Глава 26 Для ласковых зеркал

Из записок
1970
 «И снова – в родной Карачев… Да-а, этой весной отстают мои огородники от своих «коллег», - как сказала мама, те-то почти распродали помидорную рассаду, а у них она  только «подошла». И вечером, к завтрашнему базару, набираю её аж два корыта, а утром выхожу в коридор и вижу: мама сидит уже «при параде», но удручённая:
- Время то уже восемь, а мы ишшо дома. - И смотрит горестно: - Мотороллер сломался. Хотела ж давеча Витьке* сказать, чтоб посмотрел его, а он... И на чём теперича меня отвезёть?
Успокаиваю:
- Не огорчайся, сейчас подремонтирует.
Пытается улыбнуться:
- Да ладно… Если не продам... Не корова ж помреть, а растения.
- Ма, надо бросать вам это занятие, - хочу её отвлечь: - Хватит у вас денег, чтобы как-то прожить с год, а там… Дело будет видно. Если что, переедешь ко мне, у нас рядом церковь реставрируют, будешь у окна сидеть и смотреть на купола с крестами.
- Да, да, это, конечно, хорошо, - соглашается.
Но тут вдруг заводится мотороллер, я помогаю ей сесть на него, она крестится, а я шучу:
- Ты, маманя, Льва Толстого* переплюнула. Тот в старости на коньках катался, а ты - на мотороллере.
Ничего не ответит и лишь попытается улыбнуться.
А вечером, после удачного базара, сидя на порожке крыднчка, будет упрекать Виктора:
- И чаво мы так мало посадили помидорной рассады? Особенно «Розы». Крепко ж хорошо её бяруть!
- Ма, - засмеюсь: - ты ж зарок давала больше ничего не сеять!
- «Зарекалася свинья… что-то там не есть, а бяжить - два ляжить», - наконец-то улыбнётся, вспомнив народную пословицу.

1974
Под Пасху приехала я в Карачев, только вошла в хату, а мама:
- Галь, завтра ж Троица*, великий праздник, надо в хате прибрать, а то дух святой к нам не спустится.
И зачем сказала? Ведь когда приезжаю, сразу этим и занимаюсь.
Ну, вымыла полы, убрала в хате, потом подсела к ней, чтобы задать несколько вопросов для своих записок, а она:
- Не, не хочу сегодня рассказывать… перед праздником, потом как-нибудь.
Прилегла на кровать, а меня отправив рвать рассаду:
 - Праздник, не праздник, а продавать-то надо. Здоровенная выросла.
И набрала я её целое корыто, а потом спрашиваю, когда сидит на порожке:
- Хватит? Или еще и в ящик надергать? Уж очень хороша.
- Не, не надо. А вдруг не продам?
- Продашь! Чувствую, что продашь.
И она согласилась.
А сегодня Виктор позвонил: продала, мол, мамка вчера всю рассаду «нарасхват» и все удивлялась: «И как это Галька угадала?» Сидит теперь дово-ольная и пьёт чай с баранками.

1975
Карачев. С поезда, как и всегда, захожу на базар. Мама сидит у своей коляски, рядом - корыто с рассадой, а в глазах - огорчение:
- Совсем плохо бяруть.
И просит принести в мешочке воды, чтобы полить свои «растеньица». Приношу. Поливает. От худого корыта расползается лужа.
Но все же продала. Виктор привозит ее в половине первого и она, с трудом спустившись с мотороллера, медленно идет мимо курятника, подходит к ступенькам крылечка, останавливается на порожке:
- Ох, хорошо-то как! Полы в коридоре вымыла. – И оборачивается ко мне: – Спасибо тебе, спасибо, хоть душой теперича отдохну.
И её лицо светится радостью.
Потом сидит у стола, пьет чай, грызет трубочку с кремом, и я вдруг слышу:
- Галь, сколько раз тебе говорила, - выбирает из нее крем чайной ложкой: - Не покупай ничаво этого, не переводи зря деньги, - прихлебывает чай: - Обманывають нас таких-то... во, в дудке этой начинки почти вовси нетути! - Мы с Витькой смеёмся. - Чаво смяётеся? – оборачивается.
- Ма, да не дудка это, - наклоняюсь к ее уху: - а трубочка. Тру-боч-ка.               
- А хоть и трубочка… - хрустит ею: - Всёодно зря не траться.
И после того как попила чайку, я, как и всегда, подсела к ней, чтобы задать вопросы про жизнь, но услышала:
- А-а, хватить вспоминать. Жисть-то какая была… - И губы ее слегка дрогнут: - Да и кому это нужно?
- Как кому? – рассмеялась, чтобы приободрить: – А внукам твоим, правнукам… Вот прочтут когда-либо рассказанное тобой и будут гордиться.
Ничего не ответит, приляжет.
Конечно, «жисть-то какая была»! Да и вспомнить ничего нового уже не может, так что если и спрашиваю, то для того, чтобы уточнить.

