1945?

Тем, кто оставался собой...



Глава 1. ПРОБУЖДЕНИЕ

За годы войны Германия громоздила одно отвратительное преступление на другое. Физические и моральные последствия этих преступлений должен будет нести немецкий народ.
(Томас Манн)

А не пошли бы вы в жопу со своей «недовоеванной» войной?!
(Регина Шталь)

Военные сны. Удушливый смрад кошмарных видений... Как часто снятся какие-то странные, грязной водой затопленные коридоры и разбухший органический мусор, выметенный из окраинных комнат надорвавшегося подсознания, где обращаются в тлен все представления о материальном мире, где разлагается не только время, но и само понятие о времени... И только эти богомерзкие стены, слизь безвестных трубопроводов и подстанций не то спящей совести нации, не то надежды на прощение.

Когда она открывает глаза, в мире почти ничего не меняется. Лишь начинает стремительно уменьшаться запас ее сигарет. Наконец они заканчиваются, подобно горячей воде, мясу, крупам, хлебу… Заканчиваться, подобно ее СТРАНЕ. Но хотя глаза ее открыты, об этом она уже не успеет узнать. С улицы доносятся крики и пьяный хохот рыщущих по городу русских солдат. Два дня назад они «нашли» ее шестидесятилетнюю мать…

Как им быть, что делать теперь, проснувшись, вырвавшись, вывернувшись из пыльного рулона тревожного военного сна в реальность серого ветреного безвременья, вчерашним вечером вдосталь насмотревшись на постреливающий пунктиром трассеров, крест-накрест исполосованный «иксами» (или русскими «ха»?) прожекторов квадрат неба, доступный для обзора из их пятиэтажного колодца? Событийный ряд исчерпал себя, распался на две змеящиеся жирным черным дымом тени и исчез в том районе, где раньше находилась ванная, полная зеркал и полок с косметикой, неделю назад перемолотая в труху несколькими снарядами, выпущенными из миномета. Делать вид, что «все еще впереди»? Их совместные (но уже несовместимые) четные дни всегда говорили обратное. Дни говорили, шептали, журчали переливаемой из кастрюли в кастрюлю горячей водой о том, что их призрачное «все» уже никогда не станет действием, а так навсегда и останется местом своей возможности, настолько тесным, что событиям просто негде будет развернуться.
Среда агрессивно-нейтральна, составляющие прошлого – сослагательны, будущее не сулит ни одной законченной фразы.


Глава 2. ЕВРОПА В РУИНАХ

Сегодня любой рассказ о войне приобретает «свойства «постинора» - "таблетка от нежелательных последствий" выдается тебе уже тогда, когда пахнущие тухлым сыром здоровенные фаллосы войны уже влили в тебя литры ядовитой спермы.
(Регина Шталь)

Отныне в этом городе мы чужие. Просто когда погожим весенним днем в город на танках Т-34 ворвался праздник и раскинул свои шатры, вместо того чтобы сломя голову бежать отсюда куда глаза глядят, мы зачем-то купили билет на представление...

Она подошла к окну, по привычке взглянула на градусник, быстро оделась и вышла на улицу. Апрель подходил к концу. День выдался сырой и пасмурный. Солнце подернулось водянистой дымкой, и бесформенные куски металла, некогда бывшие военной техникой, тускло поблескивали в его немощных лучах. Ветер лениво гонял по Ринштрассе сорванные со стен пропагандистские плакаты и трепал белые флаги, вывешенные за окнами. На фоне иссиня-черных облаков, наползавших с северо-запада, четко выделялись черные крыши домов. Вдоль стен то и дело прокрадывались одинокие бесплотные тени горожан, - тех, что в свое время были слишком слепы, чтобы заметить угрозу расползающихся по стране расовых предрассудков. В их согбенных фигурах читалась надежда, что вот, теперь, наконец, - стоит лишь пережить ближайшие пару месяцев, - закончатся времена опороченной невинности, погубленных талантов и упущенных возможностей, и начнутся времена новые. Что было им неизвестно, так это то, что «новые времена» станут временами морального вакуума, вечного покаяния и вечного позора.

Берлина как таково больше не было. Имелось некое место с уже ничего не значащим именем, заселенное какими-то людьми. Было апрельское утро, были люди в форме, был сизый дым из труб и хлопающие на ветру флаги, но самого Берлина больше не было. За время войны его и без того нечеткие грани стерлись окончательно, образовав некое подобие «целостности», сквозь которую, однако, уже начинали проступать знаки грядущего разделения – разрубания, расчленения напополам топором мясника в погонах - города, страны, народа. Улицы больше не открывали путь к выходу, а либо уводили сами в себя, либо обрушивались куда-то в пустоту. Их названия все еще напоминали о ком-то, теперь далеком и забытом, но с каждым днем становилось все очевиднее, что нити, некогда увязывающие эти мертвые имена с улицами (отныне - тоже мертвыми) порваны навсегда.
Вот то, чем все закончилось. Вот то место, куда, наконец, все привело. Все стало до тошноты одинаковым: если бы не таблички, чудом сохранившиеся на останках зданий, улицу можно было бы спутать с любой другой, в другом районе, городе, стране…
Европа лежала в руинах.


