Сотрясение

          - Не, Серый, не могу, прости, - Синица плюнул на кулак, в очередной раз замахнулся, но вновь беспомощно опустил руку. - Кабы ты чужой был, так вмазал бы как положено. И сотрясение бы обеспечил. Но мы же с первого класса друганы, блин, и рука не поднимается, прости. Даже для твоего же блага.
          Серый ничего не ответил и пошёл прочь. Синице хорошо рассуждать, думал он. У Синицы, везёт же некоторым, плоскостопие нашли, а с этим нонче в армию не берут. А вот у него, Серого, плоскостопия нет. И это в нашей стране карается годом лишения свободы. Пусть это лишение называется почётной обязанностью защищать Родину, и пусть всего-то на год - ещё недавно на два было. Но разве можно вот так на целый год оставить Ленку, когда на неё беззастенчиво пялится Пашка Петраков из железнодорожного техникума? Будущий машинист, не хухры-мухры. Даже если Синицу напрячь год за Ленкой приглядывать - надежды всё равно мало. А других друзей у Серого нет. Есть приятели, собутыльники, недавние одноклассники, нынешние одногруппники, дворовая компания есть, а вот друзей настоящих нет. Да и друг ли Синица, если даже от армии спасти не может? А всего-то ударить разок как следует, кулак-то у него тяжёлый.
          Когда дома лежит повестка, обязующая через неделю явиться с вещами на городской сборный пункт, другого выхода нет. Сотрясение мозга даёт отсрочку на полгода. А за эти полгода можно многое. И на Ленке жениться. И профучилище закончить, а потом, того гляди, и в институт поступить. В Q-ский Политехнический, например. А там на всё время учёбы отсрочка, а потом, глядишь, и возраст призывной выйдет. Или если не выйдет, то детей с Ленкой к моменту окончания института настрогать столько, сколько надо, чтобы не взяли как многодетного отца. Или...
          Серый и сам не заметил, как вышел на пешеходную улицу Большую Покровскую, бывшую Урицкого, которая заменяла в городе Q и Арбат, и Бродвей, и Пикадилли, и сразу все улицы парижского Монмартра. Культурный, если так можно выразиться, центр города. В восемь часов вечера на Q-ском Монмартре было немноголюдно, а вся культура была представлена где-то двумя десятками молодых людей, собравшимися подле бело-жёлтого двухэтажного особняка дореволюционной постройки. Дом этот, когда-то принадлежавший некоему здешнему купцу, за причудливые витые барельефы, напоминающие кремовые "розочки", получил среди местных жителей название Бисквитный Торт, или просто Бисквит. Молодые люди были в большинстве своём навеселе, у них на всех была одна гитара, и под её нестройное бренчание два десятка глоток невпопад орали - пением это назвать никак было нельзя - песню про алюминиевые огурцы на брезентовом поле.
          Серый инстинктивно попытался было побыстрее пройти мимо них, но песня про огурцы именно в этот момент закончилась, и один из горе-певцов вдруг двинулся Серому наперерез.
          - Эй, паря!
          - Чего? - отозвался Серый.
          - Виктора Цоя уважаешь? - спросил подошедший. Он был чуть ли не на голову выше Серого и раза эдак в два шире в обхвате. И от него за два метра разило перегаром.
          - Уважаю, - бросил Серый и поспешил свернуть в переулок, а по нему в минуту добежал до идущего параллельно Большой Покровской улице широченного проспекта Строителей. К остановке как раз подъезжал троллейбус номер восемь, который ехал в микрорайон, где жил Серый. Микрорайон располагался почти на окраине города, на другом конце огромного проспекта, и назывался так же, как и проспект - микрорайон Строителей. "Восьмёрка" довозила Серого почти до самого дома.
          Серый ехал в троллейбусе и ругал себя за глупость и трусость. Что ему стоило просто сказать нет? Это могло разом решить его проблему. Возможно, это был подарок Судьбы или самого Господа Бога. А Серый так бездарно им не воспользовался.