1978
Обычно-то как бывает?  Когда приезжаю в Карачев, то перво-наперво убираю в доме, мою пол и в коридоре, и спешу управиться ко времени, когда Виктор привезет маму с базара. И вот, опершись на мою руку, она медленно преодолевает четыре ступеньки крылечка, я усаживаю ее в коридоре на табуретку, приношу стакан чая с мёдом, она по глоточку отхлебывает... словно согреваясь и оттаивая, а я начинаю прямо в ее подоле подсчитывать выручку. Потом она проходит в дом, переодевается, ест. Вот так… как ритуал. А сегодня…
А сегодня подхожу к дому, а на двери – замок. Что делать?.. ведь как раз и дождь пошёл. И прячусь в теплице, сажусь на перевернутое ведро, смотрю на «растеньица», как мама их называет: «Да, капустная рассада за эту неделю здорово подросла… а вот помидорную надо бы допикировать... да и огурцы уже зацветают, высаживать в парник пора». Но дождь стихает. Выхожу из теплицы, у загончика с квакухой любуюсь цыплятами и тут слышу: в коридоре кто-то скребется, постукивает. Догадываюсь:
 - Настасья, ты?
 Да, это она:
- Замкнули меня, а сами уехали на базар, - сонно гундосит.
Переговариваюсь с племянницей через дверь, и оказывается: ей уже девять лет! Господи, время-то как летит!
 - А вон и папка едет, - вдруг слышу.
 И впрямь, - стук мотороллера. Но его ли?.. Ага, он. Привез маму. Меня они еще не видят, и я наблюдаю, как мама осторожно сдвигает себя с мотороллера, Виктор берет её под руку, ведет к крыльцу:
 - Случайно ведь заехал на базар, а ты уже распродалась, - ворчит со смешком: - а то еще часа два ждала бы меня.
 - Да вот, - она не отрывает глаз от земли: - дождь, покупателей нету. Думаю, не продам, что тогда с нею делать? Вот и пустила подешевле.
И тут замечает меня. Заулыбалась, заохала и, взбираясь по ступенькам, бросает:
- Захвати там сумку-то...
Приношу. Она тут же, в коридоре, усаживается на табуретку и, не ожидая традиционного чая, вынимает из неё узелок, развязывает, начинает считать деньги:
 - Двадцать... Тридцать семь... - Они как всегда в земле: - Сорок... сорок пять, - вытирает их о фартук, расправляет: - Во, вдвое меньше выручила! - И в голосе сквозит нотка огорчения: - Так-то, милая, дождь, холодно... Дай, думаю, подешевше пушшу...
 - Да хорошо, что вообще продала! А то б стояла под дождем...
Нет, мои слова мало её утешают, и она до самого вечера нет-нет да скажет: «Поторопилась… продешевила». А тут ещё проглянет солнышко, забежит соседка и - как на зло! – похвастает Виктору: покупатель, мол, пошел, только часов в одиннадцать и у неё всю рассаду по рублю расхватали.
 - Пусть не брешить! – взорвется вдруг мама, когда Виктор ей расскажет.
Настасья зальется смехом, а Витька проворчит шутливо:
 - Ругается еще, старая! Не стыдно... при внучке-то?
 Настасья - еще звонче!
А дождь – опять. Но я, укрывшись пленкой, всё же пикирую помидорную рассаду, да и племянница кончает выбирать оставшуюся из соседнего парника, чтобы освободить его для высадки огурцов… Лохматая, в затёртом коротком платьице, в истоптанных грязных башмаках, но такая красивая девочка Настя!
 - Что еще делать? - спрашивает у отца.
 - Помоги тете Гале пикировать, - бросает тот.
 И она садится. Правда, рассада у нее ложится кое-как, почти не присыпанная землей, ряды - вкривь и вкось, но рассуждает:
 - В принципе, пикировать не трудно, - отбрасывает свою русую прядь за плечо и вскидывает на меня серые глазища.
 - А вот попикируешь часок-другой, тогда послушаем, что скажешь, - улыбаюсь.
 Но она уже через полчаса кричит:
 - Па, можно я отдохну?
 - Отдохни, отдохни, голубка, - стоит тот на порожках, хитровато улыбаясь.
И она идет в хату… не распрямившись, широко расставляя ноги, а Витька смотрит на неё и улыбается.
А дождь уже - ливнем!.. Но когда стихает, снова слышу его голос с порожка крыльца:
 - На-астя! Отдохнула, голубка? А то иди-ка пикировать… дождь-то стихать стал.
И та идет. Смотрим на неё из коридора: согнувшись, сидит она на грядке под еще моросящим дождем и раскладывает, раскладывает рассаду. Сажусь и я с ней рядом… а когда через час заканчиваем, дождь опять, как угорелый!

