ТАК БЫЛО

     (Глава из повести "Я люблю тебя жизнь)

                НАЧАЛО
      – Здравствуйте, девочки!
      Мы со Светланой вздрогнули и тут же, завизжав от радости, кинулись обнимать нашу любимейшую учительницу по химии:
            – Милая наша, Светлана Петровна, здравствуйте! Как мы рады, что Вас встретили! Мы только что  о Вас говорили.
             – Хорошее или так себе?
             – Что Вы, конечно хорошее. Мы готовились поступать на физико-математический факультет, но сегодня утром услышали по местному радио, что в институте открывается новый факультет –  биолого–химический. Мы идем в институт перекинуть на этот факультет документы. Мы хотим быть, как и Вы, химиками, нет, преподавателями химии.
           – Умницы! Удачи Вам. А как твои дела домашние, Валечка? Передумала сдавать документы в театральный?
           – Я Вас послушалась, Светлана Петровна. Но дома, все вернулось на круги своя. Те же мамины пьянки и матюги, та же нищета беспросветная. Но я не унываю. Сдам вступительные и пойду куда-нибудь в ночные смены работать.   На завод или в городскую больницу ночной няней.
            Отнесли с подругой документы на биохим и уже на второй день писали сочинение. После экзамена, расстроенные, пошли к Светлане домой. Тексты  наших письменных опусов были коротенькие и, как нам со Светой показалось, написаны довольно примитивно. 
          Хозяин квартиры гнал самогон. Увидев наши расстроенные мордашки, посочувствовал нам по-своему: – Что провалились?  Ну и хрен с ним, с институтом. Утро вечера мудренее. Вот вам по стакану первачка и ложитесь спать, а завтра будет все хорошо.
         Не зная, что такое  горячий самогон и его действие на организм, поверив на слово  хозяину, что все будет хорошо, мы выпили. И легли. И уснули. А, пробудившись ото сна, … Мы хотели только одного, чтобы нам дали спокойно умереть. Трое суток мы со Светой погибали от отравления. Но наступили сутки четвертые и мы синие, с темными кругами под глазами, шатаясь от слабости,  поплелись в институт испить до конца  наш позор.
          – Ура!  Дедово предсказание сбылось!  По сочинению мы получили по четверке с, весьма, хвалебными замечаниями.
         Экзамены  по географии, физике, иностранному языку, затруднений не вызвали.
          Мы – студенты! Это сладкое слово – студенты!  Я и представить не могла, через какой житейский ад мне предстояло пройти в эти пять лет.
         По окончанию ремесленного училища  нам выдали приданое.  Мы получили со склада шинель, телогрейку, сапоги, туфли осенние со шнуровкой, два черных платья, белье. Одно платье было  шерстяным (это выходной, праздничный  вариант), а другое, тоже черное,  из ткани, похожей  по фактуре на Джинс.  По низу платьев мы крестиком вышили голубые васильки. Вышивка, конечно, украшала платья, но только в училищном варианте.  К шинели и платьям (как в армии) полагался ремень с пряжкой, на которой гордо красовались две буквы: РУ (ремесленное училище).
           К первому  сентября я готовилась как первоклашка.  Погладила платье, начистила туфли и пряжку ремня. Приготовила три общие тетради, ручку, карандаш, резинку и линейку.
         Дома, всю ночь без сна я прокрутилась на своем не слишком гостеприимном ложе. Глуждане (сухие стебли кукурузы), заменяющие матрац,  больно впивались в мое худенькое голодное тельце. Желудок опять, видно вспомнив детство, голодным урчанием давал понять, что его пора накормить.
        – Завтра я предстану перед своими новыми товарищами. Как они примут меня? Захотят ли водиться со мной ремеслухой?  Там есть и ребята. А вдруг я кому-нибудь из них понравлюсь!? –  Сердечко трепыхалось как заячий хвост, и неизвестно от чего больше:  в ожидании новых знакомств или страха быть высмеянной за свой странный наряд.