          Серый не очень хорошо знал людей, собиравшихся возле Бисквита и разрисовавших одну из боковых стен этого особняка по образу и подобию одной из стен на Арбате в Москве. В городе Q их так и называли "бисквитами" и предпочитали лишний раз с ними не связываться. С одной стороны, пели они песенки своего любимого Цоя, который умер раньше, чем Серый родился, и никому этим особо не мешали. Но, с другой стороны, и накостылять за своего вечно живого кумира они могли хорошо. Как-то примерно год назад у "бисквитов" была хорошая потасовка с "вокзальными" - это те, которые в районе вокзала живут. И "бисквиты" вроде бы верх взяли. Серый тогда, помнится, был этому весьма рад - у "строителей", к которым он по причине своего местожительства принадлежал, давняя вражда с этими "вокзальными". А ещё говорили, что "бисквиты" щедро делятся с местной милицией теми деньгами, которые бросают им некоторые прохожие. Поэтому милиция их не трогает, а наоборот, даже защищает. И по делу о той драке годовалой давности чуть ли не кого-то из "вокзальных" осудили якобы за избиение своих же. Так что связываться с "бисквитами" себе дороже. Если, конечно, тебе не нужно экстренно сотрясти мозг ради такой жизненно необходимой вещи, как отсрочка от армии. Для этого, по идее, достаточно вернуться на улицу Большую Покровскую и крикнуть что-нибудь оскорбительное в адрес "бисквитов". А ещё более действенно - в адрес их кумира. Но самое действенное, подумал Серый, было бы не просто крикнуть что-нибудь примитивное типа "Цой дурак", а сделать то же самое в максимально изощрённой форме. Чтобы убить не убили - в этом случае даже самые "прикормленные" менты им вряд ли помогут и отвечать придётся по всей строгости - но чтобы сотрясение обеспечили на все сто. Серый понимал, что будет больно. Но ради Ленки и ради собственной свободы потерпеть, безусловно, стоило.
          Серый вышел на конечной и через пять минут был уже дома. Первым делом, толком даже не раздевшись, он прошёл в свою комнату и включил компьютер. Тот долго, как бы нехотя, загружался. Серый терпеливо ждал. Когда процесс, наконец, завершился, Серый нажал мышкой на ярлычок подключения к сети. Но выходить во Всемирную Паутину компьютер наотрез отказался.
          - Мам! - крикнул Серый.
          - А, Серёжка, пришёл! Иди поешь, только там остыло небось, ты тогда разогрей, ладно? - отозвалась из соседней комнаты мать.
          - Мам, я не про то, - сказал Серый, выходя из своей комнаты и направляясь к дверям комнаты матери. - А что у нас с тырнетом?
          - Как что? - ответила мать. - Ты за него в этом месяце ходил платить?
          - Нет, - сказал Серый, - забыл.
          - Ну вот, а я ведь деньги тебе давала, - донёсся голос матери, - так что теперь не удивляйся, что отключили.
          Оставленные матерью деньги на интернет лежали в ящике стола в комнате Серого, и контора местного интернет-провайдера находилась в соседнем доме. Но бежать платить было поздно: работала контора обычно до шести, а часы показывали половину девятого. На помощь Всемирной Паутины рассчитывать было нечего, и Серый решительно вошёл в комнату матери.
          Она сидела за швейной машинкой. Работала мать Серого в пошивочном ателье, и часто - так повелось ещё с малолетства сына - брала работу на дом. Ей ещё не было сорока, и лицо её хорошо сохранило следы былой привлекательности. С отцом Серого она разошлась, когда сыну было лет пять. И с тех пор мужчины были частыми гостями в её доме, однако никто из них почему-то не задерживался надолго. Мать и сына связывали скорее доверительно-дружеские, чем родительско-сыновние отношения. Поэтому Серый начал без предисловий.
          - Мам, - сказал он, войдя, - расскажи мне про Виктора Цоя.
          - И с чего это ты вдруг Цоем заинтересовался? - спросила мать, оторвав глаза от лежавшего под иглой швейной машинки голубого платья и устремив их на сына.
          - Да так... Нужно... - промямлил Серый.
          - Ну был такой, когда мне было столько, сколько тебе сейчас. И группа у него была, "Кино" называлась. Кино, вино и домино, - мать улыбнулась.
          - Так просто "Кино" или вино с домином? - не понял Серый.
          - Нет, просто "Кино" - ответила мать. - А про вино и домино - это присказка такая.
