Нефертити. Или Комплекс неполноценности

Нефертити. Или Комплекс неполноценности
 Глава 1. Некрасивая

- Ирка, ты больше эту майку не надевай, а то все думают, что беременная. Тебе с голым животом ходить нельзя, не видишь, что ли?

К вечно постной роже подружки – одноклассницы Снежанка привыкла давно, так что обидные замечания отвешивала безо всякого зазрения совести, делая вид, что ничего такого особенного в ее «добрых» советах нет.

 – Ну, пока, пока, Ирусик! До завтра. – И Снежана, чмокнув воздух в сторону повесившей голову до колен Ирки, махнула полупустым портфелем и побежала догонять трамвай.

- Пока… - ответила нехотя Ира и направилась к подъезду. Идти домой совсем не хотелось. И, вообще, не хотелось ничего.

- Да… Спасибо, мама. Хорошо. Приду. Да, сдала. Скоро… - Ее совсем не радовало известие о том, что дома ждут родители и любимый тортик в честь последнего выпускного экзамена. И она, стоя уже перед дверью лифта, зачем-то соврала, что будет «скоро», а не уже через минуту.

Кнопка с номером «11» привезла под самую крышу. Ирка часто сюда приезжала. Мысли, конечно, дурные частенько посещали под куполом неба, но она суицидально настроенной дурой не была. Жить, конечно, не хотелось часто, но как только представляла, какой страшной ее увидят там внизу, самой становилось противно. Скажут, что, мол, при жизни-то была страхотье страхотьем, а ща-а-а-с… ужас какой! Да еще узнают, наконец, что зовут ее вовсе не Ирка, а еще противнее – Фира.

Ира присела  на своем любимом месте, прислонившись к кирпичной стене спиной, достала истрепанный, жалкий дневник, из которого постоянно выпадала первая страничка, прочла заученные давно наизусть первые свои душевные излияния двухгодичной давности: « Меня зовут гадко – Фира. Этот подарок мне сделала мама в честь своей подружки, уехавшей на ПМЖ к Мертвому морю. Я некрасивая. К тому же, не очень хорошо учусь. Я не люблю свое тело, ненавижу свой нос, вместо глаз у меня – две выпученные лупы. Я не хочу жить, но буду. Меня никто не любит, а я всех ненавижу ненавистной ненавистью»…

- Ирочка, ну, ты где? – Опять доставала по телефону мать. – Давай, зайка, быстрее. Мы ждем с папой. Ты где?

- И тут покоя нет! Тоже мне – праздник нашли, экзамен, как экзамен. – Поняв, что пошептаться с дневником никак не получится сегодня, она медленно пошла к лестнице, ведущей назад, на последний этаж к квартире с номером сорок четыре.

Торжественное поедание торта проходило почти в тишине. Поздравляли с последним экзаменом и желали поступить в платный ВУЗ – бесплатно троечников не учат.

- Если поступишь, - сказала маман, - мы тебе, Фирочка, согласны сделать подарок, о котором ты просишь давно – сразу же пойдем в клинику и подправим носик.

- Не называй меня Фирой, мам, умоляю! А за нос спасибо вам!  Обоим. – Фира чуть не подавилась от счастья тортом, услышав то, на что уже и не надеялась. – Могли б, конечно, и перед тем, как в школу на посмешище всем сдать, отрезать лишнее. Но и так, спасибочки, родители.

- Лично я – против! – Не веря своему категоричному тону, произнес отец. – Как это можно – нос резать?! А с остальным-то что? Тогда уж и глаза ушить, что ли?! И губы, как у Распутиной по килограмму силиконом накачать.

- Глаза-то причем? – Мать выпучила свои, не меньшие. – Глаза твои, Миша! И характер твой, и походка пингвином, и даже этот…

- Ага! Все, что коряво – от меня, а от тебя,  милая,  характер «золотой», так?

Родители так увлеклись перебранкой о дочке – уродке, что не заметили, как та давно уже испарилась из-за стола.  Через дверь хоть и было слышно их препирательства, но это уже совсем другое дело – не видно хоть.

- Хорошо, что мне ума хватает не обращать внимания на это все, а то в моем возрасте непонятном можно и с крыши сдуру сигануть, и с поездом лежа поздороваться, - думала Фира – Ира. – Комплекс неполноценности, естественно есть, его не быть просто не может, но я уж как-нибудь сама справлюсь. А слушать мамусю – папусю — только его развивать.

- Миш, а ты Фирку на месяц  бы в лагерь какой-нибудь южный пристроил – пусть бы отдохнула, да понюхала свою будущую профессию. Она ж в пед поступает. Или ей готовиться надо? Как думаешь?