Глава 3. ЕГО УЖЕ НЕТ

Свобода - в несоприкосновении,
Равенство - в унификации,
Независимость – в изоляции.
Братство обезличенности...
(Э.С.)

Он вышел из дома. Потянулись знакомые заборы, «окультуренные» наростами пропагандистских плакатов, призывавших «раздавить красную гадину». Все это жизнеутверждающее гадство, включая какие-то отчаянно-неопределенные выражения лиц редких прохожих, «железобетонный» свет, что, казалось, не льется, а с грохотом обрушивается с неба, расшибая в пыль то, что осталось от Берлина, а главное – ветер, неизменно дувший прямо в лицо, в какую бы сторону он ни поворачивал, - все говорило в пользу того, что финал у прогулки будет очень печальный. Он медленно шел вдоль забора, во всю длину которого чья-то рука вывела «Последняя битва немецкого народа будет сопровождаться проявлениями внимания к Ничто». Возможно, еще пару дней назад он бы рассмеялся…

Вновь завыла сирена, но она по-прежнему сидела в кресле, поджав ноги и завернувшись в пушистый алжирский плед – подарок свекра. Одна, здесь и сейчас, в третий и окончательный раз, - отражаясь, отразившись, внутри, в пространстве бездействия. «Настоящее время», - пока его еще можно удержать возле себя, как собаку, чьи годы уже подходят к концу, ощетинившись пледом, заблаговременно скомпенсировав агрессию внешней среды проклеиванием, закрыванием, самоустранением из распадающейся равноценности «там-здесь» в смущение, раздражение… Не делая ничего, молча ожидая, с корнем вырывая собственные интенции с истекшим сроком давности.

Дискретность: молчания, ожидания, связей, не выходящих за пределы комнаты, дискретность происходящего, прерываемого провалами в дрему.
Письмо, фрагментирующее их маршруты: ее – внутри себя самой, его… Его, скорее всего, уже раскатали по мостовой гусеницы русского танка или превратил в живой факел зажигательный снаряд… Что написать в графе «причина смерти», - поражение в войне, капитуляция, позор, смена культурных кодов, проигранная раздача в постмодернистской карточной игре «фрагменты военной карты»?
Жалость: к нему, к себе, к тем, кто не просил их жалеть и даже к тем, кто не заслуживал жалости... Било, трясло мелкой дрожью, стучалось в окна, - майским вечером, плавно переходящим – с ознобом, но уже беспричинным – в осеннюю слякоть.
А он... Его уже нет. Он продолжает свое траурное движение.


Глава 4. ФРАГМЕНТЫ

Берлин останется немецким...
(А. Гитлер)

Чайник на плите, последний кусок сахара во вращающуюся в чашке коричневатую «модель мира». Телефон будет звонить среди ночи, но вряд ли кто-то из нас снимет трубку. Ослепляющая чистота присутствия, вытекающая из его невозможности. Нежелание возвращаться обратно - к тем, кто не ждет, к «будущему» и «прошлому» страны одновременно, - навечно застревая в паузе настоящего.
- В такие минуты я почему-то всегда задаю себе вопросы. Все остальное время я безуспешно пытаюсь на них отвечать.
- Дело в том, что ты задаешь себе БЕССМЫСЛЕНЫЕ вопросы, но ведь именно в этом, насколько я понимаю, и заключается суть вопросов, заданных вслух – в их бессмысленности?
- Тогда спроси меня что-нибудь осмысленное. Ведь ты умеешь задавать ПРАВИЛЬНЫЕ вопросы.
- Пожалуй, не стоит. Боюсь услышать ответ...

Сейчас, здесь, девятого мая сорок пятого мы сядем пить кофе. В это же время, - не здесь и не сейчас - ты, под шум стиральной машины разговаривая по телефону с матерью, произнесешь в трубку:
«История ничему не учит, а человеку свойственно заблуждаться по поводу того, что все плохое вряд ли повторится, по крайней мере, при его жизни».

Собеседник вываливается за пределы игрового поля. Она занимает его место, продолжая игру:
где-то в коридоре – снимая промокшие туфли,
в ванной – моя руки,
в комнате – свернувшись на диване,
подбирать нужные слова, засыпая, исчезая, поднимая глаза, глядя на свое небытие в разбитое зеркало. Отражение выглядит довольно молодо, лет на пять или шесть моложе отражаемой. Она, несомненно, очень красива, хотя, к несчастью, в комнате ее уже нет и никогда не будет.

История подошла к концу.