1982
Огурцов уродило!.. Перед отъездом домой насобирала аж два мешка! Продаст ли их мама завтра? А тут еще смотрю: кисть руки у неё синяя. И оказалось: вчера утром, когда садилась на мотороллер, тот вдруг стал валиться на бок, а Виктор хвать её за руку! И вот... Наискала возле дома полыни, обвязала ей руку, а потом усадила на кровать и вот теперь она сидит, рассказывает:
 - Спрятала я как-то деньги в валенок, поехала на базар, а тут мужик подходить и говорить: «Все торгуешь, торгуешь… И куда только деньги деваешь!» А рядом - другой: «Куда, куда... Да в валенок прячет». Я так глаза и вылупила: откуда знаить? Но стою, молчу, а он опять: во, мол, одна бабка так-то спрятала свои в валенок, а тут и случись пожар. Схватила его да из хаты. Приехали пожарные, а она бегаить возле них, валенок к груди прижимаить, а потом сунулася в него, а он пустой. Не тот впопыхах схватила! Да заголосила, бросилася к ним: «Голубчики! Вон туда лейте, туда! Там-то мои денежки». – И итожит: – Во как бываить. И куда мне теперича свои девать?

1988
Освободилась я от обычных дел, а мама и просит:
- Принеси-ка узел из коридора... тот, что за шторкой ляжить.
Приношу. Развязывает его и слышу:
- Во, сколько нарядов люди повыбрасывали, - разглаживает что-то на коленях: - Платье-то какое... После войны* я б за него целое состояние выменяла. – Подносит к глазам еще какой-то «наряд»: - А кофта какая, юбка... И совсем ишшо не ношеные!
Подойду, улыбнусь:
- Ношеные, мам, ношеные. Видишь, юбку внизу отпустили, но не подшили.
- А-а... Но всёодно хороша. - И погладив её, вытащит из узла еще что-то белое: - А во и шапка. Из шерсти, должно. Ка-ак раз для тебя. - Я возьму шапку будто бы заинтересовавшись, а она: - Да ты не сумлевайся, я выстирала ее, чистая она...  Шарф ишшо… видишь, какой красивый шарф-то! Из шелка. Вот только погладить руки не дошли.
- Да-а, - вроде бы залюбуюсь и шарфом: - Хорош! Возьму, носить буду. - Надо ж как-то порадовать? - И шапку возьму, а остальное... Дочка выбирет, когда приедет.
И уже завязываю остальное «добро» в узел.
- Куда положить-то?
- Вынеси опять в коридор, пусть там поляжить… на сквознячке проветрится.
Ездила потом и дочка к ней, так мама тоже раскладывала перед ней «наряды».

1990
Звонит брат:
- Маманя все турчит* и турчит: «Опять у меня колколец в горле заиграл. Видать, помру скоро». И что с ней делать?   
Беру отгулы, еду.
В хате не убрано, холодно. Мама сидит на кровати, лицо измученное, серое и кашляет тяжело, надрывно. А тут еще и бок у неё болит, при кашле аж постанывает.
Как только Виктор растапливает печку, начинаю мыть посуду, пол, потом – лечить её.
А чем? Лекарств она не признает, если и заставлю проглотить таблетку, сразу начнет прислушиваться к себе: тут-то у неё кольнуло, там-то засосало. Ну, конечно же от нее, от таблетки!

