АВ

“так так так” - говорила Анисья Васильевна, проплывая между белых льдов табуретов и краеугольного стола-айсберга тучным крейсером, неся в побогравевшей клешне старый пряник. Клешня досталась ей в наследство от учительства - дела, которому она служила коммунистическими правдами, скрепя осанкой и празднуя детство. Учительство в своей благодатной карьерной извращенности даже позволило как-то побывать Анисье Васильевне в Ялте (соправождала детишек), это счастливое ли время она, правда, припоминала редко - однако соседи помнили тщательно, как она “жила только для себя”, за неимением мужа, отпрысков и прочих благ жизнеустроения.
Пряник она тащит соседским ребятишкам - она их любит, всех. Они знают, что ежели в желудке водосточнотрубная пустота, можно придти к бабушке - достать у нее из нижнего шкафчика буфета, который весь в серых кровоподтеках и ссадинах, коробку с рафинатом: и вот оно счастье.
Когда соседские детишки были совсем малы, а Анисья Васильевна уже навсегда большая и остро костлявая, она читала им книжки на ночь. Например, “Гадкий утенок” перелистывался с характерным причмокиванием, смачно прослюнявленными пальцами, которые уже тогда - было видно - собирались застыть аки скульптуры позднего Ренессанса в строго определенной позе.
“так так так” - чешет Анисья Васильевной клешнёй седенькую голову, поправляет фланеилевый халат, на котором запечатлились (и даже кое-где потихоньку отслаиваются) молочные реки, кисельные берега и даже облака совершенно невразумительного происхождения. Тетю Зину из квартиры слева раздражает всегдашней ужин однотипной старости: синяя обожженная кружка молока, туда черствыми черными пальцами наломан мягкий белый хлеб, алюминиевая ложка с настырностью отдохнувшего за день рыбака-любителя тщательно заглатывает в свой ковш размякшую добычу. Добыча поглощается легко, вставные белые крепкие зубы весьма себе улыбаются.
“так так так” - идут твердые, но сухие в голени - точно костыли - старушечьи ноги по ковру. Ступня похожа на широкую обрезанную каким-то чудаком ласту: резиново шлепает, шаркает обездвиженным началом; а в преддверьи большого пальца - обязательная, распухшая язвой, застывшая бугорком  безапелляционно торчащая кость. И даже тапок уже давно принял ее некрасивую форму и навеки имеет выпуклый один единственный глаз. В начале длинной комнаты - поперек - красная дорожка, обрамленная жуткого цвета разделительными полосами. Дорожку Анисья Васильевна не обрезала (может не сумела?),  поэтому огромная картина, являющая собой фотографию черно-белых берез благодушно скрывает валиковый позор продолжения.
“так так так” –  ровно и четко, как расставленные запятые, чиркают по тишине секунды деревянных часов в форме совы с фальшиво вычурными золотыми стрелками-усами. Они уже по всей пустоте квартирной тут столько закорючек понаставили, столько буковок вывели, что Анисья Васильевна идет бывало, и натыкается седою бошкою на них, как на гирлянды новогодние, и вспоминает: “Ах Дима уезжает в училище, а я ему рубль не дала”. И бежит сломя голову в соседскую квартиру, а рубль подрагивает в ее руке закорючкою. 
“так так так” – глухо ухает сердце в груди как старый волнующийся филин, перебирает лапами по ветке, дрожит. Любило ли оно, разбивалось ли – никому не известно – все, напрочь все забетонировало одиночество, затолкало ватой, где была трещинка. Подменило, на всякий случай забутофорило. Теперь уже совсем неясно: кто пан, кто пропал, и был ли мальчик? Сердце не расскажет, как не расскажет старая брошь, валяющаяся в серванте: когда и кем она была надета и что при этом чувствовалось под брошью? Оно сделалось метраномом и больше не знает, зачем идет – ведь никто подавно уже не играет. 
Когда-то Анисья Васильевна видела сон: широкая и круглая, как ослепительный поднос, площадь прибалтийского города – и вдруг папа. А папа был с добротной бородой и сельский, но умер.
“Папа, папа!!” – стала кричать Анисья Васильевна, а папа испугался, развернулся и стал уходить. Все быстрее и быстрее, а она бежит и плачет-плачет…
“Подожди же! Возьми с собой!!” А папа резко разворачивется и говорит: “Я не могу. Твое время еще не пришло” Так и осталась она – проснулась одна в  кровати.
“так так так” – голова, превратившаяся  в испорченный телевизор, качается как антенна на ветру. Когда человек доходит наконец до окончания слова “жизнь” (и тогда только ему становится понятно, что жизнь – это всего-навсего морфологический разбор), его неведомая сила подбрасывает, пружина распрямляется постепенно, а голова остается тяжелая как арбуз. Болтается на человеческой пружине совсем как ненужная. Дрожит, как будто просит, чтобы согрели. Но это только раздражает и взрослых, и детей. Тем более, если в арбузе – испорченный телевизор. По телевизору Толкунова, Зыкина и позор джинсам, которые существуют лишь для того, чтобы прикрывать половые органы – это доказали обезьяны из Московского зоопарка. То, что век и человек шагнули вперед, сошли, выходит, с постамента, аки рабочий и колхозница, и скрылись за поворотом - “телевизор”  не волнует. Он уже давно не знает, что такое время.
“так так так” – кто тут живет? - стучится Анисья Васильевна в соседскую дверь. А это кто? Танечка? Ну конечно, это Танечка – это уже двадцать пятый раз Танечка. Анисья Васильевна не помнит, нет не помнит – и всякий раз радуется открытию. А Танечке кажется, что она притворяется.
“так”. “так” – она уже раздобыла себе крепкую и приторно желтую свежего дерева палку – она ею стучится к тем соседям, которые закрываются, заслыша бодро шагающую старость. Она  бьет что есть силы в дверь, просится. “телевизор” болтается, “филин” весь перепуганный – ухает как сумасшедший – наверное, спятил.
“так, немцы – там были немцы” – волнующе водит руками под одеяльной гладью обескураженная Анисья Васильевна, утворяя волны. “Где же немцы?” Она смотрит растерянно: “так в Москве же”. Взрослые взирают опастливо, дети – испуганно – жмутся в пустой угол как иконки. Анисья Васильевна разлеглась в своей вечной лодке на двух подушках, постанывает. А потом: “идите возьмите пряник”. А потом: “папа! Папа!!”
А потом из психбольницы привезли ее высушенное тельце, как будто для гербария. Звенел июль и смертью как будто и не пахло вовсе.
И даже потом, когда родственники вытаскивали из квартиры ее комод и шкаф на помойку, и ковер в машину - и часы совою под курткой у кого-то из них отсчитывали: “так так так…”