Глава 5. ПРОИГРАВШИХ НЕ СУДЯТ

У нас еще есть будущее, у вас – уже нет.
(Регина Шталь)

Горящий в камине паркет, старый велосипед в углу, ведра и банки, в углу двое молча, угрюмо слушают радио. Он пьет из кружки кипяток, она откидывает одеяло, встает, и медленно подходит к окну.
Он отрывает глаза от радиоприемника, на который секунду назад смотрел столь пристально, будто пытался что-то разглядеть за фигурной решеткой в виде дубовых листьев, закрывающей динамик, шипящий и кашляющий, подобно больному туберкулезом, и смотрит на нее, кажущуюся в кровавом вечернем свете полупрозрачной, пытаясь догадаться, что она скажет в следующую минуту. А она разглядывала его размытое отражение в окне и думала о чем-то своем. За окном горели костры. Какие-то люди с повязками на рукавах тащили по улице упирающегося худого мужчину в съехавшей набок помятой шляпе. Скорее всего, через несколько минут его повесят как предателя…
Первым прервал молчание он:
- Странно…
- Что именно? – она снова вернулась на диван и закуталась в одеяло.
- Я чувствую себя как после допроса у НИХ: мне нечего от тебя скрывать, теперь тебе известны все мои тайны, и вот, когда все закончено, ты как будто забрала их с собой, и у меня ничего не осталось, - никаких тайн, ни от кого. Не осталось даже воспоминаний. Не осталось даже мыслей о моем будущем без тебя. Я держу в руках ключ от потайного ящика, но в ящике ничего нет кроме пыли и моей детской фотографии, с проткнутыми булавками глазами, - и все об этом знают.
Одеяло сползло с ее плеча, вновь ничего не открыв.
- Ты сам не знаешь, о чем говоришь.
- И узнаю об этом не раньше, чем лет через сорок, когда перестанет мучить комплекс вины, а какой-нибудь режиссер снимет обо всем этом мудрый фильм, назвав его, допустим… «Эксперимент». Как тебе идея?
- Неплоха. И, да, ты узнаешь. Все узнаешь, но неизвестно, успеешь ли этим воспользоваться и понять… Осмыслить, наконец, весь этот сюрреалистический кошмар.
- Не велико будет понимание, по-видимому, через сорок-то лет. Неужели сам этот пустой день, эта квартира – место и время действия – и то, о чем мы сейчас говорим, если это вообще можно назвать разговором, когда-либо обзаведется «начинкой», каким-нибудь извращенным «марксистским» или «постмодернистским» значением? Или оно им уже обладает? Впрочем, если бы это было так, в воздухе ощущалось бы еще что-то, помимо неизбежности нашего поражения.
- Только слова, пустые, как все эти годы… И я, увы, не в силах заткнуть твой фонтан, потому что меня уже попросту НЕТ. Помимо мира идеального есть еще и мир материальный. Тебя ведь этому учили в университете… Ты его, реальный мир, вообще в последнее время замечаешь?
- Это то же самое, что спросить, видел ли ты живого Сталина.
- Или сказать что-то вроде «на нет и суда нет, а на да нету и суда».
- Да… Проигравших не судят.
Мертвых – не судят.


Глава 6. РАЗГОВОР ТЕНЕЙ

Власть Гитлеровцев означает такое разрушение всех понятий о морали и чести, какого до сих пор не видел ни один народ
(Томас Манн)

Одеяло пропитано потом. Серый, до краев заполненный темным, густым, как баварское пиво, ожиданием конца, день, как и прежде, не сулил добрых вестей. Пахло не то копотью, не то пылью, не то индийскими благовониями, способными нести смерть запаху табака, но неспособными справиться с ароматом подлинной смерти. Вещи опять молчали: старое трюмо, кожаные кресла, персидский ковер, разбитое зеркало, прикроватная тумбочка, бронзовые каминные часы в виде обнаженного мужчины, устало сидящего на каком-то двигателе, портреты родителей, Фюрера, Ланса и Греты в детстве…

