Однокрылый ангел

Однокрылый ангел живет в девятом подъезде; он всегда выглядит собранным и застегнутым на все пуговицы; если с него снять всю одежду (чего, правда, пока что никто не пробовал сделать), то станет ясно: даже на коже у него присутствуют застежки и молнии; самый основной ряд пуговиц находится там, где у людей позвоночник, в промежутках между ребрами – прорези для карманов, на кнопочках; из-под кожи кое-где выбивается вата подкладки (недостаток аккуратности ангелу не свойственен – просто трудно застегивать то, что, например, расположено у тебя на спине). Но к чему столько предосторожностей? Вряд ли кто-то порывается снять с него кожу (по крайней мере, очень часто), возможнее всего, застегнутость – это дело исключительно принципа или привычки. Да, привычки: никакой выгоды из этого не следует, а ты продолжаешь усиленно застегиваться и пришивать все новые и новые пуговицы, делая вид, что занимаешься самым насущным делом.
Его друг, живущий в доме напротив, продающий сигареты в ларьке на углу, не раз интересовался у своего товарища, почему же крыло одно, если в комплекте обычно присутствуют сразу два; ангел объяснялся очень сбивчиво и обрывочно; будто дал кому-то обет неразглашения тайны и в то же время постоянно тяготился этим обетом:
- Видишь ли, сразу два крыла – очень накладно, начинают косо посматривать в транспорте, также можно нечаянно застрять в каких-нибудь узких дверях – например, дверях лифта, а пользы, как можно заметить, совсем никакой, летать невозможно, потому что соответствующей мускулатуры никто нам не выдает, даже если служить предстоит на небе; нет, конечно, те, кому полагается летать – летают и так, безо всякой мускулатуры, а я – не обязан, потому что... нет, не обязан: кто же меня заставит? итого: крылья давно пора счесть атавизмом, роскошным и ничего не значащим аксессуаром, предметом недозрелых восторгов неприспособленных к жизни барышень; носить их (если ты взрослая особь) – значило бы совершенно напрасно тратить личные силы; я бы отрезал и оба, но...
- Но?
- Но это же... отрезать оба – это было бы чересчур, понимаешь? я же все-таки ангел, это-то положение остается в силе – в любой ситуации: и тогда, когда я ухожу в трехнедельный трансцендентальный запой, и тогда, когда я ругаюсь матом на тех, кто стоит со мной в одной очереди, и тогда, когда я гляжу по сторонам с явно атакующим недовольством (а это часто случается по утрам, а особенно в будни), и бывает, что я очень хочу все взорвать, потому что все слишком глупо, и скучно, и замусорено, и так далее, и поэтому – ты ведь меня понимаешь? – я должен оставить себе хотя бы одно крыло, пусть и десять раз атавистичное, поступить иначе значило бы сдаться перед лицом неумолимейших обстоятельств (присущих любой земной жизни); впрочем, можешь считать, что это моя глубоко личная и, следственно, нелогичная прихоть, незначительный пустячок, которым я себя тешу – наверное, зря.
Друг кивал, понимающе и угрюмо, и они покупали свое вечернее пиво – в другом ларьке, на другом углу, они переходили дорогу на зеленый свет, обсуждали планетарные системы, звездообразование и тому подобное (в частности, спорили о том, есть ли у луны темная сторона или же ей хватит и светлой); чтобы не скучно, каждый следующий вечер они примеряли на себя те самые точки зрения, с которыми так яростно не соглашались накануне.
- Точка зрения – это как платье, чем больше их надеваешь одновременно, тем труднее двигаться, тем больше пуговиц, тем дольше застегиваться – тем веселее жизнь, тем разнообразнее можно выглядеть, - рассуждал, к примеру, ангел;
- Да, но почему в таком случае ты не пользуешься этой возможностью в полную силу?
- Понимаешь, это вопрос самоопределения, тут нужно действовать очень и очень внимательно, и очень смело, и очень предусмотрительно, тут важно соблюсти все эти условия – ты понимаешь, о чем я? – поэтому, условно говоря, мне самому будет гораздо проще, если обо мне будут думать, как о разряженном наглеце или, на худой конец, ироничном нахале, чем, восхищаясь, называть однокрылым ангелом... ты сам послушай, как по-идиотски это звучит! «ангел» - простоватое и глупое название, а «однокрылый»... слишком уж это пафосно! будто бы я – отвергнутый герой, непримиримый борец с неумолимой системой, то есть снова какая-то чепуха...
- Да, но разве название «однокрылый ангел» не отражает действительного положения вещей? Крыло-то у тебя одно, да и ангелом ты сам говоришь, что всегда и везде остаешься!
- Отражает, но кто же в это поверит? Даже я – будучи тем, кто я есть – даже я не всегда верю, что смогу справиться с жизнью, озаглавленной, допустим, так: «жизнь (и мнения) однокрылого ангела»... И раз уж это моя проблема, то не лучше ли оставлять ее при себе? Это мои глубоко личные мучения, почти что неизлечимая болезнь, других – допустим – это не касается, других пусть касается наглец и грубиян – ну и ладно, другие могут быть счастливы хотя бы тем, что этот наглец и грубиян ничуть не лучше них, и я за них спокоен, им не придется разочаровываться, потому что, получается, не в чем...