          - А ещё что ты про него помнишь? - спросил Серый.
          - Жена у него была Марьяна. И сын Роберт. Или папа Роберт, точно не помню уже, но был там какой-то Роберт. А вообще смешной был этот Цой. Чёрненький, узкоглазенький такой, китаец, что ли. Или кореец, точно уже не припомню. И губу смешно так поджимал. Про него, пока жив был, анекдоты рассказывали. А как погиб, так почему-то истерия какая-то началась, чуть ли не святым его объявили, Боже правый. И до сих пор истерят, даже у нас в Q на Бисквитном Торте до сих пор стена размалёвана. Ну, знаешь Бисквитный Торт у нас тут, на Урицкого, и видел, небось, эти художества.  И ведь замазывают каждый год ко Дню Города, а через недельку глядишь - опять всю стену, шалопаи, размалевали.
          - Мам, а почему он умер? - про проделки "бисквитов" Серый знал не меньше матери, поэтому перевёл разговор в более интересное для него русло.
          - Ехал как-то ночью на машине, - ответила мать. - "Москвич" у него была машина. Или не "Москвич", но у нас потом пели песенку, там слова были, как Гагарин долетался и ездил Цой на "Москвиче". Значит, всё-таки, наверно, "Москвич", тогда иномарки мало у кого были. Вот так он ехал-ехал, а потом уснул за рулём и перевернулся. И всё, насмерть - головой, видать, хорошо приложился.
          - А ещё что-нибудь про него расскажи, - не унимался Серый.
          - А что ещё про него рассказывать? - мать опять опустила взгляд на голубое платье, которое подшивала на машинке. - Если честно, никогда этот говнорок не любила. Вот Танечка Буланова, - она глубоко вздохнула, - совсем другое дело.
          - А что такое говнорок? - спросил Серый. Где-то он слышал это слово, но не мог вспомнить, где именно.
          - Ну все эти... Цой, Шевчук и этот, как его... Гробовщиков, что ли... и ещё этот, который Алиса... ну, много их там, рок с говном, короче, ну говорят так про них. Типа поют они все с умным видом про то, что всё вокруг плохо и одно говно кругом, - пробормотала мать, не поднимая глаз от платья и примеряя место будущего шва. - Ладно, прости, Серёжка, мне заказ завтра в девять утра сдавать, а тут ещё, как видишь, конь не валялся. А про Цоя я тебе как-нибудь ещё расскажу, если ещё чего припомню. Не думала, что он тебя так вдруг заинтересует.
          Она нажала на педаль машинки, та загудела и застучала, и голубая ткань, направляемая умелой рукой, поползла мимо скачущей иголки, покрываясь ровным, выверенным швом. А Серый вышел из комнаты матери и закрыл за собой дверь.
          Он вернулся к себе в комнату и подумал, что услышанного от матери ему вполне достаточно. Достал ручку, вырвал из тетради листок в клетку и некоторое время тупо смотрел на серо-голубые линии, пересекающие бумагу вдоль и поперёк. Стихи и песни писать Серому приходилось. Он даже доподлинно знал, что слово "любовь" рифмуется не только со словами "кровь" и "морковь", но и со словами "вновь", "готовь" и даже с непонятно каким образом оказавшимся в этом списке словом "свекровь". Но если раньше Серый писал преимущественно нежные песни про эту самую рифму к свекрови и пел их своей девушке Ленке, то теперь задача перед ним стояла чуть ли не диаметрально противоположная. Он должен был написать песню о ненависти. Ненависти к человеку, который давно уже в могиле и о котором он, Серый, не знал практически ничего, кроме того немногого, что только что рассказала ему мать. Он, конечно, слышал некоторые песни, что-то по телевизору, что-то по радио, что-то из торгующих компакт-дисками ларьков, а что-то, проходя по Большой Покровской, в исполнении тех же "бисквитов". И пусть эти песни не вызывали в нём особого трепета, но и отвращения они не вызывали тоже. Так что никакой ненависти к покойному лидеру группы "Кино" Серый не испытывал и испытывать не мог. Но на кону стоял целый год его, Серого, личной свободы. Поэтому или нет, но с задачей он справился быстро. Рассказанное матерью буквально за несколько минут сложилось в три нехитрых куплета и припева из трёх слов, включая предлог. Первая строчка всех куплетов была одинаковая, разнилась лишь вторая, а для заполнения всех ритмических "дырок" на выручку непременно приходило универсальное русское междометие, обозначающее женщину лёгкого поведения. Впрочем, никаких правильностей и красивостей от текста не требовалось. Скорей наоборот - чем хуже, тем лучше.
