Инкунабула. Часть вторая. Гл. 5. Харон

Часть вторая

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ  ПРЕКЛЮЧЕНИЯ ОРКЕСТРА КЛУБА ОДИНОКИХ СЕРДЕЦ СЕРЖАНТА ПЕППЕРА

7 май ,2007 г.

Глава пятая

ХАРОН

Наша профсоюзная похоронная команда действовала исправно, как хорошо смазанные механические часы. И как только очередную жертву времени с хрустом затягивало в шестеренчатый механизм – мы были наготове. Мне казалось, что вначале наша великолепная четверка возникала из оживших и обретших, как и предупреждал Замков, плоть и самостоятельную биографию образов обложки знаменитого битловского альбома. Они не только маячили у меня над головой, но и являлись мне во сне: случалось я вырубался на квартире или в студийном кабинете у двухдорожечного, где мог трогать альбом «живьем», ставить его на «вертушку», вслушиваться в тарабарскую концовку.  Потом, конечно, сфокусироваться этим образам ещё более помогли рубин и рукопись Фон Розена.  Облаченные в мундиры членов клуба одиноких сердец Сержанта Пеппера соглядатаи моих ночных путешествий, меняя обличия и маски, обращались в меня, Толика, Семушкина и Серегу. В этих сновиденческих гастрольных турне лопаты становились электрогитарами, могилы обрастали фантастическими цветами, набросанными беснующимися у края сцены фанатами,  памятники Заельцовского кладбища округлялись и превращались в барабаны ударной установки. Поминальный хор коллег вполне соответствовал  набору членов клуба «густых эполет». Если я мог сойти за Леннона, Самушкин –за  Маккаартни, Толик –за неисправимого кришнаита Харрисона, а Серега –за  Ринго, то  Дыбин вполне походил на Алистера Кроули, Надежда Сергеевна – была вылитой Йоко Оно, не пропускавший поминок Савкин –Эдгаром По без усиков, но в шляпе.  Впоследствии нашлось немало аналогов и для костлявой старухи с окровавленной водительской перчаткой на левой руке, держащей на коленях тряпичную куклу-Девочку, которая играла в похожую на карминную каплю крови машинку «астрон- мартин», водя ей по ноге в чулочке, как по асфальтированной дороге.
 
Дыбин давал команду - и  мы принимались за дело. Поначалу у нас  не клеилось: то мерку неточно с покойника снимем, то могилу выкопаем на месте уже имеющегося захоронения. Но потом все отладилось. Все – от лопат-штыковок, совковых и лома в закутке завхозши Варвары Тимофеевны  до последнего прихлопывания теми же лопатками свеженьких могильных холмиков было у нас отработано. Все схвачено. И морг. И похоронный кооператив "Тантос", называемый у спецов-похоронников жмурконторой, и оркестр, и венки.  Все по производственному буднично, как и подобает тому быть на больших стройках века, где люди  не снедаемы  мрачными предчувствиями и  черным юморком, а охвачены энтузиазмом. Поэтому  среди  инвентаря Варвары Тимофеевны не могло быть окровавленных водительских краг-только верхонки, в которых все пальцы пребывают в эйфорическом тепле и сплоченности коллективизма, а не отделены друг друга эгоистическими перегородками. И хотя  вспоминая алчную, пытающуюся овладеть трофеями автокатострофы старуху, я находил явное сходства между нею и Варварой Тимофеевной , а когда однажды заявился в радиокомитет с дочурой в тольуо что купленном мамой полосатеньком свитерке и попросил понянчится с нею завхозшу, вернувшись за Танечкой, обмер. Доча сидела на коленях у старухи и катала по ноге…Нет, это была не моделька «астрона –мартина», а яблоко с  дачного участка бабы Вари. Но мне показалось: Танечка  сидит на коленях у старухи, прячущей окровавленную перчатку  где –то среди метел и грабель, с которыми мы выезжали на субботники, чтобы ухаживать за могилами коллег. Надкушенное ярко-красное яблоко в кулачке было еще потому так похоже на игрушечную машинку, что я только что трепался с подкатившим к зданию на Вертковской  на своём  пожарного цвета «запорожце» Двухдорожечным. Он, как на пожар, мчался на запись к пяти часам вечера и вполне мог врезаться в столб, как это сделал когда-то бас-гитарист легендарной рок-группы.   
 
Недюжинную предприимчивость проявлял Толик Саватеев. Порой мне казалось, что даже панихидные речи для Дыбина сочиняет пронырливый Толик. Мы копали ямы, волокли гробы, поглощали водку, блины и кутью по мере того, как ветераны эфира один за другим прекращали свою жизнь в бренном теле, чтобы наконец-то отойти в эфир окончательно.
  Мы выносили желтые, носатые тела  из их пыльных мансард, где с фолиантов в книжных шкафах  хлопьями свисала плесень мудрости, а по углам прятались пауки и летучие мыши.
-- Тут бы вообще-то окна помыть надо! -- шепнул мне как-то после первой поминальной Серега. Увы, он был прав в своей неистребимой молодости, готовой ради прибавки к степешке качаться в легкомысленной люльке на веревке, удивляя запрокидывающих головы зевак Нового Арбата тем - сколь мала эта человеческая фигурка, висящая на паутинке над пропастью из стекла, дюрали и бетона. Сколь подобна она сорванной ветром времени с вершины бархана песчинке, скользящей по лику Будды!
  В своем жизнеутверждающем цинизме мы не могли понимать того, что мы лишь в самом начале этого скорбного конвейера и что ДОЙДЕТ ОЧЕРЕДЬ И ДО НАС. Ну а пока мы хоронили, хоронили и хоронили. Мы входили в пропитавшиеся старостью и едкой вонью лекарств ПОКОИ, ещё хранящие следы романтических интеллигентских  наклонностей. Здесь как в антикварном магазине можно было созерцать все эти древние письменные столы с настольными лампами причудливых  форм, выпиленные лобзиком  книжные полочки, шкафы и «стенки», громоздящиеся над гробами, напоминающими томики в красных сафьяновых переплетах из лавки букиниста. Все эти прогоркшие нищетой прихожие с оборвавшимися вешалками, треснутыми зеркалами и нехорошим урологическим запахом из туалетов, куда давно уже не захаживало никаких гостей с шампанским и апельсинами. Почему-то особенно мрачно выглядели мутные зеркала. В лучше было не заглядывать – там все ещё сидели за столом с водкой в графине и жаренной картошкой в сковороде стриженные под полубокс «радисты» в габардиновых пиджаках и их подруги в крепдешиновых платьях, с энтузиазмом обсуждающие премьеру радиопьесы «Героическое строительство телевышки рабочими СМУ-13».  Зеркала приходилось завешивать, чтобы оттуда на нас не вывалилось что-нибудь непотребное, желавшее стать всем, а ставшее ничем.


