Женщина и ангел

Одна женщина любила ангела. Она нашла его случайно, выбежав на улицу, чтобы порыться в мусорке, в поисках цветка, что подарил ей тот, кто приходил к ней. Женщина была импульсивна, тепла и влажна, как дождь летом. Проснувшись утром, она подумала, что цветок заслуживал лучшей участи. Она выбежала во двор сгоряча, накинув только шубу и тапочки, она открыла крышку мусорки, полная своих разнообразных устремлений, и увидела там ангела. Ноги ее тотчас задрожали, колени подогнулись, и ощущение неземного наслаждения медленно подкралось к ней сзади, приобнимая. С того дня она решила больше не впускать того, кто приходил к ней раньше.
Ангел не был особо красив. Точнее даже, он был безобразен: почти карлик, немного, но явно горбатый, с дрожащими длинными руками, крючковатыми пальцами, высохшим лицом и лысым черепом. Кроме того, его кожа порой отваливалась прямо-таки кусками. Он выглядел таким старым, хрупким и сморщенным, что, казалось, дотронься – и он рассыплется, как ненужная игрушка, забытая на чердаке. Но в любви к этой женщине он становился и нежен, и гибок, и неутомим. «Ничего не поделаешь», - смеялась любившая его, - «Но трудно представить кого-либо удачливее нас в этом мире. Когда только смотрю на тебя, тепло взмывает по мне вверх, и я уже не помню, кто я». Его закосневшее в долгой службе на небесах лицо не было приспособлено под улыбку, но огромные глаза отвечали ей водопадами счастья. «Говорят, скоро станет так холодно, что снег пойдет прямо в домах», - хохотала женщина, сидя на кровати и болтая ногами, пока ангел варил ей кофе, - «но пусть так, нам будет только веселее». Он вежливо слушал, приподнимал уголки губ над линией рта, а турку – над огнем, старался не опалить крылья, и думал, что из всего, виденного им, эта скромная комната наиболее походит на рай (раз уж в ней столько света и ее нескончаемых возгласов).
Однажды ангел увидел из окна, как она беседует во дворе с высоким человеком, квадратным, как смерть, и прямым, как допрос. Когда он спустился, чтобы узнать, класть в кофе имбирь или молоко, она уже была в дорогой меховой накидке, сброшенной тем человеком со своего плеча, и в наглых красных туфлях, каких у нее прежде не было, и вопрос застрял у него в горле. «Этот человек…» – произнесла она, и голос ее дрожал, - «он… очень добр… и дал мне подержать свою телогрейку». Человек, оказавшийся военным, беседовал с каким-то подчиненным, и речь его была как треск клавиатуры на пишущей машинке. Ангелов он не замечал по причине их несоответствия новейшей экономической системе. «Ты… ты…» – заикаясь, выдавила она, - «ты можешь пока подождать меня здесь, потому что я ведь совсем ненадолго, он всего лишь купит мне попить, здесь, за углом…» И в самом деле, генерал сжимал в кулаке тугой кошелек. Ангел слишком слабо разбирался в людях, поэтому, конечно, не понял, что ей было бы совсем невыносимо не соврать ему, сказав правду. Она любила деньги не больше и не меньше, чем все остальные люди. Просто ей внезапно захотелось почувствовать себя одной из многих драгоценностей, принадлежащих богатому мужу; это была минутная слабость.
И ангел растерянно стоял посреди двора и глядел на нее, которая, держась за локоть другого, беспрестанно оборачивалась к нему, с непотушимой страстью в глазах, он нисколько не сомневался в честности ее слов, из-за профессиональной близорукости он не видел, что она была вся в слезах, в слезах были даже ее губы.