Кашель бил её и ночью. Я вскакивала, подходила, когда она «заходилась», и всё вертелось в голове: ну чем лечить? И к утру придумала: ингаляцию надо сделать из того, что есть, - льняным семенем с камфорным маслом. И мама согласилась. С час терпеливо дышала паром через кулёчек… и кашель стал вроде бы реже, тише. Ещё чем? Во, горчичники надо поставить. Нашла на полке, но они почти осыпались,и Виктор пошёл за ними в аптеку. Но там их не оказалось. Послала за столовой горчицей. Привез банку. Налепила ей пластыри на грудь... и к вечеру стало ей еще лучше. Легли спать. Часов до двух она иногда кашляла, а потом...
Проснулась я. Утро. В хате тихо. Виктор спит у порога на раскладушке, а мама? Вскакиваю, крадусь мимо него к её кровати... Дышит! И спит. Слава Богу!
И снова днём - ингаляция, только камфорное масло заменяю облепиховым… Кстати, доставала его аж через самого заведующего областным отделом здравоохранения, воспользовавшись его симпатией ко мне. Так вот, капаю это масло в стакан, а мама почти пищит:
- И зачем ты его тратишь на что зря.
Но всё же опять стала дышать через кулечек, а я уже раскладываю помидорные семена в ящики… пинцетиком, по одному. Раскладываю и считаю: надо засеять двадцать три ящика, в каждом - по четыреста семечек, и сколько будет?.. Но так и не сосчитав, рационализирую: сразу работаю двумя руками, двумя пинцетиками. И получается!
- До вечера ящиков десять разложу, - говорю маме, чтобы приободрить.
- Ну вот и хорошо, - снова еле пищит: - А то вдруг выздоровею, вылежусь, а что ж тогда делать-то, если не посеем?

К вечеру на кровати расправляю спину, а мама по стеночке пробирается посмотреть взошедшую капусту, которой заставлен весь стол:
- Во, по второму листочку пустила, - умиляется: - Теперича не так тянуться будить.
И идет... нет, еле-еле ковыляет назад… дошла до кровати, присела, легла:
- Ох, устала-то как! Так-то, милая, крестьянское дело такое, - укрывается лоскутным одеялом: - Болей, не болей, а сеять всёодно надо, коль пора подошла.

Да, всё же подлечила я маму. Надо уезжать. Но в последний миг сорвалась:
- Мам, да что ж на тебе одеяло-то не держится! Холодом же по полу несет, а ты... - И голос мой зазвучал нехорошо: –Укрываю тебя, укрываю, а одеялка всё-ё сползает!
Подошел Витька, присел с ней рядом, приобнял... будто защищая от меня:
- Не ругайся на неё, Галь, - сказал тихо: - устала она бороться.
Сидели рядышком, смотрели на меня, а у меня…
А у меня сердце сжалось: ведь снова надо уезжать от них... к своим.