- Думаю, ей – не надо. Толку от такой готовки никакого, а за деньги и так поступит. Да и есть же кому там слово замолвить. Пусть едет, если захочет. Спроси, а я переговорю с кем надо.

- Поеду! И даже с удовольствием! – Вышла, подбоченившись и выпятив вперед и без того выдающийся животик, Фира. – Чем вас тут слушать, лучше в море поплавать, да педпрактики нюхнуть с юными идиотами. Поеду! – И она отправилась на балкон курить.

- Фи… Ир, прячь  животик, прошу тебя. Ты же девочка еще маленькая,  тебе за фигурой следить бы… - Опять завела «музыку» мамаша. – И не кури! Ты совсем уже обнаглела – при нас куришь открыто!

- Ладно, буду прятаться! – Огрызнулась в приоткрытую дверь Фира.

- И в кого она? – Прошептал расстроено папан. – Какая-то смесь пингвина с какаду, блин…

- Пингвин, понятно, - в тебя. Походка, животик и толстая попа.  А какаду-то причем? Не поняла… - Мать с безразличным лицом погрузилась в догадки.

- Папа Миша имеет в виду наши с тобой носищи! – подсказала Фирка. – А еще я постоянно гавкаю, как попугай. Пральна, па?

- Правильно, правильно. Собирай шмотки. Поедешь в Анапу. Вожатой устроить или так болтаться будешь, в санатории? – Отец встал из-за стола, захватив к мойке тарелки.

- Не, в санатории я точно сдохну от тоски.  Давай, в лагерь. Детишек пугать поеду.

Уже через день Фира сидела в поезде, поджав под попу ноги, как йог, и читала «Караван историй», внимательно и подолгу изучая  каждую фотографию из семейного альбома Кристины Орбакайте.

- Ну, вот, если честно, она еще похлеще меня. Страшненькая. А вот какая супер стала! И от мужиков отбоя нет, и иначе, как «хорошенькая», про нее ни от кого не слышала.  – думалось грустно Фире. – Дело, наверное, даже не в носе и заднице, есть тут что-то еще. Другое. Совсем. Докопаться бы только, что именно…

 

Глава 2. За шторой

Фиру встретил сам директор лагеря, помог заполнить анкету, спросил, с детьми какого возраста девушка предпочла бы работать и, получив в ответ безразличное пожимание плечами, отвел новую вожатую в двенадцатый, самый младший отряд.

- С малышами легче всего: тут на отряде работают  два воспитателя, малыши послушные, рано спать ложатся, в тихий час тоже можете на море сбегать. – Объяснил он все преимущества работы с младшими школьниками. – А на втором этаже у вас художник живет. Мастерская там его. Тоже хорошо. Если что-то нужно по оформлению, зовите, поможет. И кружок художественный работает, спровадьте своих детей туда – так они все свободное время у него и проторчат. Так что, дорогая Ф… Ирочка, Ирочка, помню, помню. Не бойтесь – все будет хорошо. А папа Ваш звонил, беспокоился, как Вы тут справитесь.

- Справлюсь. Спасибо большое, Вадим Анатольевич. Не беспокойтесь, я детей не боюсь. Они меня боятся. – Наконец что-то ответила Фира.

- А что ты, строгая такая? – Усмехнулся пожилой приветливый директор и перешел на «ты».

- Страшная я. – Улыбнулась Фира, бросая сумку на кровать и осматривая довольно уютную комнатку, выделенную для нее.

- Ну… - С притворным укором попытался возразить Вадим Анатольевич. – Нельзя так про себя… ты… не страшная, ты особенная.

Это «особенная» еще больше кольнуло. Фира подумала, что гораздо мягче звучало бы «Вы не очень страшная» или «Не такая уж Вы и страшная». Или даже – «Ну, да, Вы страшная, но я же не испугался». Короче, комплексует она не напрасно – приметная, приметная у нее внешность – так думала Фира, пытаясь отрегулировать в дУше кран, а в душЕ – общий настрой на лето – «Не «парься», просто черпани солнца и моря, если уж приехала на юга».

Фира, выйдя из ванной комнаты, долго стояла перед зеркалом и разглядывала себя, честно характеризуя отражение в зеркале: широкие бедра, выпуклости которых уже не назовешь интеллигентно «ушки»,  глаза, как у бешеной тараньки, животик индийской танцовщицы, и нос, нос, нос…

- Да… Надежда умерла при рождении. – Произнесла она вслух и поняла, что стоящая за ее окном уже не одну минуту женщина в шортах и бюстгальтере от купальника, эти ее слова – резюме услышала.