Из выступления автора книги «Теория и практика упокоения оживающих покойников»  К. Лученкова на семинаре по повышению квалификации и обмену опытом в кооперативе ритуальных услуг «Лета»

Однажды мы оплошали,  не завешали этого временного прибежища неупокоенных душ –  оттуда выскочил дедок в кургузом пиджачке с протершимися локотками и начал читать стишки про барабинскую низменность. Борясь с его низменными наклонностями, мы кое-как утолкали амальгамный призрак назад, за стекло, прикрыли пятаками с гербом СССР веки отворившему очи и уже вздымавшемуся из гроба покойнику и, спеленав его простынкой, быстренько прихватили крышку на гвоздочки. Отправляясь на похороны, я всякий раз брал с собою осиротевший папин молоток. Достойный ученик принявшего постриг в грузчики эзотерика,  знающий толк в реникарнации и гальванизации трупов Толик всегда имел при себе профсоюзные  гвозди и медные деньги. Лучше уж вогнать гвоздь в облупившийся башмак покойного, загнуть высунувшийся из доски острый конец и тем самым зафиксировать болезного в гробу, чем потом носиться за ним всей командой, обрядившись в белые халаты и колпаки блюстителей клятвы Гиппократа, вылавливать его где – нибудь в песочнице, где он, изображая младенца, станет  «печь» из песочка пирожки или чего доброго вопьется клыками в дефилирующую по тротуару мамашу с колясочкой.  Шустрые убеги усопших вынудили нас приобрести на профсоюзные деньги белые халаты, чепцы, шприцы, смирительную рубаху, носилки, и в случае надобности мы могли с успехом изобразить срочно вызванную родственниками бригаду психиатрической лечебницы. Никто, кончено, не знал, что в флаконе, куда Толик вгонял иглу ветеринарных размеров шприца – не успокоительное, а  упокоительное. Для целей обездвижения оживающих покойников годилась лишь серная кислота, размягчавшая их обретающие от магических пассов невидимого злопыхателя крепость металла сухожилия. Только лошадиная доза этого самого упокоительного  вызывала нужный эффект, колени трупа подкашивались, он падал к нам на руки – и к  удовлетворению бабуль и мамаш, напуганных появлением на детской площадке старца с совочком и лопаткой, мы уводили охальника, чтобы уложить его в домовину. Не менее поразительны были процеживания наших бегунчиков сквозь стены. Это был их излюбленный прикол. Выскочив из гроба, старикашка кидается к стене, тут бы его и поймать, а он втыкается головой в переборку кирпичной субмарины, будто в желании размозжить непутевую,  просачивается в соседнюю квартиру и учиняет там переполох. Толик  наловчился хватать этих проникновенных старцев, пока ещё стена не затвердела, он объяснил мене позже, что если, не страшась, нырнуть в стену вслед за покойником, то успеешь проскочить. Как-то рука Сёмушкина, пытавшегося ухватить покойника-бегуна за край пиджака, застряла в стене, и её пришлось выдалбливать с помощью дрели, молотка, зубила. Догонять покойников сквозьстенников лучше всех получалось у меня. Это и вменили мне в обязанность. Как-то один дед провалился к своей молоденькой соседке – и, кинувшись за ним, и, успев проскочить,  поучаствовал в отвратительнейшей групповухе. Деда мы всё же уторкали в гробик, а брюнетистая молодуха, похохатывая, заявилась через двери, чтобы поцеловать покойничка в лоб, а меня в губы. В другой раз одна старушка, продырявив несколько стенных переборок, добралась до дремавшего на диване деда –и вместо одних похорон получилось двое. За  мои паранормальные подвиги меня похваливал Дыбин, но, задумываясь над всем этим, я снова и снова задавался вопросом: а жив ли-то я сам? Много удивительного выкидывали наши подопечные, но самое поразительное было то, как они молодели. Вырвавшись на волю и перекусив горла двум-трем жертвам, мужские особи превращались в напевающих Бернеса широкоштанных фрайерков в клетчатых рубашках и кепках блином, женские экземпляры – в фифочек  с белокурыми локонами на  гладких лобиках поверх бровей–ниточек, с зазывными ямками  меж выпирающих из декольте полушарий, в легких, как флаги первомайских демонстраций платьицах, облепляющих их по-дейнековски спортсменистые фигурки. 
Одна  такая, прорвавшись на проспект, овладела  прогуливавшейся молодкой с колясочкой,  высосала и мамашу, и младенчика—и, с неимоверной скоростью рванув к ностальгически-светлому прошлому, вскарабкалась на столб возле Дома Книги. Пришлось вызывать пожарных и снимать. Другая старушка-ветеранша эфира, которую мы не прикрутили медной проволокой к проделанным в дне отверстиям и не прибили ноги гвоздями, выскочив из гроба, и, оседлав ожившую швабру, так ломанулась в открытое окно, что  протащила бесстрашного, не боящегося высоты  Серегу от площади Станиславского до Дома Грузчика. Серега потом рассказывал о великолепной панораме великой Сибирской реки с плывущими по ней баржами и величественными  ажурными мостами - там электричка ползет зеленой гусеницей, здесь машины  встречными потоками разноцветных букашек! Перетащив Серегу через Обь, старуха выдохлась и, влетев в устремленную в небеса башенку Дома грузчиков, была  связана  мойщиком окон с помощью припасенного мотка проволоки( её мы всегда имели при себе не для того, чтобы заземлять покойника, в соответствии с народными поверьями обматывая один конец вокруг пальца,  другой втыкая в горшок из под кактуса, а приземлять проявляющих небывалую прыть беглецов).  Каких бы дыр и ран мы не проделывали в телах и одеждах трупов, чтобы они чего доброго от нас не сбежали, внешне всё должно было выглядеть пристойно. Вот почему в специальной сумке, кроме проволоки, молотка и гвоздей мы всегда имели гуашь, кисти, флакончик туши, ваксу и щетку для обуви. Пробитые гвоздями лаковые башмаки, а точнее шляпки гвоздей Толик подмазывал по совету кооперативщиков из"Тантоса" и обильно смазывал гуталином. Ну а природолюб Семушкин все подсовывал в гробы чесночку да сушеного чертополоху. Тихохонько. Чтобы не заметил Толик. Потому к трупной вони всегда примешивалась чесночная, полынная, папоротниковая и ещё бог весть какая…