          Перечитав написанный на листке текст, Серый снял со вбитого в стену гвоздя гитару. Жаль инструмент, конечно, подумал он, подкручивая колки так, чтобы каждая струна на нужном ладу звучала примерно так же, как соседняя открытая. Но год свободы важнее. А гитара - она не фирменная какая-нибудь, а так, обычная "деревяшка" Шиховской фабрики. И куплена была не за миллион где-нибудь в Америке, а здесь, неподалёку, на том же проспекте Строителей, в магазине "Ариадна", который все в городе по-старинке именуют странным и загадочным словом "Культтовары", за какие-то шестьсот сорок два рубля. Ничего, думал Серый, купим новую, потеря невелика. И вообще сотрясение, как говорят, штука совсем не страшная, ну поблюёшь с него немного, как если выпить лишнего, зато потом - здравствуй, свобода!
          Музыка к песне подобралась почти мгновенно. Верней, музыкой это было назвать сложно - четыре аккорда из известных Серому шести, под которые текст было удобнее всего истошно орать. И главное - играть аккорды не нежным перебором, как в любовных песнях для Ленки, а бить по струнам, что есть силы. Опять-таки без красивостей, чем хуже - тем лучше. Оставшись довольным своим произведением, Серый сложил листочек с текстом вчетверо и положил в карман. Затем упаковал гитару в чёрный матерчатый чехол, вышел в прихожую, оделся, открыл дверь и бросил с порога:
          - Мам, пока, я скоро буду.
          - Только сильно не задерживайся, ладно? - услышал он голос матери. И никаких расспросов на тему, куда и зачем. Нет, не потому, что мать к Серому равнодушна. А потому, что в их маленькой семье всегда было принято доверять друг другу.
          - Хорошо, мам, я быстро, - ответил Серый и захлопнул за собой дверь.
          По пути к конечной троллейбусной остановке Серый купил в круглосуточном ларьке банку коктейля "Отвёртка". На кругу стояли два троллейбуса. Пятый шёл к вокзалу. А восьмой - в центр города, то есть как раз туда, куда Серому было нужно. Серый вошёл в салон, сел на скамейку у окна, гитару в чехле поставил между колен. Потом открыл банку, сделал глоток. Потом ещё и ещё - и так почти полбанки залпом. Пойло внутри было отвратительным, но дело своё делало исправно - чувство страха улетучилось.
          В это время троллейбус закрыл двери, отъехал от конечной остановки и остановился на светофоре, регулирующем выезд на широченный проспект Строителей. Свободной от банки рукой Серый достал из кармана заветный листок в клетку, развернул его и перечитал написанное. Затем свернул и повторил нехитрый текст по памяти. Потом, сделав несколько глотков из банки и прижав её бедром к стене, дабы содержимое не пролилось, он достал из кармана шариковую ручку и исправил в последнем куплете слово "конец" на более экспрессивный синоним. После чего листок и ручка были убраны обратно, ручка во внутренний карман, а листок в нагрудный. И весь оставшийся путь Серый ехал в спокойном и умиротворённом настроении, допивая по глотку остатки омерзительного коктейля и пропевая мысленно все три куплета своего произведения в режиме нон-стоп.
          Он вышел на нужной остановке. Оставалось совсем немного - перейти проспект по светофору, пройти тот самый переулок, по которому он бежал какие-то полтора часа назад, и он у цели. Вот зажёгся зелёный человечек, разрешающий переход... И у Серого вдруг затряслись колени. На подкашивающихся ногах он за всё время горения зелёного человечка еле-еле доковылял до середины проспекта. Стоя на островке безопасности среди мчавшихся мимо машин, Серый уже начал было подумывать о том, не проще ли сделать шаг и броситься под любую из них. Но лучшее решение пришло в голову тогда, когда Серый вдруг оглянулся назад. На той стороне проспекта, откуда шёл Серый, светилась заставленная бутылками и банками витрина открытого ларька. Видимо, тоже круглосуточного. Или, по крайней мере, работающего допоздна. Дождавшись зелёного светофора, Серый на окрепших от одной только мысли о ещё одной банке "Отвёртки" ногах пошёл обратно.