Сначала он ждал ее там, потому что она попросила, потом – потому что не мог сдвинуться с места, от ужаса мелькнувшей догадки. Потом он стоял посреди того же двора уже в основном по привычке. Его не видел никто, кроме Пьеро, жившего на четвертом этаже. Пьеро тоже любил эту женщину, и гораздо дольше, чем ангел. Но он никогда не посмел бы предложить ей свое сердце, потому что оно было бесконечно ранимо. Промедли она хотя бы с полминуты после его признания, даже с положительным ответом, его сердце бы тотчас разорвалось на куски. Такое заклятие он сам наложил на себя еще в глубокой юности, когда покупал в обмен на все разделенные привязанности свой дар художника. Так вышло, что он стал Пьеро. «Гений и блаженство – две вещи несовместные», – часто повторял он с нескончаемой грустью. Поэтому, когда она жила еще на этаже прямо над ним, он старался как можно реже попадаться ей на глаза, чтобы женщина, увидев его, никогда не смогла даже припомнить. Так он перестраховывался, опасаясь за свою жизнь. Он ревновал ее к ангелу. Он не спал ночами (он вообще редко спал из-за расстроенных нервов), и подсчитывал скрипы из комнаты ангела и своей любимой. Теперь, когда ангел, как безмолвная скорбь, возвышался посреди двора во всякое время, в любую погоду, неотрывно глядя на подворотню, через которую она удалилась, цокая незнакомыми красными каблуками – теперь Пьеро не только завидовал, но и жалел его. Он писал с него портреты: «Ангел под дождем», «Ангел при луне», «Ангел на снегу», которых, впрочем, никому не показывал (он торговал в основном пейзажами). Ангел стал воплощением его собственных – бесконечных – ревности и тоски. Он замечал, что ангел время от времени что-то произносит. Но теперь Пьеро боялся, что, и подойдя даже только к бывшему сопернику, не сможет заставить свое сердце не расколоться. Поэтому он не догадывался о том, что же это за речи.
Ангел теперь сам не мог знать, ждет ли он чего-либо. Дело было уже не в ожидании, а в том, чтобы узнать, насколько сильно человек может обмануть кого-то (или может не обмануть), чтобы посмотреть, как же эта ситуация разрешится; в этом было много чисто технического интереса. И он не замечал времени, пытаясь дождаться ответа на сверливший его вопрос.
Она вернулась совсем скоро; но он не узнал ее. И не потому, что она изменилась или постарела. Прошло каких-то года два, а, будучи женой человека, подобного тому военному, трудно постареть и за большее количество времени. Как и следовало ожидать, ей совсем не понравилось в женах у генерала: он кормил ее алмазами, жемчугами и рубинами на завтрак, обед и ужин, комната ее была обшита изнутри золотыми листами, чтобы она не могла забыть о блеске своего богатства даже ночью, а вместо домашнего животного у нее была драгоценная заводная канарейка. Два раза в год ее муж уходил воевать, и, когда он возвращался, ей казалось, что он глухонемой, что глаза он вынимает на ночь из отверстий в черепе, чтобы не мешали во сне. Когда же изредка он прикасался к ней, ей чудилось, что это не живой человек, а мертвое полусгоревшее полено. «В самом деле», – однажды подумала она, - «мне же здесь даже постареть не дадут! Скорее уж залакируют и упрячут под стекло, чтобы не путалась под ногами!»
В самом деле, она была слишком горяча, чтобы оставаться там надолго.
Но и подойти вплотную к ангелу она боялась. Ей было ясно, как день, что он и до сих пор там, где она его оставила. «Я не смогу пройти эти тридцать метров. Тридцать метров под его взглядом! Сначала в подворотне, потом под открытым небом, под которым он стоит уже так долго!» – рассуждала она, - «нет, я не смогу. Лучше я подойду сзади». Когда женщина прошла во двор через подъезд, так, что ангел не видел, и стала сзади него, намертво сцепив пальцы внутри своей муфты, ей показалось, что за секунду прошла целая вечность. Когда же и на протяжении следующего мгновенья он не обернулся, она закусила губу и убежала обратно в подъезд, где еще долго плакала, прежде чем уйти. Теперь она не могла вернуться ни к одному из двоих. Тех двух секунд ей хватило, чтобы почувствовать давление двух лет, или, по крайней мере, ей так показалось. «Нет, теперь я недостойна даже издалека смотреть на него», - прошептала она, кидая прощальный, страстно прищуренный взгляд на его горбоносый, уродливый профиль.