Стоя у окна, спиной к ней, он что-то чуть слышно, больше себе самому, нежели ей, - говорил, насколько она могла понять, о значении понятий «любовь», «близость» и «подлинная общность» в условиях всеобщей ненависти, взаимного недоверия и разобщенности…
Но что вызывали в ней его слова, кроме убежденности в своем полном, окончательном и фатальном, хотя для него еще не «состоявшемся», не «начавшемся» отсутствии? Знала ли она его раньше? Знала ли она его вообще? Была ли знакома с ним, и если да, то кто был с ней, начиная с августа 32-го и до сего момента: он, другой, скромный сотрудник государственного архива, вечно испытывающий потребность во все новых и новых потребностях, или «истинный он», то есть, «он-отсутствующий-всегда», проигравший войну еще до ее начала, - он, полагавший, что единственная его потребность, оставшаяся неудовлетворенной, заключена в обладании ею?
Один из них не испытывает ни малейших сомнений, что с ней был именно он, и может это документально подтвердить («документ», «документальное подтверждение» – эти слова вросли корнями не только в его бытовую речь, но и в саму систему его миропонимания); другой же, хотя и допускает, что знал ее, сомневается в том, что она сама знала, с кем из них была, - для кого существовала всегда, а для кого стала реальной, осязаемой, а главное – умопостигаемой лишь теперь, благодаря своему физическому исчезновению (окрик, очередь в спину, разорванное легкое, перебитый позвоночник, трое, насилующие ее, еще живую, хрипящую, задыхающуюся, агонизирующую… и неожиданный жест благородства со стороны русского лейтенанта, наблюдавшего эту сцену – выстрел в голову… вспышка… темнота… темнота).
Кем она была для него и кем стала теперь в его представлении, в их взаимном отрицании ее отсутствия, - в ее присутствии «не здесь» для нее самой, и в отрицании ее отсутствия здесь для него, - призраком, воспоминанием, напоминанием о чем-то или о ком-то, кем она никогда не являлась? Вампиром, досасывающим то, что не успела высосать из него эта бойня?
Быть может, именно теперь, она, наконец, стала для него самой собой? Куда ему идти, если ее нет, если все преграды уже преодолены? Встретит ли он ее там?

Вечный антракт. Они видели все происходящее вокруг, от них не ускользнула ни одна деталь. Они бродили здесь, среди руин, уже очень давно, не находя выхода, держась за руки, теряясь среди теней былого величия, постепенно и сами превращаясь в тени, в собственные отражения в разбитом зеркале, завешенном черным бархатом. Они видели – конца этому путешествию не будет. В полночь, несмотря на комендантский час, они выходили на прогулку. Смерти они не боялись – их уже не было. Убить их во второй раз могла лишь любовь.


Глава 7. ПЕПЕЛ

В ночи гудели печи не стихая,
Мой пепел ворошила кочерга.
Но дымом восходя из труб Дахау,
Живым я опускался на луга.
Мне кое с кем хотелось расквитаться,
Не мог лежать я в прахе и золе.
Не мог в земле убитым оставаться,
Пока убийцы ходят по Земле.
("Пока убийцы ходят по земле". Е. Евтушенко)

С тех пор, как я оказалась здесь, в Берлине, во мне ничто не сдвинулось с места. Вчера я пыталась нарисовать бункер Фюрера, и у меня ничего не вышло: я стала рисовать двор, затем подумала о лавочках и останках гипсовых скульптур, а затем вспомнила о системе тоннелей под землей; тогда я нарисовала – руководствуясь собственным воображением – и их, а затем, по институтской привычке, провела горизонтальную линию и диагонально, под сорок пять градусов, заштриховала землю… или могильный грунт… В результате у меня получился не рисунок, а чертеж – я сделала выносы, расставила размеры (одному Фюреру, да Доктору известно, какие) и сожгла все это дело в «буржуйке» (так, кажется, называют эту печь русские) – будет хоть какая-то польза: пепел – хорошее удобрение (равно как и человеческая кожа – хорошее сырье для перчаток), впрочем, Берлину это не пойдет на пользу: даже для городской местности, и даже в нынешних обстоятельствах, в этой сгоревшей серой бумаге содержится слишком много яда.


Глава 8. ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО

Пропаганда утрачивает силу, как только становится явной.
 (Геббельс)


- Тебе хорошо? Там, где ты теперь.
- Ты говоришь так, будто бы меня уже накормили дымом в Освенциме, и при этом ни разу на меня не посмотрел, а только сидишь и пишешь, пишешь… Неужели мне? Или это завещание несуществующим жидовским потомкам?
- Почему ты это сказала?
- Потому что за то время, пока мы с тобой говорили, ты успел меня раз десять мысленно раздеть и одеть обратно. Зачем ты об этом пишешь?
- Пытаюсь убедить этих тварей в том, что тебя, несмотря ни на что, действительно здесь нет, а есть лишь ощущение твоего присутствия. Я не могу утверждать, что здесь уже нет меня, но я уверен в том, что здесь нет тебя.
- Почему ты в этом так уверен?
- …
- Да, в самом деле… С тобой пообщаешься, и правда начнешь сомневаться в своем отсутствии. А за окном снова тощие визуальные помехи с винтовками. На что надеются эти обрезанные мудаки? Кхмм… Ах, да… Извини. Ты ведь тоже…
- Неужели все так мрачно?
- Как раз наоборот, очень весело. Обосраться можно от смеха. Все происходящее напоминает тот испанский плед с котами, который мы с тобой пытались унести из магазинчика старого пидора Штольбе, и в результате отхватили ****юлей от его дебила-сына. Или тот предвоенный русский арбуз, который мы с тобой здесь съели.
- Не одни…
- Да, вместе с бабушкой Розой. Теперь она глотает пыль в Треблинке. Кстати, она всегда относилась к твоим сионистским закидонам с большим пониманием, как, впрочем, и я.
- Да, ты успела немало сделать и понять.
- Здесь ты должен был меня поправить: «в моих «закидонах» нет ничего такого, что следовало бы пытаться понять – здесь тебе следовало бы говорить не о понимании, а о терпимости». А я ответила бы тебе, что под «пониманием» я и имела в виду «терпимость», а затем, выдержав паузу, я должна была добавить, что, быть может, в отличие от меня, она их не только терпела, но и что-то в них по-своему, по-еврейски понимала. Затем ты должен был спросить меня, с каких это пор я стала автором сценария? Тогда я ответила бы тебе, что не имеет значения, кто назовется его автором, ты, я или доктор Геббельс. Кстати, тебе не кажется, что все это будет ужасно скучно читать?