          "Отвёртки" в ларьке не оказалось, и Серый купил "Водку с лимоном". Пойло внутри банки оказалось ещё более гадким, чем "Отвёртка", но Серому было не до вкусовых ощущений. Выпив поллитровую банку практически залпом, он вдруг почувствовал, что будто крылья за спиной у него выросли. Страх вновь уступил место твёрдости, решительности и абсолютной уверенности в себе. Сознание при этом было абсолютно ясным, и Серый ещё раз совершенно без запинки мысленно пропел все три куплета полчаса назад сочинённой песни. А потом, выбросив пустую банку, произнёс вполголоса кем-то из великих древних - куда до них какому-то там Цою - сказанную фразу: жребий брошен, Рубикон перейдён. И пошёл через свой Рубикон, в роли которого для Серого выступал проспект Строителей, навстречу в очередной раз приветливо загоревшемуся зелёному человечку.
          Пролетая через переулок, Серый ещё раз прокрутил в голове три куплета своего творения. Вернее, два из трёх. Третий прокручивался уже на улице Большой Покровской, аккурат напротив дома, именуемого Бисквит.
          "Бисквитов" возле одноимённого дома за полтора часа прибавилось - их было уже не менее тридцати человек, и гитар в их распоряжении было уже две. Они играли в унисон, и разница в их настройке примерно в четверть тона больно резала слух даже такому в общем-то далёкому от музыки человеку. как Серый. Тридцать с лишним глоток ещё менее стройно горланило песню про звезду по имени Солнце. При  этом складывалось впечатление, что каждый из "бисквитов" пытался перекричать собратьев. Серый встал напротив, спокойно расчехлил гитару, чехол положил перед собой, якобы для сбора пожертвований, и спокойно стал дожидаться конца песни.
          Закончив песню про солнце, "бисквиты" практически без перерыва начали другую - про восьмиклассницу. Серого они, похоже, не замечали. И ему пришлось ждать ещё - одной глоткой, пусть даже и разогретой двумя банками коктейлей, перекричать тридцать не менее разогретых алкоголем глоток было практически нереально. Однако после этой песни "бисквиты" решили сделать паузу. Тут и настал черёд Серого.
          - Песня памяти Виктора Цоя. - объявил он. И почувствовал кожей, как притих галдёж напротив и тридцать с лишним пар глаз устремились на него. Серый зажал первый аккорд и ударил по струнам.
          Первый аккорд, который закадычный друг Синица почему-то называл загадочным буквосочетанием "а-эм", вдруг показался Серому каким-то глухим, невыразительным и вследствие этого совершенно неубедительным. Дома он звучал совершенно иначе, подумал Серый. Возможно, гитара за время пути из дома успела немного расстроиться. Он зажал другой аккорд под названием "дэ-эм", потом перешёл на "е-семь", но и эти аккорды звучали ничуть не лучше предшественника. Но дальше больше - аккорд "эф" вообще показался Серому писком ущербного цыплёнка, так как задубевший на апрельском вечернем холоде указательный палец просто отказывался исполнять мудрёный приём "баррэ" на первом ладу. Серый с горя перешёл на аккорд "це", но перепутал расположение пальцев, и вместо аккорда зазвучала какая-то какофония. Оставался последний аккорд, который Серый под руководством Синицы успел выучить на гитаре. Он назывался "же", и на нём-то Серый и остановил свой выбор. Но тут же явственно услышал недовольный голос кого-то из "бисквитов":
          - Слышь, паря, хорош, бля, канитель тянуть. Уж вызвался петь - так пой давай. А нет - так не выёбывайся нах бля. А то ща мигом, бля, по башке настучим.
          Собственно, этого Серому и надо было. Но спеть песню от начала до конца хотелось уже, наверно, из принципа. Серый сделал вид, что не заметил выпада, и открыл было рот. И тут произошло непредвиденное - первая строчка только что несколько раз прокрученной в голове песни наотрез отказалась извлекаться из памяти.