  ***
Продолжение рассказа К. Лученкова во время мальчишника  в «Пятихетке»(5 .30)

Лишь столкнувшись с конкретной похоронной практикой и набравшись опыта, мы поняли сколь ответственное задание поручил нам Дыбин. Не сразу, но до меня дошла и суть загадочных слов Дыбина, сказанных им при посвящении меня в этот таинственный орден.
-Знайте, Константин Юрьевич, это оч-чень ответственное задание. Даже важнее ваших выходов в эфир…
- Почему же? – удивился я.
-Потому, - стал окончательно походить лицом на  Алистера  Кроули  Дыбин, - Понимаете ли, все наши ветераны—летают…
-Как –летают?
-Ну вы увидите как! В общем они –левитируют… Они ещё сквозь стены могут проходить , просачиваться по телефонным  проводам, да мало ли ещё чего…Проработаешь на радио десяток другой лет - и не такие способности появятся. Человек обращается в блуждающий электрический ток! Это неизлечимое профессиональное заболевание. И нужно соблюдать все предосторожности, чтобы не вышло скандала. Вам это будет полезно по той простой причине, что и вас ожидает та же участь…
   
  Вначале я не придал значения тому, что при этом разговоре присутствовал гражданин в черном.
 Вызванный по телефону секретаршей Верочкой (после рокового ДТП она неизменно напоминала мне одну из дам, не доехавших с Михаилом до пикника), входя в кабинет, я  услышал обрывок фразы, суть которой стала мне ясна лишь позже…
   - В восприятии горожан – они всего лишь НЛО, так что не беспокойтесь,         ну летают, и пусть летают…
 Вот в этих-то способностях ветеранов эфира к полетам и просачиваниям сквозь стены мне и удалось убедиться. Но я не знал главного, что открылось мне много позже… Что все они поднимаются из могил и свободно гуляют по эфиру туда сюда. Что деревня Вертково – старинное поселение вампиров. А место называемое Башней—своеобразный столицесибирский Брокен. Отправляясь по команде Дыбина на похороны, мы нередко крепко накатывали. И поэтому воспринимаемое мной не всегда было адекватным. Нередко, придя в квартиру, мы обнаруживали двери запертой. Не было ни толкущейся в прихожей родни, ни ветхозаветных коллег, помнящих наизусть романы Голсуорси, но забывающих какое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Не достучавшись, мы выламывали врата в адище  заброшенной старости. Покойник мог  лежать здесь и месяц, и два. Пока рои расплодившихся мух, проникая через вентиляцию в соседние квартиры, не оккупировали дом. До тех пор, пока ЖЭУ не заметит – жилец не платит свет и водоснабжение. А он уже и не жилец вовсе!  Лежит себе повернувшись лицом к стеночке, поджав коленочки и не дышит. Лампочка в люстре давно перегорела. Хлебные крошки доели мыши и уже отведали ушей, ноздрей и губ покойника.  Толик был педантом. И чтобы дело не обретало излишних осложнений, тюкал усопшего молотком по затылку – и тогда уж мы начинали возиться с покойником. Не исключено, что он исполнял указание Дыбина, или часто сиживавшего в его кабинете гражданина в черном. Порой мне казалось – мы есть крутые парни, носящиеся по ночному городу  на мотоциклах-грохотунах, по чьей-то верной наводке врывающиеся в жилища старых пердунов и добивающие их кто арматуриной, кто кастетом, кто поворотом финки в мягком и хрустящем, чтобы освободить недвижимость. Те самые Уничтожители Времени. И хотя зримо нас было четверо, я постоянно ощущал пристутствие этого пятого. Отделав едва живого намотанной на кулак цепью,   он снимал очки и кивал: «Поехали!» И я убеждался-это Алистер Кроули с обложки пластинки, ставшей моей  идеей фикс.
 
 Я бы не дал гарантии, что все, кого мы хоронили, были на самом деле мертвы. Скорее всего, в большинстве из них ещё теплилась жизнь или её подобие. Вряд ли стоило сомневаться, что наш тайный похоронный орден  выполнял работу чистильщиков, подобную той которую мне приходилось выполнять в Афгане, когда для того, чтобы обезопасить себя от «духов», мы  стирали с лица земли целые кишлаки со стариками и детьми. Кто заметит убийство старика? Кто станет щупать его затылок – нет ли там пролома от молотка? Поэтому – чего резину тянуть, ждать, когда они будут мучатся в агонии до естественной кончины? Не даром на Западе узаконена эфтаназия, а некоторые северные племена выгоняют стариков на мороз, чтобы отправлялись   к праотцам, не переводя напрасно оленину. Да, мы, наверняка, исполняли заказ, заметая следы какого-то чудовищного эксперимента, произведенного над работниками эфира в городе трех академий. Много лет спустя  закралось подозрение, что это действительно так. А тогда…Тогда меня изумляла многочисленность обслуживаемых нами жмуриков. И откуда они брались - эти  призраки с мармеладом орденских планок на пиджаках и двубортных жакетках? Они приходили уже готовыми покойниками, потому что живыми я их ни разу не видел. О них только говорили. Они существовали только в чужих словах, а потом появлялись уже в виде уложенных в гробы, нуждающихся в нашей заботе малообеспеченных подопечных, у которых как будто бы и жизни-то никакой не было. Их просто кто-то откапывал, дабы продемонстрировать нам, молодым, в виде примера и укора, чтобы мы посмотрели на них и опять закопали. Окончательно. Но не получалось. Их побеги из могил обнаружились не сразу. Картина стала проявляться с послепоминочного похмелья. И окончательно прорисовалась четко и рельефно, когда однажды я обнаружил: вот этого старичка мы уже хоронили – и теперь фиксируем его в гробу и прем на кладбище в ту же могилку вторично. Когда мы начали хоронить  по второму кругу, до меня стало доходить, почему Толик с таким удовольствием протыкает их проволокой, приколачивает гвоздями, всаживает в них шприц с серной кислотой и пеленает несчастных в смирительную рубашку. Ну а кому ещё было проделывать всё это и хоронить, хоронить, как не нам, пока ещё весьма отвлеченно воспринимавшим  какие бы то ни было напоминания о смерти. Таков извечный ритуал: поколение молодых всегда призвано закапывать одряхлевших и дающих сбои, чтобы, состарившись, в свою очередь быть закопанными новым поколением молодых и хищных. И тут не могло быть никаких угрызений совести:  кто-то умирает, чтобы освободить нам место под солнцем. И только смерть Савкина как-то неприятно кольнула: оказывается, в этом нескором конвейерном продвижении от младых забав к могиле бывают сбои и разрывы!