           За свои семнадцать лет я нажила массу комплексов,  в основном, отрицательных. Я боялась новых знакомств, особенно с противоположным полом. В училище нас было триста девочек, из мужчин только преподаватели, в которых мы по очереди влюблялись. Я не умела вести себя в новом незнакомом обществе. Доходило до идиотизма: мне было стыдно сказать «здравствуйте». Довольно грамотная, начитанная девочка, я не умела начать беседу в незнакомом мне обществе, не умела поддержать беседу. В своем личном мирке, я была болезненно чувствительна ко  лжи. О взаимоотношениях с противоположным полом была осведомлена на уровне – умри, но не давай поцелуя без любви. Комплекс неполноценности, воспитанный пьющей матерью, расцветал пышным букетом.      Назавтра мне предстояло войти в новый мир. Я боялась его и тянулась к нему.       
         В группе было двадцать две девочки и трое ребят.
         Ников Коля, очень некрасивый. Маленький, худенький, чуть сутуловатый. Черные, слегка вьющиеся волосы, низкие брови, черные глаза – выдавали в нем истинного молдаванина.  Маленькое грушевидное личико заканчивалось узкогубым ртом, за которым скрывались кривые, изъеденные кариесом,  зубы с неправильным прикусом. Но, за его некрасивой внешностью скрывалась золотая душа. Он всегда был готов  помочь, поддержать, поделиться последним пятикопеечным пирожком. Ему в жилетку плакались все девчонки из группы и для каждой он находил особенные слова утешения: и мир уже не казался таким черным, а ситуация такой безвыходной. Когда на практических  занятиях по химии мы научились двухкопеечные монеты превращать в десятикопеечные, именно он  забалтывал продавцов, и те отдавали нам за две копейки два  пятикопеечных пирожка. Это был самый сытый период нашей студенческой жизни.
            Мое несчастливое замужество он скрашивал как умел – шутками, уговорами, подкармливанием.  Преподаватели считали нас мужем и женой, но довольно странной парой. Я была на голову выше, красивая, стройная, он маленький Квазимодо. В ответ на их замечания мы перемигивались и хохотали, но не выдавали им нашей тайны. Он лечил меня от моих комплексов,  и мы не догадывались об этом. Тогда еще ничего не знали о социальной психологии, а Коля был от природы талантливым социальным психологом. Как и мои преподаватели, и воспитатели в училище он тоже лепил из дикаря  члена общества – человека и женщину.
          Федя Бережной – красавец мужчина. Высокий, стройный. Походка вразвалочку – память о морфлоте. Чудесная белозубая улыбка, открытый взгляд. Всегда аккуратно одетый, строгий, расчетливый, нет, скорее хозяйственный. Он мне тогда  очень нравился. Но, верная своим привычкам, я даже посмотреть в его сторону стеснялась.
          И, наконец, последний представитель мужского пола в нашей группе Афанасий Афанасьев. Как и Федя, он поступал  в институт после армии.  Вьющиеся русые волосы. На круглом лице серые широко расставленные глаза под белесыми незаметными бровями.  Прямой нос, полноватые губы,  квадратный подбородок с ямочкой. Улыбка доброжелательная.  Коммунист. Я его ужасно боялась. Если он обращался ко мне с каким-либо вопросом, я, проблеяв что-то нечленораздельное,   тут   же  старалась скрыться от его глаз.
           Мой наряд, и особенно моя шинель с огромной пряжкой на  ремне, шокировал не только мою группу, но и комитет комсомола института. Приватная беседа с секретарем закончилась выделением мне материальной помощи и трудоустройством ночной няней в ту самую городскую больницу, в которой умер от чахотки мой папа. 
         Первая стипендия, первая зарплата, плюс материальная помощь. Целая куча денег. Я купила пальто бежевого цвета за  восемнадцать рублей,  нарядный зеленого цвета с орнаментом по краю штапельный головной платок за четыре рубля и  коричневые туфельки на пряжке за шесть рублей.      
          –  Теперь и я могу ходить на танцы, – ликовала  я.  Еле дождалась субботы. Нарядилась и побежала к общежитию, где каждую субботу под магнитофон комитет комсомола института для студентов устраивал танцы. Мне казалось, что все смотрят на меня, какая я нарядная и красивая. Стоя в толпе,  я услышала за спиной голоса наших ребят из группы. Прислушалась.