- А чего Вы тут торчите, под моим окном? – Не отдергивая тюлевую занавеску на распахнутом окне, недоброжелательно выкрикнула Фира.

- А что это за тон, интересно?! – На тех же нотах прозвучало с улицы. – Я вовсе не под Вашим окном, и не торчу, а жду мужа. И стою под его окном, между прочим. Вы тут не одна, милая.

Фире стало неловко – она совсем забыла, что на втором этаже, над ней, тоже имеются окна.

В эту минуту мимо ее комнатки  кто-то уверенно прошагал, хлопнул входной стеклянной дверью, и тут же рядом с мадам в шортах нарисовался  высокий, статно сложенный мужчина. Он обнял жену игриво, сказал «привет» бархатным голосом, чмокнул эту каракатицу куда-то в шею, и они пошли в сторону столовой.

Фира почувствовала непонятное  омерзение, глядя им вслед.

- Да уж… Парочка! – Хмыкнула она, разлядывая долго удаляющихся в обнимку супругов, художника, как она поняла, и его жену.

Ну, разве, что ее носа не хватало этой женщине – мелюзге, отправившейся обедать в лифчике в столовую. А так… ни сиськи – ни письки: короткие вьетнамские кривые ножки, две волосины на голове, лоб весь в морщинах от, наверняка, часто задаваемого вопроса мужу «Где ты был»? И рядом — тако-о-о-е!!!   Даже не видя его лицо, можно было сказать, какой красавец этот художник. Пепельные волосы волной до плеч, сами плечи, как весла – уверенные, крепкие, накаченные в тренажерном зале или на женском теле, ноги такие, что лучше молчать – упругие, длинные, загорелые. Наверное, таких только и берут в стриптизеры, смотришь – и дышать уже нечем. Фира даже подумала, что прекрасно может дорисовать в воображении его лицо: пухлые сексуальные капризные губы ярко-розового цвета, непременно голубые глаза, греческий прямой нос и высокий умный и гладкий лоб, как у Дворжецкого в ее любимом «Солярисе».

Настроение упало совсем. А тут еще и воспитатели пришли знакомиться и знакомить с отрядом.

В обязанности Фире, представившейся, естественно, Ирой, вменили немногое, понимая ее юный возраст и отсутствие опыта:  развлекать детей между завтраком и походом на море, следить за порядком во время тихого часа, ну и остаток недолгого  вечера (дети в девять уже отправлялись спать) проводить, занимая их рисованием, лепкой, играми. Ну, и на море следить за купающимися.

Дети Фиру приняли сразу за свою, обрадовавшись тому, что она не такая старуха, как толстые тетки – воспитательницы. 

В холле висел общий план мероприятий и список кружков по интересам. Фира составила список детей, опросила каждого об увлечениях и пристрастиях, если таковые уже могут иметься в шесть – семь лет, и принялась всех распихивать небольшими группками по клубам – кружкам, стараясь максимально разгрузить себя.

- Трое у нас уже записались к Стасу на художественный, спроси, кто желает еще. – Склонилась над списком воспитательница Татьяна Адамовна. – Я б на твоем месте уболтала всех на кружок рисования, да и все дела. Ходить даже никуда не надо – подняла, вон, всех этажом выше, и – гуляй часа два, пока они малюют. У него там на стене  висит график занятий, иди, посмотри, да предложи нашим остальным. С маленькими-то никаких проблем, они, слава Богу, слушаются. Что скажешь, то и сделают.

- Точно. – Сама не поняла, обрадовалась или не очень, Фира. – Так и сделаю.

Она взяла блокнот и ручку и поднялась на второй этаж.  Не надо было и спрашивать, чья тут вотчина – узкое пространство казалось вовсе не узким, а просто пространством, бескрайним и диковинным. Морские пейзажи, такие «живые», что, казалось, сейчас на ноги плюхнет штормовая волна, встретили Фиру радостно и тепло, словно ждали давным-давно этого ее появления. Ей даже показалось, что чайки «летящие» со стен и потолка навстречу в надежде на краюху хлеба, кричат на весь лестничный пролет «А! А!!!». С трудом преодолевая этот натиск водной стихии, Фира приблизилась к стенду и стала читать объявления. Судя по игривому и веселому тону, которым они были написаны, Фира поняла, что не ошиблась в своем представлении образа художника, которого видела сегодня в окно.

«Ой, чуть не забыл про вожатых, юных и несмелых… (тут веселая рожица J)) Простите, милые маленькие леди! Приглашаю и Вас! Можно заказать портрет Срок выполнения – зависит от вас, цена – договорная (зависит от меня)! Целую и обнимаю! И уже мечтаю запечатлеть на века Ваш милый образ. Любуйтесь галереей портретов на моей двери»!