***
В разметке зелененького, ворсистого дерна (если это было летом), в обжигающей пищевод водочке на морозном ветру (если это было зимой) имелось что-то согревающе-приятное. В хлопотах об оркестре, тратах профсоюзных денег на венки и лишнюю бутылку для похоронной команды тоже были свои радости. В прикосновении к вечному содержался вместе с привкусом сладковатой кутьи и сочащихся маслом блинов тонкий букет элегизма. В конце концов - чем не почётное занятие -- СОЗДАНИЕ НЕКРОПОЛЯ СВОИХ КОЛЛЕГ. Но во всей этой рельефной, мраморной монотонности вереницею следующих одна за одной процессий, вдруг образовалась УЖАСНАЯ ТРЕЩИНА, сквозь которую глядел НЕМОРГАЮЩИЙ ЗРАК. Это была СМЕРТЬ МИХАИЛА. В этой ТРЕЩИНЕ что-то булькало, ухало и стонало. Оттуда доносились чавканье, сладострастные стоны, мяуканье и рычание. Оттуда несло смесью тлена, кабака и импортного одеколона. Не смотря на декларируемый патриотизм, отечественной парфюмерии Савкин не признавал…

 Разве можно было сравнить ЭТУ СМЕРТЬ со смертью двух почти в один день окуклившихся ветеранов эфира --Комунны Вилориевны Пятилеткиной и Стахана Сверхплановича Выполняйкина! Этих двух Дыбин в поминальном экстазе предложил замумифицировать и поместить в саркофаги в концертной студии, где терзал балалайки оркестр под управлением Модеста Бусова и пополняя список подвигов андерграунда  нелегально репетировали мы. В итоге парочку мощей заколотили в неструганную домовину, даже не обмыв, -- двух в одну -- и оттартали на Гусинку.
 Миша, даже в виде мощей, конечно, тоже не тянул на объект для КУЛЬТОВЫХ отправлений широких масс. Но в пантеоне коллег он все же занимал особое место. А самое главное, для меня его смерть имела прямое отношение, как прояснилось после его похорон, к путанице между СНОМ и ЯВЬЮ. Правда, всё это стало проясняться несколько позже. А сейчас в кузове радийного ЗИЛка, обдуваемый встречным ветерком, я направлялся в морг за ТЕЛОМ МИХАИЛА. Не один, понятно, а в составе похоронной бригады. Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота, чижика, собаку, кошку-забияку, обезьяну, попугая – вот компания какая…Ну, а если быть не сюрр,-а просто реалистом, то надо признать – вместо всех этих хвостатых и пернатых, частью в кабине, частью - в кузове грузовика, приткнув зады к запасному колесу, болтались - Семушкин, Серега с Толиком и я.

Из доклада К. Лученкова, сделанного на семинаре психологов-эзотерологов  по теме «Некоторые аспекты жизни после смерти в свете новейших теорий геомагнитных доменов»
 
Морг на задворках облбольницы. Я и Семушкин выпрыгиваем из кузова бортовушки. Серега и Толик выгружаются из кабины ЗИЛка. За рулем завгар Сандеева-Тетька, ярко накрашенная, как маска из театра Кабуки, размалеванная кисточкой Толика, которой он подмалевывал щеки и брови покойников-беглецов, чтоб не видно было выбитых зубов и фингалов под глазами: Толик пришел в журналистику из спорта, по прежнему покалачивал в спортзале грушу и, как истинный спортивный комментатор, мог свернуть челюсть любому мертвяку. Не даром  позже он бросил журналистику и  открыл собственный похоронный кооператив ООО  «Харон».
 
Белохалатненький, как те ухватистые санитары, что предлагали мне во сне свои услуги, патологоанатом, глянув в свидетельство о смерти, отворяет скрипучие заиндевелые врата. Этот Скрип! Его минорный звук, отдающийся в теснинах коридора морга, тускло освещенного, как тоннель для перехода души с этого света на тот! Тягучий, медлительный, скрип-стон объял все пространство и время от мгновения, когда мы переступили порог холодильника, до того провисшего оборванной струной мига, когда грянул оркестр последнюю отходную над заполняющейся глиной свежевырытой ямою. Басом бухала кровь в висках, продолжала тянуть солирующий бэнд притворяемая дверь( прошедшей ночью наша андерграундная группа крепко порепетировала). Четыре изморозных ангела, паря на ледяных крылах хрустально напевали что-то балладное в духе «Лед зеппелен». Скорее всего, это была композиция «Staikway to meaven».
 В холодильнике царствовала зима. Пришлось обхватить себя руками, но теплее не стало. Плоский фреоновый испаритель на стене, обросший инеем напоминал о слове "куржаки" - одном из любимых лексических изысков Михаила; ими он любил украшать свои деревенские репортажи, которые почему-то считал постбунинскими новеллами. Он шибко гневался, когда в просвещенческом порыве я пытался объяснить ему, что это никакие не новеллы.  В одном его рассказе описывалось, как лирического героя тащило по реке на оторванной льдине, он лежал на этой мартовской, готовой рассыпаться сахариночке, и, глядя в небо, молил пролетающих над Обью уток. Сейчас мне было так же холодно, как ему на той льдине. И так же тоскливо, как тем  вынужденным лететь с Юга на Север уткам.