Пьеро видел из своего окна их обоих. Он как раз начал картину «Снова Ангел на снегу». Когда появилась она, Пьеро выронил кисть. Когда она ушла, он выронил и палитру и оперся ладонями о раму и раскаленным лбом о стекло. Он не мог заставить себя выйти на улицу и сказать тому, что хватит. Что достаточно, что она уже приходила, что его эксперимент можно считать законченным. Он не смел. Потому что совсем недавно муж той женщины покупал у него пейзажи и выразил желание заказать портрет своей супруги. На этот раз Пьеро решил не размениваться на мелочи. На этот раз никто бы не обошел его. Она бы позировала ему, а он бы говорил – настолько долго, насколько будет писаться портрет. И с последним мазком кисти он сказал бы последнее слово признания, открыв ей, наконец, имя безвестного страдальца. И умер бы мгновенно, с улыбкой на губах, избавленный от всех долгов этому миру. Он так часто представлял себе эту последовательность, что она уже казалась ему свершившимся, непреложным фактом. Он даже снова научился засыпать по ночам. И вот, когда она сначала появилась и почти сразу же исчезла, он сначала не поверил своим глазам, так это не укладывалось в ожидаемую им цепь событий. Потом он решил, что нужно подождать до завтра, ведь возможно, что его все еще позовут писать ее портрет. Эта злорадная идея помешала ему спуститься к ангелу еще и через неделю, и через месяц, и через год.
Между тем ангел стал почти прозрачен, и глаза его перестали мигать. Крылья его съежились, как и он сам: если раньше он приходился Пьеро по локоть, то теперь, скорее всего, только по колено. «Что же, что же, сегодня я обязательно спущусь к нему», - с этой фразы Пьеро начинал свой день, но что-то вечно мешало ему. Один раз он почти добрался до третьего этажа, но в лестничном пролете вспомнил, что забыл выключить плитку. «Так и весь дом взорваться может», - пробормотал он, вернувшись. Плитка, однако, была выключена, но Ангел был освещен совершенно по-особенному, так что Пьеро не удержался и подлетел к мольберту. Он осознавал, что после того, как спустится к тому, кто стоит во дворе, никогда не сможет подняться обратно, даже если не умрет. Муж той женщины больше не покупал его картин, и то, что она ушла от генерала, было широко известно, ведь он приказал повесить всех слуг, дежуривших в тот день, на фонарных столбах вокруг своего дома.
Однажды Пьеро проснулся, и его сердце дало понять, что на этот раз оно уже точно не сможет биться долго. Он не стал выглядывать во двор. Он сразу побрел в сторону лестницы. Он шел слишком медленно. Он заночевал между вторым и третьим этажами, потому что выбился из сил. На этот раз его намерение было твердым как сталь, потому что все надежды искупить никчемность своей судьбы умерли, кроме последней: дойти, наконец, до своего Ангела. Он достиг ангела к вечеру следующего дня, когда уже стемнело, и снег бесился на ветру. Пьеро хотел сказать ему все эти слова, он даже начал произносить их: «Она приходила и стояла… Она была здесь и ушла… Что с ней теперь? Возможно, она растворилась среди всех высоких и статных черноволосых женщин этого мира; возможно, она сошла с ума, возможно, она стала поп-дивой, или киллером, или кинозвездой, полицейским, репортером, медсестрой – кем угодно, и нам обоим не отыскать ее больше…» – но ветер съедал его слова, все до единого, и Ангел не оборачивался на звук его голоса, который сам Пьеро находил плаксивым. Лишь когда Пьеро в изнеможении упал на четвереньки в тот же сугроб, над которым еще возвышался ставший совсем крошечным Ангел, он, наконец, услышал, что именно тот шепчет себе под нос: «Это было так дивно и так мимолетно; прости меня, но настолько дивно и настолько мимолетно, что я даже не успел этого заметить; прости, но я не успел даже обратить на это внимание. Я не успел даже понять, что наш с тобой рай был настолько хрупок. Как мне объяснить, что не успел осознать той очевидной вещи, что ты с радостью уйдешь с первым же встречным, избавляющем тебя от неподъемного груза нашего счастья… Прости меня, но как же мне передать тебе, теперь, наконец, что я был благодарен?..»
Он повторял это шепотом, снова и снова, заменяя слова, оставляя суть той же. Когда обессилевший слышать это Пьеро с трудом повернул голову в сторону своего окна, то, хотя и было темно, он сумел различить белоснежную руку человека, в упоении занятого новой картиной: «Пьеро и Ангел, которых застигла метель».