         – Тебе здесь кто-нибудь нравится?  – спросил  Афанасий.
         –  Нет.  В  группе нравится одна девчонка. – Ответил Федор.
         – И, если не секрет, то кто? – полюбопытствовал Афанасий.  Каким-то шестым чувством я поняла, что речь пойдет обо мне. Радостно замерла в ожидании тайного признания.
         – Да, Валентина. Но уж больно она бедная, нищая. Да еще эта шинель.
         В лицо мне как будто плеснули кипятком. Мне показалось, что все услышали его слова и повернулись в мою сторону. Сгорая от стыда, низко опустив голову, чтобы никто не узнал, я рванула сквозь толпу на выход с танцплощадки. Горькие слезы душили меня, сердце от обиды и боли временами переставало биться, одно слово  стучало и стучало в голове  «нищая», опять, как и в детстве, всего лишь нищая. Я проплакала всю ночь и всю ночь я мысленно проговорила с ним: о своей будущей жизни,  о карьере,  о том, как он мне нравился до сегодняшнего вечера.
          – Какая же я нищая, если работаю, купила  новые вещи, не с толчка, а из магазина и еще куплю.  Он еще пожалеет, что обозвал меня нищей. Я окончу институт и стану знаменитой на весь мир.  – Шептала я сквозь горькие слезы.
          Вплоть до окончания института я ни разу не заговорила с Федей. На все его попытки заговорить, узнать, чем он меня обидел, я молча уходила прочь. Он и сегодня, если жив, не знает, что я слышала тот разговор на танцах, не знает, что ударил по самому больному,  по моему глубоко спрятанному  с самого детства, приговору:    нищенка.
          Нас, как биологов, обязали окончить двухлетние  курсы медицинских сестер. Теперь день у меня был расписан до минут. С утра до двух  часов дня лекции, с  четырех до семи вечера в медучилище занятия на курсах и через ночь  дежурства в больнице. Где-то шла студенческая жизнь:  вечера встреч, кружки, танцы, слезы по любимому, удравшему к подруге. Меня это не касалось. Я плыла параллельным курсом. Одна мысль постоянно была со мной: выспаться и успеть убежать от материнской пьяной «любви», которая выражалась не только матюгами на всю улицу, но часто заканчивалась синяками. Великое счастье, что платья  были закрытыми и синяки не просвечивали сквозь материю. Но однажды я не успела увернуться. Подобрали меня наши соседи по улице – семья врачей Сулимовых. Дедушка Сулимов Николай Николаевич сходил еще раз в комитет комсомола и мне выделили койку в общежитии.  Я была счастлива. Я ушла из ненавистного мне дома. Но в жизни своей я еще много раз туда   возвращалась.
          После дежурства, как правило, на первой паре я засыпала. Если была лекция, Коля меня прикрывал, но, если был семинар, и особенно по истории – беда.
          – Валентина, Вы опять спите! Я к Вам обращаюсь! Отвечайте. – Фальцетом прерывала мой сладкий  полусон Тамара Степановна, наш историк.
          –  Э-э-э, …
         Со всех сторон неслись подсказки. Кто вопрос повторял, кто уже ответ на него. Уши мои как два локатора ловили, а уставший мозг лучше современного компьютера фильтровал звуки, слова, предложения, которые на ходу складывались в ответ. Иногда весьма приличный, потому что, как насытившийся удав, историчка  отворачивала от меня свою микроскопическую головку в очочках и пытала следующего. Каким бы ни был мой ответ, он всегда сопровождался нотацией, что у меня нет исторического языка, что речь моя слишком проста. На что я тихонько бурчала себе под нос:
           – Зато есть матерный и знаю я его в совершенстве и когда-нибудь я выскажусь, если  ты меня не перестанешь донимать.
           – Что Вы бурчите себе постоянно под нос?
           – Перевожу свой ответ с простого языка на исторический.
           – Ваше старание достойно похвалы. В следующий раз будьте старательнее. – Язвительный ответ на мое не менее язвительное бурчание.
           – Ага! Счаз-з-з.