- Значит, так! - сказал патологоанатом, подходя к столику-каталке на колесиках. - Довозите до крылечка по коридору, а там вручную...Тут вот вчера ещё одну неопознанную привезли. Кто-то ножом по горлу полоснул, совсем как царевича Дмитрия в Угличе, - удивил он  параллелью. – Смотрите, не спутайте! 
-Хорошо. Не спутаем. -Толик подходит вплотную к каталке, и крепко сжимая в одной руке сумку с нашими принадлежностями, другой откидывает с лица трупа простыню. Облепленный белым полотном покойник похож на огромную куколку невылупившейся бабочки. Там, где сдернута простыня -- похож еще больше. Затвердел. Посинел. Прежнего румянца уже нет.
-- Я принесу одежду, -- говорит патологоанатом, красавчик с усиками. (Где-то я уже его видел!)
 Его шаги удаляются по коридору. Толик заглядывает под простынку.
-- Вон как его!
Он дотрагивается пальцем до грубого, стежками через край зашитого шва на животе.
- И в башке дырка! Мозг вынули! И висок провалился яминой.
- Щас будем проволокой вязать, колоть шприцом , - тряхнул Толик сумой переметной.
- Как знаешь! - отворачиваюсь я от трупа, после потрошения ставшего поджарым, как Гойко Митич. Щас блевону - точно! Третий день пьем водку из Мишкиного чемоданчика да ещё и  репетируем. Мутит. Ухмыляющееся лицо Толика зыбится. Отвернувшись, натыкаюсь взглядом на вторую "куколку". Этот кокон лежит на столике-каталке у противоположной стены. Между ними - два шага. На противоположной стене тоже испаритель, обросший "куржаками".  Толик приближается ко второй каталке. Приподнимает простынку.
- Тетка! Крепко ее! Глянь-ка!
- Пойдем отсюда!
Серега тоже заинтересовался покойницей. Я отворачиваюсь. Лучше уж глядеть на голого, посинелого Савкина, чем на голубенькую тетеньку с перерезанным горлом. Перевожу взгляд с облупившейся стены на заиндевевший испаритель, с него - на Савкина. Савкин мерцает. Савкин шевелится. Будто из этого твердого кокона рвется, торкается наружу крылатое существо, созданное не для того, чтобы гнить в яме, служа поживой червям( из них  потом выводятся вездесущие мухи), а летать в небесной синеве. Его даже не устроит - прилепиться к теплому бетону колодца теплотрассы. Лучше уж выпорхнуть, а там пускай-Сачок, Девочка, Баночка с дырочками в крышечке, тёмные недра чрева попугая или аквариумной рыбки.
Савкин поднимается, скрипя суставами, как шарнирами на дверях в морозильнике. Он усаживается на столике-каталке, свесив вниз сизые волосатые ноги. Глаза его карие -- открыты.
- Ну ты чё! В баню с папкой не ходил? Голых мужиков не видел!
Сказав это, он обматывается застиранной  тряпкой на манер римского патриция и спрыгивает босыми ступнями на шахматные шашечки кафеля. Я оборачиваюсь в надежде на поддержку Толика с Серегой - если что. Но их - след простыл. На второй каталке сидит косматая тетя. Она смотрит на меня, кокетливо улыбаясь, и расчесывается невесть откуда взявшимся здесь, в морге, золотым вычурным гребешком. Вообще-то она – вполне ничего. Только какая-то мраморно-голубоватая. Грудки болтаются беспомощными висюльками. На горле - сине-фиолетовая рана. Около расплющенного о железо каталки бедра - дамская сумочка из крокодиловой кожи. Покойница открывает сумочку и, вынув помаду с зеркальцем, пробует поверх синего намалевать лепестки роз.
- Ты давай, я тебе ховорю, собирайся! Мотаем отсюдова! Потом краситься будешь! - командует Михаил, облаченный в тогу-простыню. Вылитый Нерон!
- Не спеши, Мишенька, не спеши! Ещё не прибыли Анубис и Карамболь.
Она вновь запустила руку в сумочку(жест опытной воровки), вынула из неё косметичку, из косметички пудреницу, поразившую меня отделкою: на крышечке золотой раковины сверкал треугольник из зеленых, как кошачий глаз, изумрудов, в центре которого был вделан продолговатый зрачок-бриллиант. Он искрился даже при тускловатом освещении лампочки в покойницкой.
- Да что ты пудришься-красишься! – раздраженно меряет шашечки кафеля босыми бесчувственными ступнями Савкин. - Все равно тебя никто кроме него не видит!
- Ну и что ж! Он тоже мужчина! Журналист! К тому же воображающий себя вторым Бальзаком!

Она хорошенько припудрила подмышки и принялась за тушь для ресниц.
- Значит, так! - обратился ко мне Михаил. - Ты ложишься сюда! - он указал нероновым перстом на столик-каталку. -- Тебя вывозят. Обмывают. Одевают. Ну - и сам понимаешь... А мы...
- Ты, Миша, спятил! Неужели из-за того почирканного комментария!
- Вот-вот. То не комментарий был. То была шифрограмма из эфира.
- Так ведь там – про говно коровье, сперму замороженную!
- По-древнеегипетски, по-арамейски понимать надо! Не меня ты, самого Вила рассердил... Самый важный кусок заклинаний сократил. Вот и произошло в эфире нежелательное завихрение...
- Но Миша!  При чем тут ВИЛ? Он же в Москве, в мавзолее – ему до нас нет дела…Или ты про друга юности Филимона Вилю Лопатова?
-Это совсем не тот Вил, которого ты имеешь в виду… Миша уже расстегивал ворот моей рубашки.
- Да мы попользуемся твоей одежкой и отдадим – чё ты расстраиваешься! Я попробовал дернуться. Негнущиеся Михаиловы руки были, как каменные.
- Катенька, помогай! Захлопни двери! А то уйдет!  Двери, скрипнув, клацнули защёлкой. Теперь – не вырваться.
Подскочила размалеванная помадой и французской тушью Катенька. Глаза - щелочки. Сумочка дамская в переливчатой крупе бисера - на голом плече. Под мышкой коробочка со стеклянным окошечком, в которой на булавочки ровной шеренгой нанизанные, воткнутые в пенопластинку мотылёчки и бабочки - синенькие, желтенькие, коричневенькие, с «глазками» и «рожками» на крылышках. В цепкой когтистой руке покойница держит откуда-то взявшийся марлевый сачок.
- Щас! Щас! - крадется она ко мне спереди, пока Миша мнет меня сзади. - Вот так экземплярчик! Мы его на булавочку! Только б не спорхнул...
 Взвизгнув, размалеванная фурия, (у нее даже соски раскрашены помадой, а волосатенький лобок контурно прочерчен французской тушью), накинула на мою голову сачок. Борьба. Вскрики. Собачье рычание у самого уха. Голый лежу на столике-каталке.
Сачок валяется на полу. Рядом коробочка с чешуекрылыми. Я не в силах пошевельнуться, но все вижу. Спину примораживает холодный металл.
- Анубя! Анубя! Анубя! - отрывает от головы собственное легко обломившееся ухо Катя, что совершенно не портит её внешности, - и приманивает этим лакомством черного усато-бородатого ризеншнауцера. Откуда он здесь!? Ведь двери  захлопнуты! На косматой покойнице мои поношенные джинсы и кроссовки. Бюст красиво обтягивает белая майка. Миша напялил на себя "футбольные" красные трусы с белой полосой - после работы мы иногда играли в футбол, чтобы "сделать" команду "Усвятской Сибири". Рубашка в клетку а ля ковбой и шерстяной, вязаный мамою пуловер дополнили клоунский наряд покойника. Теперь он вполне мог сойти за вратаря нашей радийной команды.
Виляя хвостом, огромный пес хватает ухо покойницы, рычит и проглатывает лакомство.
- Что ты копаешься! Рисуй каббалистические знаки! – крикнул Савкин. - Скорее! Пока открыт коридор мертвых!
 
Катя кинулась к двери и, выхватив из косметички губную помаду, вывела на покрытом изморозью металле пентаграмму и несколько закорючек.
Савкин в красных трусах уже сидел верхом на псе. Катя-покойница, ещё три минуты назад закоченело лежавшая на столике-каталке, проворно вскакивает на плечи Михаила, прихватив и сумочу, и сачок для ловли мотыльков, и застекленную коробочку  с засушенными насекомыми. -- Вези, Анубя! -- взвизгнула Катя.
Черный, зловещий пес, рванувшись, кидается на дверь. Он проходит её беспрепятственно насквозь, будто она  соткана из дымки. В этих дымных клубах возникает силуэт Вечного Ворона.

