Гвинерва, Ланселот, Артур

Их любовь, возникшая с какого-то там взгляда, ни для кого не была секретом, по крайней мере, с тех пор, как ознаменовалась законной оцепенелостью брака, мы говорим, конечно же, об Артуре и Гвинерве, и об узах, которыми они себя окружили – для того, чтобы все, кому так нравится смотреть, мог смотреть на эти узы, а не на них самих, для того, чтобы они в тени этих (царственных, громыхающих) уз могли расслабиться полностью, чтобы они могли, наконец, сняв с себя душные мантии короля и королевы, стать собой – которых никто, кроме них самих, не увидит; и никто их не видел, никогда, нигде: придворные на то и придворные, чтобы во всем видеть таких же придворных, то есть ходячие килограммы одежды, песцовых мехов, подкладок из горностая, рыцари – тоже называются так совершенно недаром, они привыкли размахивать железяками и признавать права лишь за железом; ни Гвинерва, ни Артур не желали спорить с такими порядками, по очень простой причине – из-за лени придумывать что-то другое, что следовало бы замечать, они слишком хорошо поняли, как к этому ко всему приспособиться, они слишком желали и слишком одного – смотреть только друг на друга, и во всякое время это делать удобно, если ты даешь себе труд смотреть на человека, а не на одежду, и, таким образом, даже посреди шумной площади, или в разгар званого обеда, или в эпицентре рыцарского турнира – получалось очень просто, что, кроме них двоих, в их мире не было никого - никого лишнего, никого постороннего, никого случайного; они навострились в своей отделенности настолько, что их одежда часто действовала без их участия, даже без их наущения, Артур ласково теребил в пальцах локон Гвинервы, а бархатная мантия вместо него раскланивалась с послом, Гвинерва щекотала травинкой ноздри Артура, а ее шелковое платье беседовало с остальными прекрасными дамами;
и конечно, вопрос назревает сам собой: откуда же в их отделенной от всего мира, ревностно оберегаемой вселенной, откуда в царстве такого совершенного взаимопонимания мог взяться какой-то третий человек, кто, спрашивается, мог его туда впустить? Между тем, ответ лежит на поверхности: тот, кого все называли Ланселотом, никогда не был человеком, то есть человеком отдельным от Гвинервы и Артура; вспомним, что с момента заключения королевского брака до появления между королем и королевой этого Ланселота прошло не менее, чем двадцать лет, но уже на их свадебном пиру присутствовало кресло, предназначенное для этого (еще даже не рожденного) рыцаря, так ли уж страшно было его появление, если достоверно ясно, что оно не было неожиданным?...
...любовь, в которую люди наряжаются по незнанию, по умопомрачению или слабости – эта любовь сродни одежде, из которой можно вырасти, но чувство Гвинервы и Артура было чувством совсем другого свойства, в нем не было ничего похожего на одежду, на то, что можно снять с себя, себя не потеряв, избавиться от нее можно было, только лишив себя жизни – но какого такого «себя»? «себя» – это Гвинерву или Артура? и ясно, что обоих вместе, ясно и другое: что их любовь в конце концов переросла их самих, как подсолнух перерастает ограду, которая раньше давила на него своей тенью, любовь, этот совершенный инструмент для получения нового существования, нового вещества, ничего удивительного нет в том, что спустя двадцать лет даже совершенно постороннему придворному, привыкшему глядеть только на платье, на узы, на преграды из стен и одежды, даже такому простоволосому человеку стала заметна их непреходящая страсть, достойная удивления, восхищения, недопонимания, порой выглядящая безумной, или безудержной, что же неразумного было в том, чтобы предусмотрительно надеть на овеществленную страсть доспехи, выдать ей щит, приписать родословную, посадить на коня, назвать человеческим именем? что странного можно найти в том, что и Гвинерва, и Артур любовались теперь не только друг на друга, но еще и на свою любовь, рассекающую воздух с пикой в руках? что сказать о тех, кто обвинял в неверности друг другу и короля, и королеву? – только то, что такие придворные не заслуживали звания грамотных людей, если они не могли отличить живого человека от его полумертвой одежды, если они способны перепутать человека и доспех, если они могут рассмотреть вышивку на нижнем белье с расстояния трехсот ярдов и не могут понять, что чудо возможно, что бесплотное чувство может обрасти и скелетом, и мышцами, и кровеносной системой, кожей и волосами; возможно, Гвинерва и Артур надели на свое чувство имя и доспехи человека именно потому, что оно уже слишком их тяготило, возможно, Ланселот был еще одной ширмой, за которой они теперь прятались, чтобы перевести дыхание, дыхание Гвинервы – в дыхание Артура, дыхание Артура – в дыхание Гвинервы, возможно, их любовь обрастала уже каким-то новым телом, пока что не в такой мере обладающим одеждой, чтобы быть замеченной придворными, возможно, они были счастливы тем, что теперь-то их уж точно никто не увидит, ни их самих, ни их любви, неутихающей и безбрежной, словно открытое море.