Интермедия
ТРИ СЕСТРЫ 1944.СБОЙ. Пьеса

Батареи, электрические розетки, трубы. Порыв ветра.
Первая сестра резко поднимает голову и напряженно прислушивается. Одна за другой девочки поднимаются и подходят к окну.
Новый порыв ветра.
Вторая сестра отходит от окна, подходит к раковине (гора грязной посуды) и берет (звон, грохот) чашку с надписью «Berlin», включает воду, моет чашку.
Третья сестра отскакивает от окна, выбегает на середину кухни.
- ****ые повстанцы! Пидоры! Десантные части 1-й польской армии форсируют Вислу и пытаются им помочь, а те отзывают с побережья свои соединения, давая немцам возможность успешно отбивать натиск. Сосите *** у немолодого зайца, товарищи военные! Имеют ведь наглость повстанцами себя называть!
Вторая сестра непроизвольно движется от окна к стене:
- Да, подкузьмила нам вещественность. К 23 сентября десантные части на Варшавском плацдарме, не получив поддержки со стороны повстанческих войск, были сброшены немцами в Вислу. 2 октября восстание накрылось кровавой пизой. Повоевали, блять!
Смотрит в зеркало. Отражение медленно опускается на колени. Опускается и она. Отражение осторожно поднимает руку в нацистском приветствии. Таким же движением отвечает она. Оба медленно поднимаются.
Первая сестра:
- Ну ты ща блять и исполнила!..
Новый порыв ветра.


Глава 9. 1942. ВОРОНЕЖ

Воронеж – хрен догонишь, а догонишь – хрен возьмешь.
(русская поговорка)

Воронеж. Пустая форма. Имя без содержания. Вечное движение по кругу. Вор и Ёж – начальная и конечная точки контрнаступления с одинаковыми координатами. Внутри лишь ОН – пауза-пустота, знак равенства, приговор. Всего один шаг в обратную сторону, и на месте «-он-еж» возникнет «он же». Ворон, он же… Далее – кличка. Колючки ежа - колючая проволока укрепрайона, преграда, не позволяющая рухнуть в бездну дефиса. Ворон и еж – они оба должны остаться, чтобы быть проводниками и стражами того, кто осмелится взять на себя это имя. Они это он. Для него нет границ, ибо он сам – граница, защита и нападение. Перья ворона – штыки и заточки – оружие, от которого невозможно избавиться. Вопреки воле обладателя оно обрекает его на жизнь. Он еж, вор-каталогизатор, хранящий, но не пользующийся присвоенным. Он ищет смерти. Он пытается спастись, хотя знает, что это невозможно: боевые действия в июле-августе 1942 года показали отсутствие четкого взаимодействия между танками, пехотой и артиллерией в период динамики боя по причине отсутствия средств связи. В результате, пехота все время отставала от танков, которые были вынуждены по несколько раз возвращаться к ней и идти на низких скоростях, ведя огонь с длительных остановок. Это позволило противнику вести по нашим танкам прицельный огонь.


Глава 10. ПРАГА. ПАМЯТЬ

Паденье стен, при страшной канонаде,
Хаос громов... и пропадают в нем
И крик, и плачь, и вопли о пощаде,
И стоны жертв, проколотых штыком...
(Г. Лонгфелло)