- Так вот чего ты боишься! Их – только гипотетических, заметь – разочарований! Но разве это не глупо – то и дело душить всякие созидательные интенции?
- Да, глупо, впрочем, я предупреждал, что логики здесь не будет.
Друг ангела улыбался – то ли грустно, то ли просто вежливо, ангел же из последних сил сохранял видимость сдержанности, и, если сказать правду, по мере развития таких разговоров в его горле частенько возникал какой-то непрошеный ком, ком, наличие которого никак нельзя себе позволить – и ангел обходился тем, что покрепче застегивал соответствующую пуговицу, своим мнимым спокойствием заставляя и других и себя игнорировать эту нелепую причуду – невиданное изобилие застежек.
Да, застежки. Ангел вообще то и дело зашивался на работе, то есть, конечно, не совсем так: он непременно бы зашивался, если б не чудесное строение его тела; в зашивании ведь нет особой нужды, если на коже уже присутствуют пуговицы, разве что пришивать новые петельки? находить новые местечки, на которые надо бы нашить кнопочки? Ангел занимался версткой, а так как весь мир (это очевидно) все еще сверстан не полностью, то работы пока что будет только прибывать; конечно, если за что-то берешься, то непременно желаешь преуспеть, и ангелу мечталось сверстать совершенное – например, совершенную книгу, об этом он думал в любой свободный от посторонних мыслей момент. Совершенная книга, в чем бы могло состоять ее совершенство? В том, что она – обо всем на свете и в то же время абсолютно ни о чем? То есть, в совершенстве содержания? В бесконечности возможных толкований? В нескончаемости страниц? Ангел был уверен в том, что поймет это моментально, с первого взгляда, как только увидит соответствующие материалы.
Ну, а пока до него не доносили таких материалов, он проводил вечера (кроме как за дружеским разговором) то непомерно веселясь, то непомерно тоскуя, но любое настроение сопровождалось (по какой-то очередной привычке) следующим набором почти механических действий – при условии, конечно же, полного одиночества: ангел расстегивал все свои пуговицы, все до единой, все молнии и кнопочки на своем теле; все, что можно распахнуть настежь – он распахивал, и далее принимался вынимать внутренние части себя: легкие, сердце, желудок, разматывая кишечный тракт по полу, аккуратно отделяя мышцы от костей; он вытягивал наружу и кровеносные сосуды, и костный мозг, и нервные окончания; вытащив все это, он доставал лупу, пробирки, лакмусовые обрывки, скальпели и пипетки, свежеприобретенные нитки, пуговицы, иголки: чтобы развеять скуку, он изучал себя; а если кого-нибудь могла остановить непременная болезненность таких махинаций – только не его; он оперировал себя ежедневно, умудряясь пришивать пуговицы даже внутрь сердечных желудочков, неизменно нетронутым оставалось разве что его крыло (и то: каждый раз – абсолютно случайно); если в разгар операций ангелу звонили с работы или же в дверь, то... очень непросто ему приходилось! Приходилось быстренько распихивать органы по причитавшимся местам, наспех застегиваться (бывало, что совсем невпопад) и бежать к телефону либо отпирать дверь (немудрено, что многие теряли терпение и не дожидались, полагая, что никого нет дома). Иногда он сам внезапно подрывался и выходил прочь (иногда даже так внезапно и порывисто, что некоторые органы болтались на весу), на какую-нибудь из улиц, где слонялся в малообъяснимых приступах чего-то тягостного (но не тоски, нет, он бы не назвал это тоской, потому что, во-первых, слово «тоска» слишком простое и прямолинейное, и не отражает сути явления, во-вторых, «тоска» - это как-то слишком грустно, в-третьих... и так далее); так однажды он и зашел в одну из распивочных, в которой не бывал прежде, там за одним из высоких столов стоял человек в форме генерала и пил в одиночестве; рассмотрев однокрылого ангела, который замешкался в дверях, он поднял свой стакан, взглядом приглашая присоединиться, у ангела же не было причин (вернее, в тот момент он попросту не пожелал находить их), чтобы не принимать приглашение генерала.
