2. Тасеевский рай

Мы на новом месте. Отца взяли на работу в районный дом культуры на должность музыкального руководителя с зарплатой в 80 рублей. Сорок из них родители каждый месяц в течение трех лет отдавали за дом, который из-за нехватки денег все-таки пришлось купить в долг.

Тасеево в то время было огромным селом со всеми, причитающимися райцентру атрибутами: райкомом КПСС, райисполкомом, райбольницей… Сплошной «рай», основанный много веков назад тунгусским ханом Тасеем недалеко от соляных кочек. Потому и речка Усолкой называется. Разработкам соли (ближайшая – Троицкий солеваренный завод) уже не одна сотня лет. И всегда туда ссылали неугодных царям-батюшкам и советскому правительству людей. Там, на сельском кладбище покоится и мой прадед, депортированный в Сибирь со всеми чадами и домочадцами до четвертого колена в 41 году за принадлежность к «арийской расе». В Тасееве он прожил совсем недолго: умер в 1943 году, не перенеся «райской» жизни.

Национальный состав жителей села в 60-е был еще очень пестрым. Там кроме местных русских были ссыльные евреи, армяне, чехи, молдаване, поляки, немцы, латыши, литовцы, финны, эстонцы и даже китайцы. Чуть позже, когда я пошла в школу, то моими одноклассниками были Махатчан и Кузминскайте, Леметью и Кох, а учителями Нисневич и Шандер. А частенько и под, казалось бы, вполне русской фамилией скрывался вовсе не абориген. Скажем, Ваня Танфухов был китайцем по имени Тан Фу Хо. На фоне этого «Вани» чудесные превращения моей мамы Ирены в Ирину, тетушки Теи в Таисию, бабушки Эмилии в Люсю, и отчима моей мамы Фридриха в Федю, казались просто уменьшительно-ласкательными именами. Ну, что поделаешь, тамошнему населению так было удобнее их называть.

Если бы у коммунистов был призыв «Интеллигенция всех стран, соединяйтесь!», то его можно было бы смело поставить рядом со словом «Тасеево» в качестве лозунга. Но такого призыва не было, а пролетариев, как известно, не ссылали, потому и осталось село без собственного лозунга. Зато в Сибири все ссыльные сначала были колхозниками, потом рабочими, и только после этого, кому повезло дожить до лучших времен, снова вернулись в интеллигентскую прослойку пышного рабоче-крестьянского пирога.

Мой прадед со стороны матери был почтовым служащим. Все его восемь детей получили гимназическое образование и профессию, а четверо младших окончили техникумы, что для тридцатых годов было большой редкостью. Трое детей до войны и ссылки в Сибирь, правда, не дожили: расстреляли их в 38-ом. Остальные пятеро отправились на Восток и верой и правдой работали на победу в колхозах и на заводах. В 41-ом году моя ссыльная бабушка оказалась единственным грамотным человеком в деревне и в колхозе. Председатель, вопреки сталинским запретам был вынужден назначить ее учетчиком. Не зная русского языка, но зная свое дело (до ссылки работала учетчиком на заводе), она быстро привела в порядок всю бухгалтерию колхоза,чем и снискала уважение председателя. Особыми благами он семью, конечно, не осыпал, но хотя бы не позволил районному НКВД отправить бабушку с малолетками куда-то еще дальше на Север. Что ни говори, а образование – «страшная сила».

Вернемся, однако, в Тасеево шестидесятых. Жили мы на улице Большевистской. (Ну, а как еще ей называться в это время и в этом месте?) Причем на той стороне, на которой не было тротуара. Почему это так важно? Потому что, почти от самых ворот домов нашей стороны и до спасительного дощатого настила всю весну, пол-лета и осенью плоть до морозов простиралась, уходящая справа и слева за горизонт, лужа. А в 64-ом я пошла в школу и дважды в день мне приходилось эту водную преграду форсировать. Для этой цели мама купила мне доходящие почти до колена резиновые сапоги, в которых я выглядела почти как тот сообразительный сказочный кот, превративший своего безродного хозяина в маркиза де Карабаса. Моей родословной сапоги, правда, не изменили, зато помогли по утрам и после обеда выходить сухой из воды (в прямом смысле).

