Русалка в швейном отделе

Русалка, работавшая в швейном отделе, на самом деле мечтала выйти замуж за писателя, желательно мудрого и убеленного обильной сединой. Среди коллег она пользовалась дурной славой – в сущности, сводящейся к одному, повторяемому на разные лады, замечанию: она, мол, любит «пьяную вишню» гораздо больше, чем свою работу. Откуда взялся такой слух – неизвестно, потому что никакой пьяной вишни русалка никогда не пробовала (и даже очень вряд ли знала, что же это такое); все, что она умела – это шить и тактично прятать свой хвост под платье, иначе... иначе слухи бы ходили еще и не такие. Что до ее разговорчивости – таковая была если и не совсем на нуле, то ну очень близко к тому: чаще всего русалка открывала рот и молча ловила им воздух – людские потуги говорить более красноречиво казались ей и смешными и бесполезными (хотя словами «да», «нет», «привет», «пока», «зачем» и «почему» она тоже иногда пользовалась). Но то ли дело писатель! человек со внушительной лысиной, сидящий за печатной машинкой почти круглосуточно, грациозно постукивающий по клавишам мятущимися пальцами аристократа, соорудивший храм вокруг своего писчебумажного хлама – вот такой специалист по риторическим приемам и поддержанию беседы был бы очень и очень кстати в ее (порою ведь очень – особенно по ночам – темной) комнате. В мечтах о пламенном и престарелом знатоке всего сущего она часто заглядывалась на заоконные пейзажи (завод, провода троллейбусов, деревья, покореженные преимуществом ветра перед дождем, осознающие свою несовместность с индустриальной эпохой) – и строчка выходила из-под контроля, иголка сшивала вместе не то, что надо: изделие сочеталось узами шелковых нитей то с платьем, то с волосами, то с памятью или кожей рассеянной швеи; ее ладони от забывчивости превращались в лягушачьи лапы; из ее глаз от боли сыпались чешуйки – гораздо раньше, чем она догадывалась о том, что же идет не так.
Такие непрактичные привычки заслужили бы исключительно порции ежедневных насмешек или неумеренных порицаний, но никто ничего поделать не мог (и она сама тоже, увы, не могла, как ни странно, проявить во всей красе свою глупость) с тем, что изделия, которые шила она, в любом случае получались наилучшими, наипрочнейшими и наикрасивейшими во всем отделе. Словосочетание «пьяная вишня» могло быть иносказательным выражением зависти – которой русалка, к слову сказать, совсем не различала. Она (более того!) едва-едва различала и саму швейную машинку, на которой работала, и ткань, подверженную прострачиванию, и конечный продукт, то есть швейное изделие. Ее мысли целиком и полностью занимал писатель, которого не существовало, и к нему-то она присматривалась гораздо пристальнее, чем к окружающему миру:
- «На левой щеке – родинка, один глаз чуть темнее другого, внешний вид – неаккуратный, расхристанный, когда он пишет – буквы светятся, как фары в ночи, что до его волнующих седин – вечно всклокочены; нос – заостренный, морщины – повсюду, и они – его главное украшение; в любое время суток он выглядит окрыленным, а этого, конечно, достаточно для счастья – такого простого, такого понятного...»
Несмотря на такую беспрецедентную увлеченность этой мечтой, она ничего не делала для ее исполнения – кажется, она считала факт своей занятости в швейном деле более чем достаточной уступкой по отношению ко всем до одного внешним обстоятельствам; кажется, о чем-то подобном думал и тот вахтер, что дежурил по средам и пятницам: он думал, что да, что таких уступок с ее стороны достаточно. Отрешенный (сверх всякой меры) вид этой швеи вечно вгонял его то в краску, то в тоску, а его взгляд сам собой преследовал ее длинную юбку, также – хвост, иногда выглядывавший наружу (пагубная беспечность!); и вахтер упражнял в журнале учета свой поэтический дар, проводя свои дни в мечтах об идеальном дожде, который когда-нибудь зальет этот город, который погребет их обоих, заключит в водяную тюрьму безвременной безопасности, он захлебывался собой и своими несказанными речами, он боготворил ее и молчал, как молчала она, он боготворил уже и молчание – как залог их априорного сходства, их нестерпимого родства; русалка (как оно и положено всем дамам ее вида) и при желании не отличила бы влюбленного вахтера от серой стены; кто знает, отличила бы она от серой стены настоящего писателя, попадись он ей в этой реальности?
Все так и продолжалось – до тех самых пор, пока один раз она по рассеянности не пришила к изделию уже не свой, а чей-то чужой рукав; этот рукав принадлежал одной из ее болтливых коллег, проходившей мимо роковой швеи слишком медленно. Швейную машинку потом пришлось сдать в ремонт: потому что на этот раз русалка уже ну никак не могла отвернуться от окна, строчка продолжалась, пострадавшая коллега возмущалась, вокруг нее скопилась толпа сотрудников – а там, за стеклами осенний день и пыльные улицы рассекали корабли, укоротившие мачты до той высоты, на которой протянуты провода, скользя по охристо-серому асфальту; их разноцветные паруса делали ветер наглядным, на их носах виднелись таблички с номерами: «8», «12», «14», «25» - потому что кораблями стали все троллейбусы, и зачарованная русалка любовалась этим щемящим и долгожданным зрелищем; а когда кто-то заслонил ей обзор, она (как обычно, не говоря ни слова) поднялась и вышла вон из отдела (неукротимая машинка продолжала строчить, захватывая нитями уже что-то совершенно постороннее: пришивая фикус к фиалке, занавеску к столу, узорную кружку к бумаге; потерпевшая коллега, к счастью, уже вырвалась из шелковых неуправляемых пут). Русалка уже шла по улице (в очередной раз не заметив поэта на вахте), она уже успела выяснить, что без стеклянного разграничителя было гораздо удобнее смотреть: трехмачтовые, двухмачтовые, весельные и паровые суда, шхуны, бриги и бригантины, четырехместные шлюпки, плоты аборигенов, разностороннее движение, опасность, исходящая от черных парусов; волны пыли, брызги из луж, голуби, сложившие крылья за спиной, чайки, заблудившиеся в тросах; и вот что подумала русалка, разглядев все это как следует: «корабли – вокруг меня, снаружи – теплые волны, матросы – на мачтах, капитаны – в рубках, рулевые следят за светофорами, я – в пене и с хвостом, и все это в сумме говорит об одном – о том, что отсюда, наконец-то, совсем недалеко до моего дома»; она улыбнулась сама себе, когда нырнула в гостеприимную толщу, развернув затекшие плавники, пробуя на ощупь воду – такую позабытую, такую привычную.
Вахтер, позволивший себе пять минут отдыха и вышедший на крыльцо, был единственным, кто наблюдал ее до последнего, пока она еще была видима среди бликов и зыбкости; он запрокинул голову, чтобы на рабочем месте вести себя только прилично, и подставил руки дождю, рухнувшему на город с неожиданной силой. Набрав полные пригоршни, он почувствовал себя немного спокойнее: освобожденным от обязанности нести бремя своего единоличного катарсиса.