- Представляешь, - начал генерал, едва ангел оклемался от груза своей трезвости, - представляешь, моя жена сбежала от меня, и я чувствую себя тем самым поленом, которое кладут в костер разве что просушиться, но которое, поддавшись жару, сгорает полностью, неожиданно для себя и других, почти поневоле; она была такая раскаленная, что снег плавился от соприкосновения с нею, все искусственное расцветало, а мертвые птицы оживали; снег, который сейчас засыпает меня – словно клочья земли, я под ним – засыпаю, как в братской могиле; она была такая раскаленная и живая, что раскалила и меня, даже меня, она как будто хотела как раз этого, почему же она ушла именно в тот момент, когда я только-только почувствовал вкус к воспламенению? Не знаешь? А что ты знаешь? Ты не знаешь и того, что скрывают твои дурацкие пуговицы, а я не знаю, что мне делать, потому что у меня нет сил ее искать – потому что я в костре, из которого не могу выйти, и догадаешься, что я надумал? Что в нем мне и место, и всё, чего мне пока не хватает – это стен котельной, чтобы они окружили меня, то есть мой костер, а как ты думаешь, зачем мне поступать так? Чтобы этот огонь никуда не делся, ведь, во-первых, этот огонь было самое настоящее из всего, что случалось со мной, этот огонь и еще музыка Баха, которую я слышал ушами и видел воочию в одном из костелов, три года назад, но почему же она ушла? А что во-вторых – я тоже скажу тебе, потому что за одним из твоих предплечий виднеется крыло, потому что несмотря на это ты пьешь то же, что я, и дымишь в потолок, не стесняясь окурков – во-вторых, вдруг, если она вернется когда-нибудь, она будет немного замерзшей? Вдруг она захочет прогреться? Вот о чем я думаю теперь, вот о чем я тебе толкую...
Тут он снял с себя генеральскую форму и зачем-то вручил ее ангелу, слегка онемевшему от потока таких признаний; он вышел тотчас, не расплатившись – вот насколько этот человек был не в себе, так, по крайней мере, посчитал ангел, заодно пересчитывая пуговицы на своей грудной клетке (машинально, для успокоения нервной системы); потом он понедоумевал над генеральским мундиром; и, уяснив, что его обладатель сегодня уже не вернется, ангел принялся в одиночку допивать то, что осталось недопитым.
Вследствие этого всего дел для свободных моментов у ангела поприбавилось: он стал время от времени отираться в окрестностях этой рюмочной с пакетом, в котором лежал мундир неизвестного генерала – он так хотел вернуть его обратно, но генералами в рюмочной больше не пахло; друг ангела, торгующий сигаретами в ларьке на углу, предлагал продать эту никому из них не нужную одежду, но ангел упорствовал, ссылаясь на память о первом случае в (такой однообразной!) жизни, когда его единственное крыло кого-то к нему расположило. Ему нравилось подумывать о возможном тайном смысле этой встречи, этими мыслями он и был занят, когда как-то раз гулял по пустому зимнему парку; там он поддался внезапному желанию залезть в кабинку на колесе обозрения (оставленном людьми, покинутом даже птицами, замороженном и заиндевевшем).
Конечно, он не ожидал, что именно в этой кабинке на металлическом дне будет валяться забытая кем-то книга в безымянной обложке, но едва он взял ее в руки, как его застежки дрогнули, все до единой, а внутренности – то ли похолодели, то ли раскалились (правда, что иногда бывает очень сложно отличить одно от другого): конечно, так долго грезя о совершенной книге, он не мог не понять, что это именно она; последние тени сомнений испарилась, когда, открыв ее дрожащими пальцами наугад, он прочитал следующее: «он оперировал себя ежедневно, умудряясь пришивать пуговицы даже внутрь сердечных желудочков, неизменно нетронутым оставалось разве что его крыло (и то: каждый раз – абсолютно случайно)». Как и следовало ожидать, сюжет был совершенен и всеобъемлющ, и вряд ли поддавался пересказу, страницы были нескончаемы, и то ли не пронумерованы, то ли их номера менялись местами; если мимолетная тоска (хотя, опять же, «тоска» - не совсем подходящее слово, потому что...) и захолонула слегка один из его карманов – только по одной причине: так как вовсе не ему посчастливилось ее верстать; хотя что это по сравнению с щемящей возможностью (нет, лучше даже не думать об этом) никогда не найти такой книги? Превозмогая трепет пуговиц, почему-то грозящих оторваться, он открыл книгу снова: «полеты, совершаемые наяву, не зависят ни от степени окрыленности сограждан летающего, ни от степени окрыленности самого летающего; полеты, как это было везде и всегда, зависят только сами и только от себя...»
Приподняв голову, ангел оторвался от чтения, чтобы понять: колесо обозрения движется, а он не только в одиночестве сидит на ледяном зимнем металле, его кабинка еще и болтается на изрядной высоте: видно не только берег, но и сам водоем, нежные безлистые деревья на маленьких островах, с другой стороны – город, крыши домов, трубы далеких заводов; «как давно я не смотрел на все это!» - подумал ангел и наконец собрался с духом (не забыв засунуть книгу не просто в карман куртки, но под определенное количество молний и пуговиц, глубоко под кожу – чтобы уж ни в коем случае не потерять ее); перед тем, как шагнуть в пугающую и гостеприимную высоту, он почему-то вспомнил мундир незнакомого генерала, и подумал, что интересно, кем же генерал стал теперь. Крыло – как ангел и думал всегда – оказалось полнейшим атавизмом; полтора последовавших за этим часа ангел левитировал над городом совершенно независимо от законов физики; приземлился он очень аккуратно, между деревьями около ларька своего друга (совершенно сознательно и преднамеренно); и, хотя его вечерние речи в общем и целом были почти такие же, как всегда, друг уловил кое-какие смутные нововведения во взглядах своего товарища, выражаемые, в частности, через какой-то невиданный прежде блеск в глазах (не сказать, чтобы другу ангела это совсем не понравилось).