Прага: заблуждение относительно коммуникаций, заблуждение относительно имитирующей формы… Радиоприемник выключен. Пауза, «прорыв силы воображения» в очередной «провал в памяти». Дождь, Вышеград, одеяло: горизонталь, вертикаль, моделируемые интерьер и экстерьер, солнечная активность, бомбардировки. Исчезновение пространства геометрии… Откладывая в сторону, закрывая глаза…
Люди в серых костюмах, заставляющих снова и снова вспоминать Кафку, витрина ювелирного магазина и еще что-то, что навсегда останется в «прошлом пространства», чего уже и не вспомнить, не воскресить: патина, коричнева, лазурь, – уже почти «материальные ценности» в чьем-то там духе…
Может ли прошлое изменяться в нас, если там, внутри, нас уже нет?
В одиночестве пройти к выходу, вернуться обратно на тех же основаниях: тогда, когда еще имелась возможность не запоминать этого, мы не ощущали, не замечали, не думали об этом. В ускользании «сейчас», в тогдашнем совместном соскальзывании в молчание… Априорное условие отсутствия: через перелистывание, отмену, остановку в городе, дома, «у себя», с бесконечной, бесконечно главной улицей, с печалью, сочащейся из вечно влажных стен. Прошлое здесь еще слишком свежо, но уже пахнет не свежей побелкой, а гнилью: восстание дало нам в последний час возможность внести свой, пусть крохотный вклад в победу над краснорожими немецкими ублюдками. А ведь всего полтора года назад, 16 декабря 1943 года, Бенешу пришлось молча выслушать в Москве язвительное замечание Молотова насчет отсутствия сопротивления в протекторате.
- Вот давай на этом пока и остановимся, а то слишком много пустот в один день.
- И ты искренне веришь в то, что мы можем остановиться?
Она устало вздохнула и, свернувшись калачиком, удобнее устроилась на диване.
- Конечно, не верю…
- Я думаю, сейчас наступил тот момент, когда слишком поздно начинать все сначала, и слишком рано, чтобы так думать. А время все еще больше усложнит.
- О чем ты опять?
- О том, что... что мне не так уж много посвящали стихотворений, точнее, вообще никогда не посвящали, и даже книг с дарственными надписями у меня немного… Но дороже всех этих отсутствующих стихотворений для меня был и остается тот Железный Крест, что ты купила мне тогда, в 98-м, у крепостной стены Карлштейна. Помнишь?
- И именно это ты хотел сказать?
- Сказать?.. Сказать что? Что тебе очень хотелось бы сказать что-то типа «и я до сих пор не понимаю, как это произошло»? Но ты не можешь, поскольку хорошо, даже слишком хорошо, это понимаешь.


Глава 11. БЕРЛИН 1945. МАХОРОЧКА

Ну, ты, мнивший себ повелителем мира, что осталось от тебя? Тлен! Бронзовый фашистский орел изрешечен пулями, все стекла вылетели. Сюда постучался уральским грозным кулаком русский солдат.
«Правда», 1945

Уже второй час сидели молча. С улицы долетал шум машин и пьяные русские крики.
- Праздник у них, победа… - он встал, подошел к окну и задернул занавеску, - Шайсе! На тракторах своих с пушками… Проснулись, спирта нажрались, и «Махорочку» с утра до вечера голосят. И каждый раз, как их растащит, у них межрасовый конфликт – обязательно русские киргизам или таджики хохлам начистят рыла. Как они победили нас вообще?!
Когда им подали кофе…
Кофе? Кто подал?! И кому – «им»?..
Какая разница? Когда им, как уже говорилось, подали кофе, или чай (если угодно, можете подать им грейпфрутовый сок), телевышка на Карлмарксплатц уже отбрасывала на площадь длинную тень… Впрочем, до этого уже никому не было дела – ни им, "там и тогда", ни нам, "здесь и теперь"… Мы так и не нашли "то" место, мы не нащупали, не нашли того, "утраченного" времени.
Мы не нашли на это времени.


Глава 12. МОСКВА 1945. ПАРАД ПОБЕДЫ

Всех лиц, возвратившихся из германского плена, как задержанных заградительными отрядами, так и выявленных агентурным и другим путём, арестовывать и тщательно допрашивать об обстоятельствах пленения и побега или освобождения из плена.
(Из директивы Управления особых отделов НКВД СССР № 39212 от 28 июля 1941 года)