- А, это ты, Карамболюша!—ликуя, выкрикивает покойница.
Лая, каркая, улюлюкая, вскрикивая, жуткий квартет  устремляется из коридора морга на свободу. Лежа на холодненьком столике, я мог видеть сквозь опрозрачневшие стены юдоли мертвых, как составившийся из двух фигур всадник на черном псе  ходким аллюром устремляется в сторону улицы Немировича-Данченко, как, тяжело взмахивая крылами, летит над ними ворон.
- Ты чё! Ты чё такой бледный! - трясет меня Толик.- Ты щас чуть не грохнулся! Выйди на воздух, раз на жмуриков глядеть не можешь...
- Да, я выйду!
Я двинулся вдоль коридора на солнышко, на свежий   воздух. Обморок наяву!? Галлюцинация? Такого со мной раньше не бывало. Может, это все водка из Мишиного кейса? Сыр этот – с малахитовой прозеленью – на закусь?
 Навстречу шел патологоанатом со свертком одежды под мышкой. Обогнул меня, деликатно кашлянув. Ему не впервой видеть здесь таких вот - обморочников.

Я уставился в пол, направляясь на свежий воздух. На квадратных плитках кафеля явственно отпечатались ведущие к выходу изморозные  следы  собачьих  лап. Несколько капель птичьего помета окончательно убедили в том, что мой провал в полусон-полуявь не столь уж ирреален.

***
И я опять переместился в свою комнату, очутившись у стола на краю которого светился рубин, горела свеча, была развернута инкунабула. И опять рукопись заговорила.

Забавы  с Хансом Христианом  Штоффманом, или первые опыты оживления покойников
             
Я начинал эти записки в мыслях о том, что их прочтут только потомки, но, разбирая мои дорожные ящики, я наткнулся на многие из осмеянных ею   предметов.  Среди них—стеклянная сфера, отлитая на манер пасхальных яиц на опорах в  виде лап дракона, рубин с начертанием  букв тетраграммотона на древнееврейском на его гранях, подсвешник для восковых свечей и даже связка свечей с нанесенными на них пентаклями и символами планет. Все это, помнится, дружище Ханс, мы использовали вначале для вызывания духов и алхимических опытов, а затем и для перемещений во времени. И мой слуга  Федор Лучшенков – большой молодец, что не смотря на мое первоначальное смятение духа в момент, когда на меня стало наезжать зловещее колесо имперского механизма,  аккуратно упаковал все эти реликвии нашей молодости равно как и  машину для прободания временного пузыря -- ты, конечно же помнишь, дружище Штоффман, эту  сооруженную нами с тобою из литого стекла, состоящую из влагающихся друг в друга разновеликих хрустальных орехов-сферосов штуковину, с помощью которой мы пытались вначале добыть философский камень и элексир бессмертия, а потом проникнуть в иные времена. Гренадеры, ворвавшиеся ко мне с обыском, будто выскочившие  из образовавшегося временного пролома чингисхановы темники с бунчуками на головах, появились в моей лаборатории как раз в тот момент, когда магические кольца-обручи были надеты на головы,  machina perpetuum temporus  была приведена в действие, и я начал читать заклинания. Досадная оплошность…Мне все же не удалось попасть к тибетским монахам эпохи Хань. Однако, посланцы тайной канцелярии, чья обязанность была препроводить меня в Шлиссербургскую крепость, проявили полное равнодушие и к заспиртованному сердцу, и к двум эмбрионам в банках, и к подвешенному к потолку чучелу крокодила, без которого – какая же алхимическая лаборатория? Как и к препарированной летающей собаке, соединяя инферн которой с харизмой императрицы, я, тайком от неё, помогал ей одерживать победы над её многочисленными врагами. Высосать ли остатки разума и жизни из шлиссербугского узника Иоанна Антоновича и многочисленных, погрязающих в идиотизме  отпрысков Анны Леопольдовны, убить ли…  Тем более церберов тайного приказа не заинтересовали какие-то стекляшки, хотя их  неточными манипуляциями я и вызвал этих инвольтантов  скифии. Как мне не хватало тебя тогда Ханс! Ведь, когда ты оставался у прибора и читал заклинания, я редко когда промахивался! Я, конечно, мог  вместо Углича времен Иоанна Грозного угодить в Лангедок  времен Филиппа Красивого, или империю инков времен завоевательной экспедиции Писарро, но  чтобы случилось вот такое некрасивое дело!  Теперь в своей глуши, в уединении, я намереваюсь продлить мои опыты и надеюсь на восстановление симпатической  связи с тобою. Так что записки эти я адресую не только в глубь грядущих веков, но и напрямую к тебе.
   Помнишь, как мы обучались математике у Якоба Брюса? А как читали переведенный им, вызвавший патриарший гнев «Космотеорос»   Гюйгенса? Про то - как устроен наш мир, про  ближние и  дальние  планеты, на которых обитают разумные существа… Находясь здесь, в  деревеньке Буйры, я иногда ощущаю себя так, будто с помощью нашей машины и твоих заклинаний меня забросило на какой –нибудь Сатурн по ту сторону его колец. За остероидное кольцо вполне сойдут Уральские горы и окружающие меня остроги –Уртам, Кругликово, Бердск, Бийск. Последние в том кольце—пылинки—не более. Заинтересовавшая меня крошечная деревенька Вертково с дурной славой –одна из тех пылинок. Ну а спутнику Титану, открытому Гюйгенсом, вполне может соотвествовать татарская деревня Сузун, где мне велено организовать монетный двор. Оттуда сюда в Буйры( или как говорят местные казаки Бугры) я езжу, чтобы уединиться, подобно тому, как Петр уединялся с Брюсом для опытов в Сухаревой башне …
 
Теперь, когда мне поручено организовать медеплавильное и золотодобывающее производство, я понимаю суть всего этого, затеянного императрицею в «улыбательном духе» предприятия на манер ея затейливых пиес…
-Ты из меди хотел добывать золото? – прозвучал медным колоколом её голос у моего уха, когда я припал к краю необъятного панье, подобного скрывающей внутри притаившегося бога буддийской ступе,  подметая париком ступени  трона, на котором она громоздилась как сама вселенная. – Так добудь из земли и то и другое. Казачки, лозоходы и рудознатцы доносят мне, что на впадающей в обскую Бердь Суенге—золото в самородках так лежит, что его можно  собирать, как снесенные курицей золотые яйца. Вот поручение достойное колдуна-алхимика. Добудь хотя бы медь из колчедана, коего в Колыванских рудниках—несметные богатства. Из золотых самородков – золотых слитков налей, из меди монет начекань, чародей!
 