Школа, как мне тогда казалось, находилась очень далеко. После переправы через лужу нужно было дойти до «нашего» (потому что ближайшего к нам) магазина, потом спуститься с горы, пройти вдоль еще одной лужи, миновать мостик через Аниськин ручей, снова подняться в гору, посмотреть, как ежедневно вбивала мне в голову мама, сначала направо, потом налево и перейти улицу. Затем проследовать мимо «большого» (аж в два этажа!), магазина и, наконец, очутиться перед дверями начальной школы №4.

Читать и писать, а так же желанию вообще это делать меня научила Анна Исаевна Набока. (Чуете, кто она по национальности?) До этого мама, разумеется, честно пыталась «разучить» со мной буквы, мотивируя это тем, что я смогу читать книжки сама. Но я, заявив ей, что лелею мечту стать дояркой, а коровам во время дойки вовсе не обязательно читать высокохудожественную литературу, удалялась следом за недоласканной кошкой на забор. (Природная любовь к животным, как вы уже, наверняка, заметили). Мурка, призывно выгнув хвост буквой «зю», по ребру доски грациозно шествовала к следующему столбику забора, я же, пытаясь повторить сей эквилибристический трюк, обдирая локти и коленки падала на землю, за что насмотревшийся военных фильмов брат остроумно называл меня «летчицей». В этот момент, конечно же, жутко хотелось заплакать от боли, но я героически сдерживалась, т.к. если только мама слышала мой рев и догадывалась в чем дело, она тут же хваталась за «серьезный аргумент» -- полулитровую банку с зеленкой, из которой постоянно торчал «квач» -- карандаш, с намотанным на конце ватным тампоном. Вот этим-то орудием она и охаживала мои «боевые» (летчица как ни как) раны. А это выходило уже похлеще, чем просто боль от ссадины.

Короче, до встречи с Анной Исаевной в ряды интеллигенции я явно не рвалась. Но образование в Советском Союзе было всеобщим и обязательным, что и определило в дальнейшем мою профессиональную судьбу. Стоило только «аз» пристроить к «буки», потянуло узнать, а что же получится дальше. Научившись бегло читать, собирала копеечки, которые родители давали на пирожки и пончики, и раз в неделю после уроков ходила в книжный магазин и покупала на них сначала тоненькие книжечки, потом все толще и толще. В общем, доярки из меня не получилось, зато годам к 15-ти собрала приличную библиотеку. Тем более что родители очень скоро вычислили мои пирожковые "жертвоприношения" и помимо денег на школьный перекус стали давать деньги и на книги.

Кроме любви к чтению случилась у меня в начальной школе и другая любовь – к мальчику, с которым сидела за одной партой. Звали его Витей Лысенко, и был он сыном какого-то по счету секретаря райкома партии. Любовь была явно разделенной, потому что он подарил мне две красивые тетрадки с глянцевыми листочками. Обе были в косую линейку, т.е. для письма. Таких тетрадей ни у кого другого в классе не было. Я жутко гордилась этакой своею избранностью до тех пор, пока в одной из них не увидела жирную двойку за диктант. Оценка была совершенно справедливой, так как все до единого ЖИ и ШИ были написаны через Ы, но тетрадка была безнадежно испорчена, над чем я и отрыдала всю дорогу от школы до дома. Поскольку вырвать лист со злополучной двойкой у меня не хватило смекалки, пришлось засесть за грамматику. Так что, можно сказать, что филологом я стала только благодаря той первой детской любви. Уж очень не хотелось мне и вторую тетрадь столь же бездарно испортить.