- Почему тебя волнует, кто именно победил в этой гребаной войне? Ведь ты сама намекала, что не мы зависим от ее сценария, а сценарий – от нас.
- И мы друг от друга.
- Пожалуй, некая зависимость все же сохраняется – мы разговариваем.
- Но не друг с другом, а с "ними": ты - сам с собой, а я - с теми, что сидели в заградотрядах и стреляли в спину своим... Ну, и с теми, что сейчас читают все это дело... Да, и не «разговариваем», а говорим.
- Да. Еще ничего не написано, а лишь сказано, причем не нами.
- Вот именно, не нами. Говорят они, - при помощи своих автоматов, а изменяемся мы, - становимся какими-то другими…
- Причем мы даже не знаем, как эти другие выглядят.
- Так же, как и они не знают, как выглядим мы. Ты думаешь не о том, как удержать меня, три года назад превращенную в Треблинке в жирный дым, а о том, как убедить их, что удержать меня было невозможно; постоянные ссылки на допущение невозможности производимых действий; попытка нейтрализовать агрессию бездействия, попытка разрушить незаметность наступления незаметности; но ты не в силах ничего сделать, поскольку не можешь определить исходную точку, откуда бездействие берет начало; вместо этого ты добавляешь все новые точки и пытаешься оттолкнуться от них, и тем самым окончательно сам себя запутываешь. Лучше бы ты оставался в Варша…
- Что?
- Ничего. Просто… в ознаменование победы над Германией в Великой Отечественной войне назначаю 24 июня 1945 года в Москве на Красной площади парад войск Действующей армии, Военно-Морского Флота и Мо… На Парад вывести: сводные полки фронтов, сводный полк наркомата обороны, сводный полк Военно-морского Флота, военные ака… сковского гарнизона. Парад Победы принять моему заместителю Маршалу Советского Союза Жукову. Командовать Парадом Победы Марша… Рокоссовскому. Общее руководство по органи… альника гарнизона города Москвы генерал-полковника Артемьева.
- По-моему какая-то тварь влезла в разговор. Давай я тебе перезвоню.
- Давай.
Спустя минуту на столе щелкнул чайник. В эту же секунду из сумки, брошенной на кресле, раздался звонок. Она вынула телефон.
- Алло. Да. Я уже дома. Перезвони. Давай.
Она положила телефон на стол, налила кипяток в чашку, достала из сумки зажигалку и пачку «Cool», села и закурила. Вновь зазвонил телефон.
- Алло. Привет, Марта. Да, приехали уже. Да нормально… Ой, слушай, у меня телефон звонит. Давай я тебе перезвоню минут через пять. Хорошо? Ага, давай.
Положив телефон обратно на стол, она сняла другую трубку:
- Да. Ты? Ну, чего?
- Просто звоню узнать, как добралась?
Он снял с полки чашку с надписью «Берлин», достал из коробки пакетик, подумал, и положил обратно. Затем подошел к столу, вынул пакетик из ее чашки и положил в свою.
- Это кто звонит?
- Ты. Больше некому.
- А-а… Привет ему передавай.
Она затушила сигарету, сняла крышку с сахарницы и бросила себе в чашку два куска.
- Ложки достань там… Нет, это я не тебе… Ага, с ним. Привет тебе, – она повернулась к нему, – тебе тоже. Ну, ложки где?
Он положил ложки на стол и сел рядом с ней.
- Марта звонила только что.
- Чего говорила?
- Да ничего.
- Не лучшая попытка уйти от разговора, – хмуро улыбнулся он.
Она ничего не ответила, и отхлебнула из чашки.


Глава 13. БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА

В пути беседую с немцами о завершении войны, о Гитлере, о новых путях немецкого народа. Немцы говорят: «Мы хотим мира, хлеба, работы».
«Правда», 1945

Партия окончена: красные начинают и выигрывают.
Больше нет слов, жестов и знаков. Больше ничего не выразить. Больше нечего выражать. Правительство Аденауэра только что ввело в действие «доктрину Хальштейна», предусматривающую автоматический разрыв дипломатических отношений с любой страной, признавшей ГДР. Предложение восточных о создании конфедерации германских государств отвергнуто. Встречное предложение - проведение общегерманских выборов. Власти ГДР, в свою очередь, заявили о притязаниях на Западный Берлин на том основании, что он находится на их территории.
Ясно, что двигаться некуда, что тупик, но завтра снова играть: произносить лживые восторженные монологи, все равно, для кого…
Фаза «тотального» перераспределения… Это напоминает первую мировую, надпись «утрата» желтым по черному, оцинкованное ведро очередного массового мордобоя в Штаатсопер Унтер-ден-Линден.
А тогда, в сорок пятом, мир вспыхнул во мне огнями отплывающих кораблей, и вместе с ним вспыхнула ты, проходящая сквозь меня, как время, как звенящий снег, как стеклянные клавиши, как желтые листья, ветром брошенные под ноги, как нулевой знаменатель новой скомканной осени, где сквозь паутину радиосигналов пробивается чей-то шепот: «Только за июль 1961 года более 30 тысяч восточных немцев бежали из страны».
Их бегство – страх, нервные штрихи на бумаге, их надежды понятны, просты, предсказуемы – в этом их Святость.
Ты идешь поодаль и почему-то улыбаешься. Дождь… А там, внизу, исчезает все кроме едкого табачного дыма и призрачных надежд, – так действует подземелье, пока не желающее рифмоваться со словом «спасение».
Через десять лет все забудут не только наши имена, но даже наш запах.


Глава 14. ПИСЬМА НА ФРОНТ

Здравствуй, мой милый.
Сегодня хожу целый день с мокрыми глазами. Письма эти такие нескладные, - я потом еще больше мучаюсь. Сказать ничего толком и не получается. Знаешь, я тебя немножко забыла. Вернешься с фронта, наверное, чужой такой будешь сначала. Я злая стала в последнее время, никого бы не видела и не слышала. Хочу только к тебе.
Юрген вчера приехал здорово пьяный. Анна-Мария его выгнала из-за этого. Привез с собой еще бутылку русской водки, окосел, плел целый вечер какую-то ерунду. Весь замызганный, немытый, уже месяц в одних и тех же брюках и пиджаке. Вид у него затравленный, заброшенный. И жалко его, и какое-то неприятное ощущение после него осталось. До двух часов ночи рассказывал мне о своих драках и о бабах. Совсем он сломался, кажется.
Еще приходил Ланге. Сказал, что я пессимистка. В воскресенье пригласил в оперу: они с женой решили меня развлечь. А мне ничего и не хочется.
Завтра поеду к маме, останусь у нее ночевать, а то дома мне совсем одной сидеть скучно. Ты прости меня за такое мрачное письмо. Я завтра тебе другое напишу.
Целую.
Твоя Н.


