булки друг о друга и радостно кричал:
Наконец – то дождались,
Груши, яблони поспели,
Сливы соком налились.

*ЖАН ТОРЕЗ – видный деятель социалистического движения Франции. Не путать с МОРИСОМ ТОРЕЗОМ.
  КОНЕЦ.
.