И её граненый смешок засверкал, искрясь, будто он доносился из недр сооруженных нами с тобой хрустальных орехов, где на крючочках среди намагниченных иголок и кусочков золотой фольги должен был сфокусироваться  чудесный луч управляемой реинкарнации. Это ты, Ханс, лингвист, ориентолог, знаток ислама, буддизма, индийской и китайской философии, обнаружил несомненное сходство санскритского происхождения корней слов  коронация, реинкорнация и вульгарного карнать, то есть рубить голову. И вот, словно произведенный нашей машиной топор уже завис над моей головой, я уже ощущал щекою шершавую чурку плахи, но  она,  у кого я  столько раз принимал роды, включая двух случившихся от неумеренных дансе выкидышей, женщина, сама по себе представляющая машину реинкарнации, остановила слепое и явно ошибочное действие нашего механизма.    
   
Оставаясь в неведении, что подобно тому, как  Великий Копт подменил ребенка простоватых петербургских вельмож, я  подменил  выпавшие из нее недоношенные  эмбрионы, присланные мне для упаковки в футляры-гробики  для своих опытов по созданию эликсира жизни, она сменила гнев на милость…
 Из скалящей клыки Церберши и летающей собаки с распростертыми перепончатыми крылами, окровавленным клыкастым ртом и горящими очами она умела превращаться в Ангела! Не понимая того, что она – лишь перетекающая во времени, поселившаяся на троне сущность, часть ея непрерывных метаморфоз, пользуясь непостижимым чутьем апокалипсического зверя, она могла  остановить разящую, увенчанную страшным  когтем лапу в вершке от своей жертвы и вдруг из рыкающего драконоподобного зверя преобразиться в Ангела Добра и Разума. 
    
 Отползая от этого подола, отторгаясь от змеиной гладкости его атласа, я уже не был тем торжествующим магом, который сжимал в своих когтистых лапах уляпавший брюссельские кружева  её бального платья слизистый сгусток недоношенного эмбриона, который нужно было срочно отделить от пуповины, и пока мне подавали инструменты, я мог увидеть и её искаженное болью лицо, и окровавленное лоно, и недоразвитые лапки головастика со следами незарубцевавшихся жабр; побыв в её утробе ещё несколько месяцев, это существо  вполне могло бы претендовать на императорство, а теперь, даже ещё шевеля своими отростками, и, пытаясь открыть смеженные веки, больше принадлежало к царству рыб, рептилий и земноводных, нежели к сообществу человеков. Приседая в глубочайших реверансах, потея под париком, заметая след своих туфель с серебряными пряжками треуголом и придерживая шпагу, поднимающуюся ввысь виляющим хвостом, я понимал, что передо мною уже не та, никак не умевшая залучить в постель «голштинского чертушку» капризуля из Цербста, в окрестностях которого яблоневые ветки ещё помнили её обезьяньи ручки и ножки, когда она взбиралась, чтобы срывать плоды. Не та, кому я дважды залазил под подол, чтобы  отсечь от стебля недозревший кислый плод и трижды, чтобы  сделаться  и волхвом, и ослом, и волом в то время, как она светила на меня вифлиемскими звездами благодарных зелено-голубых глаз. Уже трясясь в повозке, отправляющейся в прямо противоположном направлении тому, в котором направилась карета со скандалом изгнанного из Северной Пальмиры Великого Копта, а следом и ты, Ханс, в Сибирь - к остякам, хантам-самоедам, я  все ещё поражался этой метаморфозе. Складки её подола из серебряного глазета, стояли перед моими глазами подобно сияющим сквозь увеличительные линзы телескопа  кратерам Селены. И я был селенидом, отлетающим с поверхности её царственных одежд. Я был сгустком амальгамы, стекающей с  зеркала этого необъятного, подобного серебристому кораблю панье. Я был одним из пассажиров этого ковчега.  Выходя из ауидиенц-залы и обернувшись, я увидел уже в обрамленном золотою рамою с барочным орнаментом зеркале, и её, и Потемкина с пиратской перевязью на глазу, и весь рассыпанный самоцветами по залу екатерининский двор. Бриллиантовые пуговицы, усеянная алмазами звезда на ленте…Потемкин…

 Это был увиденный прежде других Гюйгенсом спутник Титан рядом с  объятой   кольцами юбок подпираемых сферами из китового уса планетой-повелительницей. Еще мгновение они, как бы открытые мною заново, уплывали из поля зрения того телескопа, за  которым мне мальчишкой приходилось сиживать в Гринвиче. Небесная машина производила оборот. Смыкая пасть, пропуская сквозь китовый ус  панье струящийся человеческий планктон, Левиафан делал глубокий нырок. Вырвавшаяся струя из фонтана в Питергофе -- и заглоченный Левиафаном  вместе с моею повозкой, слугой Фёдором Лучшенковым, с навьюченными на запятках ящиками, в одном из которых в банках колыхались заспиртованные эмбрионы императрицы, я мог различать сквозь толщу набегающих волн лишь алмазную  корону из звезд,  всевидящее око  Надир – Шаха, следящего за мной  грозным зраком Юпитера-молниевержца, планеты рассыпанные по сфере державы да бриллиантовый крест на ее вершине с  мерцающим Марсом в середине.      
 
 Конечно, Сузун – не Тауэр. Но  от практических  дел организации медеплавильного производства я отдыхаю, вновь погружаясь в свою магические опыты. Заботы по отысканию медного колчедана, строительству плавильных печей, секреты которых по рескрипту Екатерины я мог вызнать на демидовских заводах, создание   форм для чеканки  монет - успех всех  этих предприятий  убедил меня в том, что мои алхимические штудии у Якоба Брюса были не напрасны.  Благостная тягость первых отчеканенных монет, которые ещё теплыми легли в мою ладонь, вензель «Е» и корона, напомнили мне о следящем за мною вселенском зраке.  Груженые медными деньгами подводы, понятно, не то же самое, что груженные  золотыми слитками и идолами  инков галионы Писарро, но рудознатцы продолжали искать на Суенге золото, а я между тем помышлял найти в моей сибирской  Мезаамерике некие иные сокровища. Подобно тому, как в те времена, когда  мальчишкой–лаборантом при  Якове Брюсе, я попал в Англию, где на каждом шагу можно было брать уроки европейской цивилизации, здесь можно было обучаться цивилизации полупервобытных племен. Петр Великий учился астрономии, физике, монетному делу у Исаака Ньютона, мореплаванию у голландских пьяниц-шкиперов, военному делу у немецких сапожников, я решил пополнить багаж своих оккультных знаний  у сибирских шаманов. Было ли это   моим ответом в улыбательном духе   на пьесы венценосной сочинительницы, ею же и подсказанным, ведь она вывела меня в образе «Шамана Сибирского», а Великого Копта Калиостро под имечком Калифалжерстона, или же мои искания должны были и без того неизбежно привести меня к  моей Сихатэ-Алунь? Не знаю.
 