Глава 15. ЦВЕТЫ ДЛЯ ПРОИГРАВШИХ

Равняются и нищий, и герой,
И селянин и вождь-завоеватель,
А смерть людей, как дроби, под землей
Всех под один подводит знаменатель...
(Л.Пальмин)

Да, я боялся оставить ее одну, растворившись в небытии вместе с остальными. Я боялся уйти, - но не так, как бывает, когда говорят «теперь здесь может произойти все что угодно» или «я больше не верю в этот народ и в эту страну».
Нет, это было нечто иное, сродни чувству, что иногда испытываешь на корме парома, все дальше уходящего в море, снова и снова мысленно «фотографируя» берег, жадно глотая капсулы мгновений, укрепляющие память, - в преддверии смены: городов, границ, флагов, цветов…
Не оставить.
Остаться.
Возвратиться…
Прижав к груди, запачкав кровью, унести с собой.
- Думаешь, этого будет достаточно? Не для страны, а конкретно для тебя?
- Ты нужна мне. Сколь ни ужасны воспоминания, сколь ни унизительно настоящее и неопределенно – будущее, все равно, лучше ты, с утерянной формой, чем ДРУГИЕ, с утерянным содержанием…
- Каждому человеку, особенно европейцу, необходимо где-то БЫТЬ. Мне подходит быть здесь, в моей опозоренной стране, в моем Берлине. Теперь, наконец, – подходит… Государству с утерянным содержанием необходим народ с утерянной формой.

Военной формой.

Если сумеешь не забыть и отыскать меня – принеси мне на могилу цветов, любимая.


Глава 16. ОНИ УЙДУТ

Под градом пуль тдут солдаты в бой
За призраком победы и свободы,
И, трупов тьмы оставив за собой,
Расходятся усталые народы.
(Л.Пальмин)

Отец, теперь ты знаешь, что нужно сказать людям в военной форме, если они снова постучатся в двери твоего дома: ты порекомендуешь им беречь зубы, иначе в аду им будет нечем скрежетать… И вот, они уже здесь, - они никуда и не уходили; вот они, - ломятся навстречу своей смерти с остекленевшими, как у коровы на бойне, глазами.

Отработав смену, вместе с изможденными сестрами милосердия мы собираемся в сквере у бронетанковой академии, пьем спирт и играем в «слова»: ржавыми пилами мы расчленяем тело «интертекстуальности» на куски сала и кости, руки и носы, на лето, осень и ртуть, реки, стекла, стулья и кресла, нити, соли, кусты, кули, секты, тики, сути, сети, луки, реальности, роли, стены, нули…
На кресты, стоны, танки, сны и тени…
Танки, сны и тени…

Может, нам все же слиться с ними в танце их войны? Или справятся и без нас? Уже не хватает самоиронии, цинизма, нервов, сил, морфия… Из больничных палат пахнет смертью. Мы спляшем, – войдем ненадолго в их Царствие Небесное…

Мы причастимся их вином.
МЫ РАЗЖУЕМ И СОЖРЕМ ИХ ВИНУ.
Мы останемся, а они исчезнут, сгинут…

Они уйдут.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Повесть, действие которой разворачивается  в «условной Германии» в мае 1945 года, рисует совершенно оригинальную картину войны: как таковой, ей уделяется очень мало внимания; гораздо больше авторов интересует «Война Мистическая», - непостижимое разрушительное движение истории, как ни странно, остающееся для героев чем-то «внешним, бесцельным, преходящим и незначительным». Впрочем Текст сестер Ланге – не только лишь мысли о войне и человеческих судьбах, но также и размышления о принципах построения наррации, историзме, фактах и вымысле в контексте литературного произведения. Ланге рассказывает свою историю посредством переплетенных воспоминаний, фактов, фальсификаций и... порой неуместных шуток. Бросает вызов читательским ожиданиям также и сама форма текста, состоящего из нескольких самостоятельных секций, абсолютно не вписывающихся в рамки линейного и связного повествования.
В  конечном итоге эффект текста сестер Ланге весьма неоднозначен: остается множество открытых вопросов, на которые писательницы собственно и не стремятся найти ответы. Эта недоговоренность действует одновременно интригующе и волнующе, хотя временами и разочаровывает. Как и другие произведения Ланге, роман дает почву для обвинений авторов как в скрытой мизантропии, так и в нескрываемом реваншизме; эти, и многие другие замечания, которые может породить исследование произведения в качестве образца экспериментальной беллетристики, вполне имеют право на существование.

Вебека Гиттен Вальберг, доктор философии, профессор кафедры лингвистики Упсальского Университета, Швеция