Как-то так получилось, что пару лет мы все ходили в школу. Ну, со мной и братом все понятно. Отца директриса средней школы №2 уговорила идти работать учителем пения. А мама пошла в вечерку. В Поволжье она успела окончить только три класса немецкой школы. Потом одно полугодие училась в Глиннном в четвертом классе уже русской школы. После этого было не до образования: работала с 11-ти лет в колхозе. И вот мы вместе с ней отправились учиться: я в первый класс, мама – в пятый. С точными науками у нее всегда было все отлично. Порода такая. Математическая. Тут явно мои дедушка с бабушкой постарались. Счетовод да бухгалтер. В общем, задачки по алгебре и геометрии щелкала мама как семечки. Пока на доске всем классом над одной тужились, она успевала десяток на гора выдать. А вот с русским языком были казусы: писала почти абсолютно грамотно, а объяснить, почему – не могла. Видимо чувство языка тоже от природы было хорошим, да к тому же читала много, а вот правила орфографии начала изучать только в вечерней школе. Да уж лучше поздно, чем слишком поздно. За два года она одолела восьмилетку, блестяще сдала экзамены и стала работать, разумеется, бухгалтером в госбанке.

И стоит ли мне после этого удивляться, что старшая дочь, учась на первом курсе Технического университета, однажды, сидя, простите, на унитазе, дифференциальные уравнения решала. Сидела она на этом предмете, вовсе не потому, что на нем, как утверждает молва, думается лучше, а потому, что именно там застал ее телефонный зов о помощи. Однокурсник благополучно «проваливался» на экзамене по математике и не придумал ничего лучшего, чем позвонить башковитой девушке. В приоткрытую дверь я просунула ей мобильник и задала глупый вопрос:
- Блокнот и ручку принести?
- Зачем? – удивилась дочь и начала сыпать в трубку какими-то буквами-цифрами. Сдал тогда парень экзамен.

На моей же голове никак не могли прижиться математические лавры. Помнится, даже переписывая в чистовик решенную за меня соседом по парте контрольную, умудрялась навалять кучу ошибок. Видно именно на мне после бабушки, дедушки и мамы природа всласть отдохнула.

Однако назад в 66-ой год. Я к тому времени перешла в третий класс, началось лето, а в нашем доме – большой ремонт. Родители, наконец-то, расплатились с долгами и накопили небольшую сумму, чтобы утеплить дом. Решено было оштукатурить его изнутри и переложить печь. Теперь-то я представляю, чего это стоило взрослым. Для меня же все это было большим и незабываемым приключением с многочисленными бонусами. Во-первых, спала я все лето в бане на раскладушке, следовательно, ежеутренняя уборка постели автоматически отменялась. Во-вторых, все шкафы были сдвинуты в центр комнаты и прикрыты сверху старыми простынями. А это значит, что целое лето маме просто не могло прийти в голову заставить меня наводить в них порядок. В-третьих, можно с упоением перемешивать в старой ванне глину с водой и безнаказанно уляпаться во всем этом по самые глаза – издержки серьезнейшего процесса приготовления раствора для штукатурки. А какой восторг прибивать тонюсенькими гвоздиками дранку к стене. Чуть не лопнула, когда отец доверил мне это ответственное дело. Молоток с собой в постель брала, чтобы брат-диверсант его не выкрал.

Была, правда, на всю эту ремонтную бочку меда и обязательная ложка дегтя: уронила я кирпич на большой палец, не помню теперь уже какой, ноги. То, что в этот момент от боли выть хотелось, это пустяки. Дело приняло совсем нежелательный оборот, когда ноготь почернел, а палец раздулся, будто проглотивший кролика удав, и начал гноиться. Травма хоть и была почетной – производственной, но не позволяла мне после трудового дня вместе со всеми ходить на Усолку купаться. А когда еще в Сибири поплескаться в реке, если не в июле. Да и погода стояла на редкость жаркой. Вода даже в «яме», которая скрывала тогдашнюю меня с головой и поднятыми руками, была как парное молоко. «Яма» призывно бурлила и визжала, обещая райское наслаждение, а я сидела на горячем песке и все время чувствовала пробивавшийся из-под бинтов запах мази Вишневского. И до сих пор ассоциируется он у меня с чем-то очень желанным и близким, но недоступным, как рай.