... И опять я – в Карачеве. На полу рассыпана земля, - это Виктор прогревал её в печке, пересыпал в ящики, - и я снова пинцетом раскладываю в них семена. Но к вечеру приехал и муж, стоит у порога, смотрит на ящики, на нас… и вроде как не решается пройти дальше. Ну а позже начинает своё обычное: зря вы, мол, снова затеваете эту рассаду… надо пенсию для матери выбивать... надо и Виктору инвалидные выхлопотать.  Мама вроде бы и соглашается, но когда он замолкает, слышу:
- А что ж делать-то? В крестьянстве так и трудилися, так и было заведено. Сил нетути, а время сеять подошло, так что ж, болеть чтолича будешь? Да хоть на коленках, а поползешь.
- Ну как же ползти-то, если сил нет? – не унимается Платон: - Нельзя перенапрягаться. Надо подождать, поправиться вначале…
Мама смотрит на него, подтягивая сползшую на пол одеялку:
- А если поправляться некогда! Вот на таких-то раньше крестьянство и держалося, теперича так не работають. – И вздыхает: - Вот поетому и есть нечего.
Стараюсь прервать их диалог:
- Платон, навестил нас и хорошо. Поезжай домой...
Говорю ему это тихо, и тут же проносится в голове: «Господи, до чего же он здесь чужой!» И прибавляю:
- А если у тебя есть желание помочь, то иди во дворе что-либо сделай.
- А что делать?
И слышу Виктора:
- Да торф мёрзлый надо бы в корыте перевезти в сарай.
Ничего не ответит ему мой журналист-писатель, но начнёт собираться. Дам ему латаные Викторовы брюки, стоптанные суконные ботинки. Нет, не захочет он… в них... так и пойдёт в пальто, в чешских ботиночках, а я… Пока он на улице, убираю в хате, мою посуду, а Виктор выносит ящики на улицу, подметает пол... Ведь из-за него... для Платона старается!
Часа через два он приходит:
- Двадцать корыт отвез.
И мама ковыляет ему навстречу:
- Ну и спасибо, спасибо тебе. Садись, пообедай теперича.
Я ставлю перед ним тарелку щей, подаю ложку, а он… Он с опаской смотрит на неё: чистая ли?.. а потом… «выхоленный, ухоженный», как мама говорит о таких, уезжает. Уезжает от нас... лохматых, лоскутных, больных.

1992
День-то сегодня пригожий, солнечный! И асфальт дороги быстро-быстро стелется под колесами машины. А за рулем - мой сын… серьезный, молчаливый, важный. Купил он этот, видавший виды «Опель», на троих со своими друзьями, и вот, везет нас с дочкой в Карачев. И уже подъезжаем, выходим, хлопаем дверцами.
Мой родной старенький дом... Выцветшая крыша, серые оконца, вокруг - изгородь из акаций, покосившаяся калитка... А вот и брат встречает:
- Гляньте-ка! - всплескивает руками.
- Да ты не нам удивляйся, а тому, на чем приехали, - смеюсь, кивая на «Опель».
- Вот это да! – ахает: - Ну и молодец Глеб!
Обходит вокруг машины, садится за руль и, развалясь на сидении, расспрашивает и расспрашивает сына. А мы идем к маме, дочка сует ей в руку банан, я - костыль...  черенок лопаты, и уже уговариваем ее спуститься с порожков и посмотреть машину. Ох, как же медленно она передвигается! Правая нога - впереди, а левую подтягивает к ней, подтягивает. Но все ж добралась до «Опеля», остановилась. Ничего не говорит и лишь улыбается… Какая же она старенькая! Кажется, что у нее даже сил нет радоваться тому, что внук приехал почти на своей машине. И пробую расшевелить:
- Мама, это мы за тобой приехали. Давай-ка хоть на недельку - к нам! Поживешь, отдохнешь, в ванной отмоешься.
Внучка тоже жужжит над ухом:
- Ба-а, ну поехали! Ба, а то обижусь!
Но она только твердит: нет и нет.
Назад едем вчетвером, - Виктор с нами, - а перед дорогой… Мама что-то шептала над стаканом со святой водой, крестила его, потом Виктор окропил ею машину, ну а теперь в приоткрытое окно дочка просовывает этот стакан, наклоняет и брызги пылью разлетается по ветру. А настоял на этом брат, ибо уверен: здесь, у «Чайки», живет черт и забавляется тем, что устраивает аварии. Слушаю его, а душа наполняется теплом: «Как же радостно видеть за рулем сына, рядом с ним - брата и только… Жаль, ах как жалко, что нет с нами и мамы!»
 
Через годы в рассказе Владимира Набокова* «Путеводитель по Берлину» прочту:
«Мне думается, что смысл писательского творчества вот в чем: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, - в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет наряжен как для изысканного маскарада».
Пишу эти записки с надеждой, что когда-нибудь и они «отразятся в ласковых зеркалах любопытных потомков».

*Виктор – Младший сын мамы.
*Лев Толстой (1828-1910) – Выдающийся русский писатель.
*Троица – Праздник, установленный в воспоминание сошествия Св. Духа на апостолов.
*Великая отечественная война. 1941-1945.
Турчать (местное) – Говорить тихо, но часто, настойчиво.
*Владимир Набоков (1899-1977) - Русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед.

Фото: Мама с сыном Виктором на огороде.