1. На Другой улице

Всякий раз, когда узнают, что я родилась в Сибири, да еще и в семье репрессированных, мне говорят: «Пиши о своем детстве». А что о нем писать-то? Детство как детство. Такое же, какое было у всего первого послевоенного поколения детей. И не такая уж великая разница репрессированы были родители или нет. Ну, разве что те, которые, побывали в сталинских лагерях как враги народа, были несколько интеллигентнее местных сибиряков. Так ведь на этом, видимо и строилась вся политика тех времен: Сибирь (и не только ее), чтобы она успешно развивалась, нужно было заселить образованными и культурными людьми. Добровольно никто туда ехать не хотел: климат жуткий. Комсомольского энтузиазма хватало ненадолго, да и то только журналистам и писателям, претендующим на Сталинскую премию. Вот и стала формулировка «враг народа» чем-то вроде командировочного удостоверения на «вечное поселение» в Сибирь.

Многие там и в самом деле остались навечно, в могилах. К счастью моих родителей, они вовремя (имеется в виду не посмертно, как мои прадед и трое из четырех полагающихся каждому человеку бабушек-дедушек) были реабилитированы, и, устав поднимать культуру Сибири, уехали оттуда, забрав, разумеется, и нас, детей с собой.
Ну, а родилась я, как пела небезызвестная Маша Распутина, и в самом деле в Сибири: в Красноярском крае в селе Тасеево, воспетом Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ».

Соседка, тетка Ефимия -- местная жительница, глядя на то, как моя беременная мама пытается раздобыть ткань на пеленки для меня, а потом еще и шьет их, да еще и ползунки, распашонки и чепчики в придачу, изрекла:

- Нешто стала б я всем своим двенадцати говнюкам пеленки шить… Разорву, бывало, старую рубаху свово Гаврилы, да и под ж… (да простят меня те, кто просит, чтобы я писала, но в сибирской деревне такая лексика и по сей день считается нормативной).

Однако толи у моего отца все рубахи были исключительно новые, толи моя матушка не ставила цели догнать и перегнать тетку Ефимию по количеству детей, но совета соседки она не послушала и изготовила мне мое личное «обмундирование». Как, впрочем, за четыре года до этого она поступила и по отношению к моему брату.

Бездействовала в ожидании ребенка только единственная уцелевшая из всего комплекта бабушка. Она ждала результата, от которого напрямую зависел цвет кружевного чепчика, в который и нарядят меня, забирая из роддома. Это сейчас уже на восьмой неделе беременности сделают УЗИ, и иди себе на здоровье в магазин за чепчиком нужного цвета, ибо никто их теперь уже не шьет для внуков собственными руками. А в то время тайна пола раскрывалась только в момент рождения. Вот моя бабушка и ждала раскрытия тайны, прикупив своевременно розовых и голубых кружев в одинаковом количестве.

Наконец, в конце мая 1957 года бабушка уверенно приступила к пошиву розового чепчика. Я родилась. Четыре с лишним кило весом и с какой-то замысловатой болезнью крови в нагрузку. Болезнь едва не стоила мне только что начинающейся жизни, но вовремя подоспела ссыльная латышка-врач и в условиях сельской больницы и глухой тайги сотворила чудо: сообразила в чем дело, нашла донора и сделала мне переливание крови.

В результате я получила от этой латышки не только жизнь, но и свои имя и судьбу.

Меня назвали Альбиной именно в честь нее. Позже, когда я прописывалась в общежитии небольшого городка Латвии, паспортистка долго вертела в руках мой паспорт, а потом попросила меня показать ей мое свидетельство о рождении. Прочитав там, что мама у меня немка, а отец поляк, сказала:

-- А имя-то у вас чисто латышское.
Потом уточнила:
--Старое латышское имя. Так мою бабушку звали.
-- Та ссыльная латышка-врач, благодаря которой я живу на свете, по возрасту тоже вполне могла быть и моей и вашей бабушкой, - ответила я.
И Латвия приняла меня без колебания.

Итак, родилась я в селе Тасеево только потому, что там находилась ближайшая от деревни Глинная больница с роддомом. А в деревне не было даже своего фельдшера и ее жители, когда в их хворобах не спасали даже растирания самогоном и прием его же внутрь, шли пять километров вдоль реки Усолка в Тасеевскую райбольницу за помощью. В больнице работали почти сплошь «враги народа», уровень их врачебной квалификации был очень высок и потому, имея из медицинского оборудования лишь свои уши, пальцы и глаза, они ставили диагнозы и успешно вылечивали достаточно сложные и застарелые болезни. Мою бабушку, например, эти врачи избавили от пиелонифрита. Правда, не питая любви к самогону, бабушка вынуждена была при первых же почечных коликах отправиться в больницу, и болезнь не была запущенной.

Ну, а деревня Глинная представляла собой две улицы: Забайкальскую, расположенную параллельно реке Усолка, вследствие чего она каждую весну во время разлива тонула в ее водах (отсюда, видимо и столь остроумное название улицы, дескать, по весне здесь «славное море священный Байкал»). Улица, расположенная перпендикулярно реке и никогда ею не заливаемая, явно не пользовалась уважением жителей деревни и презрительно называлась Другой.