          - Ща, мужики, - сказал Серый, прекратив играть. Рука его судорожно полезла в нагрудный карман, где лежал заветный листок в клетку. А уши из неодобрительного гула на противоположной стороне узкой пешеходной улицы отчётливо услышали словосочетание "испанский воротник", сопровождаемое визгливым пьяным смехом. Серый знал, что означает это выражение - это когда гитара в виде воротника надевается на шею незадачливому гитаристу. Голова при этом, по идее, должна пробить заднюю деку. Сотрясения, подумал Серый, это вряд ли обеспечит. А вот приятного мало. Двое "бисквитов" уже отделились от остальных и направились в сторону Серого, взгляд их ничего хорошего не предвещал. Но рука в это время нашарила-таки в кармане нужный листок. Серый развернул его, слова от первого же беглого взгляда вернулись в память. Зажав первый попавшийся аккорд - нечто чудовищно-среднее между "же" и "а-эм" - Серый запел:

"Москвич" перевёрнут, водитель уснул за рулём.
"Кина", ****ь, не будет - остались вино с домином,
Вино с домином,
Вино с домином...

          Голос Серого звучал как-то неожиданно громко и уверенно. Двое "бисквитов", направлявшиеся к нему, остановились, как вкопанные. К ним подошли ещё несколько человек. Однако вплотную никто не приблизился, все они стояли метрах в трёх-четырёх от Серого, внимательно его изучая, будто поглощая глазами. Ну, началось, подумал Серый и ещё громче затянул следующий куплет:

"Москвич" перевёрнут, водитель уснул за рулём.
Рыдает Марьяна, а Роберт бежит в гастроном.
Вино с домином,
Вино с домином,
Бежит за бухлом,
Бежит за бухлом...

          Этого "бежит за бухлом" не было в написанном на листке в клеточку тексте. Вариация припева родилась экспромтом, и продолжение творческого процесса в момент исполнения - профессионалы называют это импровизацией, но Серый не знал такого слова - прибавило ему куража. Уже почти все "бисквиты" отошли от стены своей украшенной причудливыми розочками альма-матер и встали почти правильной шеренгой посередине улицы. Мимо шла группа случайных прохожих, одна немолодая женщина положила в чехол гитары Серого мятую десятирублёвку, несколько человек тут же последовали её примеру. Кто-то из "бисквитов" зло покосился на деньги в чехле - парень этот-де у нас отбирает хлеб. Вернее, не хлеб, а то самое бухло, про которое сам же и поёт, и ещё ментовскую "крышу" над головой. Но остальные три десятка "бисквитов" продолжали молча поедать глазами Серого. И тогда, уже почти не помня себя, срывающимся на фальцет голосом он взорвал финальную бомбу:

"Москвич" перевёрнут, водитель уснул за рулём.
****ец узкоглазому, ****ь, что смешал рок с говном!
Вино с домином,
Вино с домином,
Вино с домином,
Вино с домином...

          Он не помнил, сколько раз повторил в конце нехитрый припев. Но, наконец, песня была закончена. Серый взял последний аккорд, не отличавшийся от первого - всю песню он, сам того не осознавая и совершенно забыв о четырёх подобранных дома аккордах, так и пропел под одно какофоническое созвучие, даже ни разу не переставив пальцев на грифе. Повисла тишина, и Серый зажмурился, ожидая того неизбежного, ради чего, собственно, и устроил всё это представление. В готовящемся к сотрясению мозгу его отбойными молотками стучали мысли: центр города, ещё не поздно, люди мимо идут, значит, не убьют, только проблююсь, как если бы бухла пережрал, зато потом... Свобода... Свобода... Свобода...
          - Чо, паря, сам написал, шо ли? - услышал Серый над самым ухом. Он открыл глаза и прямо перед собой, в полуметре, если не ближе, увидел того самого огромного "бисквита", который давеча интересовался тем, уважает ли Серый Виктора Цоя. А может, и не того самого. Ибо все "бисквиты" казались Серому на одно лицо.
          - Да! - громко ответил Серый, пытаясь это сделать как можно более вызывающе. И снова зажмурился.
          - Хороший песняк, молодец, паря! - услышал он в ответ. - А "Пачку сигарет" могёшь забацать?