Еще сопровождая Якоба Брюса по улочкам Лондона, я удивлялся разности домов, платий, лиц с тем, что видел в России я, отпрыск обнищавшего во времена крестовых походов немецкого баронского рода, чей прадед оказавшись в качестве заморского лекаря на службе еще при дворе Бориса Годунова. Вот и теперь… Стоило мне отъехать на сотню верст от Петребурга, как мне открылась неведомая дотоле страна. А, миновав подобные горам  Саксонским Уральские хребты, я ощутил себя вторым Фернандо Кортесом. Наконец-то мне становилось понятно, почему прочитанное мной про царя Петра Великого в  листке, купленном для Брюса у мальчишки- разносчика газет– действительно невероятно. А ведь я, а не длинноногий Петр, карабкался на черепичную крышу английского парламента, чтобы, подглядев в щель, как проходят тамошние ассамблеи, рассказать обо всем этом царю.  Первый и последний раз я видел короля Англии сверху. Корона на нем мерцала, подобно Земле в Грановитой Палате в Кремле, всегда представлявшемся мне вместе с круговыми улочками древней столицы чем-то вроде перстня с пальца великана – кто напялит на перст-тот и властвует.   На стене за царским троном было изображено устройство мира не по Ньютону или Платону, а скорее всего по представлениям божественного инки Атаульпы, за которого Писарро назначил выкуп золотом. Сдвинув черепицу крыши я видел - лорды сената сидели относительно короны короля кругами. Еще тогда, детским своим умом я понял, что между небесной машиной Гюйгенса, системой Ньютона, где все небесные тела- шары—уравновешаны, как и в сооруженном нами с  Хансом  магическом приборе, столь много общего. А  как бы  не садились наш царь и бояре—будет проступать Птолемеева система, начертанная на стене в грановитой палате. А сквозь нее будут светиться рюриковы идолы и солнцеподобный инка.  Одним словом, три кита, на спине черепахи, блюдо со слонами и так далее… И сколько не перекраивай кафтаны,  выпавший из перстня граненый кристалл Василия Блаженного с его куполами-булавами столь же не похож на Вестминстер или Notr Damme de Paris, как татарская шапка на корону английского короля.  Можно сказать, я стал одним из виновников разразившегося на Руси первого машкерада переодеваний, когда, скатившись с крыши и, разодрав о водосток штанину, рассказывал возбужденному Петру:
-- Все, все, как в той палате, государь, где над троном блистающие золотом земля и планеты…Корона поверх буклей -- в центре, парики лордов – по кругу… А у нас—шапка мономаха—и бобровые папахи с бородами-- суть две непересекающиеся прямые…
   --Тако и мы учиним! Как у англичан! – выпучивал глаза Петр и хлопал по плечу Брюса, так словно хотел переломить ему ключицу. – И быть посему. Шапку Мономаха – в чулан, бороды-долой… А бобрами пусть жопы подтирают! Ха! – и он еще раз врезал Брюсу по плечу, во что бы-то ни стало стремясь вывихнуть ключицу. 
   Уж и в самом деле, не сам ли Бафомет явился в гости к Люциферу, когда мы вошли в мерцающие отсветами плавильных печей стены Тауэра! Этого застенка, где томились еретики времен мятежной шотландки Марии Стюарт, алхимики, искавшие философский камень, астрологи времен завоевания Кипра и царствования Ричарда Львиное Сердце, кельтские предсказатели, колдуны, водившие шашни с брокенскими ведьмами, разбойники, одержимые и прокажённые.
   Указующему персту Ньютона, который  в своем облачном парике был подобен воплотившемуся в земного бога Дьяволу, так же повиновались отворявшиеся заслонки домен, как  самому Антихристу души грешников в его плавильне человеческих пороков. Мы видели, как из огненно-красноватой струйки затвердевала медная, из лунно мерцающей—серебряная, из солнечно сияющей –золотая монеты. Печи, устроенные в камерах, где томились и клокотали, ища выхода души носителей веры в вечную жизнь, вампиров, восстающих из могил покойников, проникновение сквозь стены и перенесение по эфиру, плавильни, объявшие пространство вечного совокупления инкубов с суккубами, демонические сущности, сплавленные воедино с магией меди, золота, серебра—это ли не высшее чародейство денег, не знающих преград, совращающих, проходящих сквозь времена, уносящих профили императоров в глубину веков? Еще тогда для коллекции Брюса я выкупил у одного менялы древнюю римскую монету с профилем императора Августа и для чего-то оставил ее у себя. И вот теперь она кочует со мною по свету. Со мною –императором моей инфернальной империи.
  Да, Сузун - не Тауэр. Но, закладывая здесь фундамент под монетный двор, я почему-то столь явственно представил на этом, свободном от леса берегу змеистой речки шаманское капище, место жертвоприношений, что позже никак не мог отделаться от этого видения. И когда, прикрываясь ладонью от огня, глядя на то, как плавильщик из кандальников с рваными ноздрями, пробивает шихту – и, брызжа искрами, словно огонь из пасти дракона, раскаленный металл бросает зловещие мерцающие отсветы на лица каторжников, я испытал гордыню творца. Да и он, этот прикованный к шумовке разбойник, торжествующим инкубом осклабился черными обломками зубов, выдавливая из безъязыкого рта подобный смеху клекот. И когда после щелчка и удара огненной струи о лоток в печи что-то охнуло, сладострастно застонало и заскрежетало зубами, в рдяно-голубоватых отсветах расплавленной меди я вдруг увидел растворенное лоно императрицы с выходящей наружу огненной саламандрой  и пляшущего возле костра шамана. Каким то образом между ними  осуществлялась мистическая связь. И по мере того, как камлал шаман, саламандры выпрыгивали из огня, чтобы, рыкая, обращаться в железных плюющих огнем черепах, китов с ощетинившимися спинами и слонов, подъемлющих к небу, готовые взмыть в небо  металлические клыки… В моих провидческих снах мне являлись отправляющиеся к Луне, Марсу и Юпитеру  капсулы и переносящие людей по небу железные жуколицы и стрекозы…         
   
Мой ассистент Федор Лучшенков, весьма смышленый малый, в суматохе сборов не забыл ничего из моей лаборатории и библиотеки. Жаль ему было выбрасывать и чучела крокодила и летающей собаки - и вот, проделав тысячи верст, крокодил был извлечен из ящика, вампир подвешен в углу вниз головою.   А куплены тот крокодил и упырь  были тобою, Ханс, как раз в ту пору, когда мы занялись совместными с Великим Коптом  хлопотами по организации Египетской ложи. Потому как – какая же Египетская ложа без нильского крокодила? И какие сеансы вампиризма без чучела упыря! И каких только диковин в ту пору не привозили приходившие в василеостровскую гавань парусники, на которые мы ходили смотреть, мечтая о дальних странствиях и особенно о плавании в Мезаамерику. Вот там, какой-то пьяный матрос за штоф водки и уступил нам  этих чудовищ…