Мы жили именно на Другой. Отец, женившись на моей матери, срубил избу сам. До лагерей он был подающим надежды скрипачом, и даже в лагере еще какое-то время играл на скрипке, а потом был отправлен на очередную комсомольскую стройку просеку делать, а, говоря попросту – лес валить. Там он и получил свое второе образование. Потому-то, будучи женихом, заготавливал он в лесу балки самостоятельно: валил деревья, обрубал сучья, шкурил, сушил, вырубал пазы. А уж после свадьбы привез балки из лесу и сложил их на мох. Деревенский умелец соорудил в избе печь. Из дранки сделали крышу. Под полом вырыли яму – подполье для картошки. В этом дом и принесли аисты, которые до этого в те края отродясь не залетали, сначала брата, а потом и меня.

Из своего раннего периода помню калитку в заборе между нашим и бабушкиным дворами. Вряд ли калитка обладала какими-то выдающимися качествами, она была просто тяжелой для трехлетнего ребенка, потому и запомнилась. Изо всей силы я толкала ее в сторону бабушкиного двора и оказывалась рядом с будкой лохматого черного пса по имени Салтан. За что он получил столь сказочное имя, мне выяснить так и не удалось. Предполагаю, что за свою невероятную толерантность. Пушкинский царь ведь тоже этим отличался, коль женился на сестре ткачихи с поварихой, да еще и терпел впоследствии все их выходки. Бабушкин Салтан был не менее терпимым, ибо без малейшего сопротивления служил мне верховой лошадью и был верным соратником в нашей с ним борьбе за независимость, в том смысле, что, независимо от запрета мамы и бабушки не ходить на огород, мы с Салтаном туда ходили и «пропалывали» морковь, после чего даже моя многоопытная в огородных делах бабушка не могла определить на какой именно грядке та росла. Пес был моим добровольным «сокамерником», когда я забиралась в его будку. И лишь однажды, когда мне взбрело в голову стать и его сотрапезником, он изменил своим принципам и укусил меня за руку. Рассказывают, что на мой рев сбежалась вся Другая улица. Судили, рядили, как же поступить с Салтаном: казнить или помиловать. Тем временем бабушка смыла кровь с моей руки и перевязала ее бинтом. Обновка мне показалась столь красивой, что я тут же отправилась показать ее только что отобедавшему Салтану. Увидев, сколь благодушен ко мне пес, народ пожал плечами и разошелся по домам. Я же из всего этого сделала два вывода. Первый – тогда же: есть нужно при помощи ложки и из своей тарелки, о чем, впрочем, не уставала повторять мне моя матушка. Второй, - когда сама стала мамой: во всех несчастьях детей виноваты взрослые. Смотреть за детьми надо. А с Салтаном мы оставались друзьями до самой его смерти, наступившей через несколько лет просто от старости.

Отца своего в этот период я вообще не помню. По рассказам матери дома он бывал или когда я еще спала, то есть рано утром, или когда я уже спала, то есть ближе к ночи. В колхозе нашли вполне достойное применение для скрипача, подающего надежды: он работал на лошадях. С одинаковой интенсивностью независимо от времени года. Осенью возил урожай с полей в сараи, зимой заготавливал лес и возил сено, весной пахал колхозные поля, летом заготавливал сено. Наступала осень, и все повторялось сначала без выходных и отпусков. И без денег. За каждый отработанный день учетчик в ведомости напротив фамилии колхозника рисовал палочку, которая называлась «трудодень». Предполагалось, что на каждый заработанный трудодень в конце года колхозник получит определенное количество зерна. Но когда этот день наступал, выяснялось, что «госзаготзерно» вывезло уже все, что было собрано, оставив в амбарах ровно столько, чтобы едва лишь можно было весной снова засеять поля. Председатель колхоза метался меж двух огней: скрывал от района собранный урожай и раздавал его колхозникам, за что запросто мог в любой момент угодить в тюрьму. Однако голодные люди не могли работать и выполнять наложенный на колхоз план по заготовкам, за что председатель опять-таки с той же неотвратимостью мог попасть туда же. Ссыльные работали в колхозах «не за страх» и не «за совесть», а также не за деньги, и не за хлеб, а за паспорт, чтобы, получив его, тут же бросить колхоз. Правда, правительство не спешило лишить колхозы подающих надежды и уже состоявшихся музыкантов, ученых, врачей и учителей. Свой паспорт мой отец получил только в 56 году. Вместе с паспортом за самоотверженный труд выдали ему… нет опять же не деньги и не зерно, а медаль «За освоение целинных земель». До этого он даже и не подозревал, что осваивал целину.

Несколько зим отец работал на лесозаготовке. Там платили не трудоднями, а деньгами. Родителям удалось накопить небольшую сумму на покупку дома в Тасееве. Кроме того, они продали за гроши свою избу в деревне и зимой 62 года переехали в село. Жить в Глинной дольше они уже не могли. Брат учился в третьем классе школы трехлетки. Дальше нужно было отдавать его в интернат, но родители, прочитав «Педагогическую поэму» Макаренко, побоялись доверить государству воспитание своих детей.