- Ага, понятно.  Это для милых леди, то есть,  не для меня. Я не милая и, уж тем более, не леди… - Дрожащими, вот-вот готовыми расплакаться губами, прошептала Фира. – А куда тут у тебя, Леонардо и Винчи, детишек пристроить? – И она, сделав нужные пометки в блокноте  о пустых часах в графике художника, отправилась вниз, бессознательно высоко поднимая ноги, будто переступая накатывающиеся  на берег и перегоняющие ее шумные и пенные волны. Преодолев последнюю ступеньку лестницы,  оказавшись опять в реальности первого этажа, Фира как будто даже ощутила невидимую границу – стену времени и пространства, которую только что перешло ее тело и сознание.  Она физически почувствовала дрожь и какой-то непонятный, неправильный озноб, горячий и колкий.

Она представила, что вместо портрета, который она видела на двери художника, вместо той русоволосой и зеленоглазой русалки – вожатой или воспиталки, будет висеть ее портрет. И от этого ее еще раз передернуло – не дай, Бог!

С этого дня Фира постоянно наблюдала художника с его кривоногой супружницей, спрятавшись за полупрозрачной тюлью. Сама же, отправив детей на второй этаж,  укрывалась в комнатах первого, чтобы не попасться на его глаза. Какой-то непонятный страх и стеснение гнали ее прочь от встречи со «специалистом» по женской красоте. Теперь, зная, что он сейчас там, наверху, она выходила из здания и старалась или обойти его вдоль стены по периметру, или пряталась в толпе маленьких детей, чтобы он вдруг не заметил ее, не разглядел ненароком. Именно, ненароком. Она понимала, что разглядывать с интересом ее никто и не собирается.

Фира и сама не заметила, как прошло уже полсмены, полмесяца, фактически.

Ее разражали эти,  без конца снующие на второй этаж,  девки – вожатые, воспитательницы, какие-то не то официантки, не то посудомойки лагерные. Они, нацепив на себя килограммы бижутерии, облачившись в откровенные южные полуплатья, полуюбки, восторженно вздыхая и охая, то поднимались на второй этаж, то спускались вниз, хлопая входной дверью как-то победно и счастливо. А она, дождавшись, когда художник со своей женой отправятся в столовую или на море, незаметно от всех,  украдкой поднималась к его двери и разглядывала очередной портрет, сотворенный из «ничего». Да, она понимала, что выходили из мастерской художника вовсе не те девчонки, что входили в нее – на портрете были, вроде, они, но какие-то совершенно другие. Она не могла понять, как можно из этой «бижутерии» сотворить такие «драгоценности». И сами девушки преображались как-то странно, словно стараясь теперь соответствовать портрету, вывешенному на дверь.

В эту ночь Фира не могла уснуть. Она не понимала, что происходит с ней. Ну, да… Уже и дураку понятно, что она влюбилась, и что это – абсурд, невозможно и нонсенс. Она сильная девушка, она справится, но откуда же ревность к тому, что сейчас он там, на своем «морском» этаже не один. Еще в обед к нему поднялась очередная «натурщица», и до сих пор тихо, загадочно тихо, и никто не выходит, а в окнах – темнота.

- Странная какая-то эта жена… - Вслух прошепталось. – Такое впечатление, что только кормить его водит в столовку. Никогда не ходит к нему, в окно спрашивает с улицы «Ты работаешь?» и не заходит. Или ей все безразлично, или она уже устала бороться с его «работой»?  Странно все. Какая-то у этих художников непонятная, не наша жизнь…

Фира встала, намазала кремом обгоревшую тонкую кожу на груди и подошла к открытому окну покурить. Кто-то, кто явно стоял прямо за шторой, сразу же отошел в сторону. Она не испугалась, а просто отступила назад  и легла, выключив ночную лампу.  Хотела закрыть окно, но было ужасно лень и все равно.

- Спать! – Отдала себе команду и тут же ее выполнила, не успев досчитать до десяти. – Скоро – домой, уря… - Успокоила она себя.

 Глава 3. "Присяжные заседатели"

Фира Михайловна  уже второй год работала директором школы и по-прежнему вела уроки языка и литературы  в старших классах. Ее знаменитые на весь город уроки не раз просили сделать открытыми, чтобы коллеги могли удовлетворить свое любопытство и набраться опыта.  Ну, а кроме того, многим хотелось подтвердить или, в конце концов, опровергнуть слухи о необычайно талантливой, чуть ли не гениальной, учительнице, в которую, казалось, были влюблены все, кто хоть однажды с ней общался. Ее гордая осанка, какой-то гербовый профиль, пышно поднятые в высокую копну густые рыжие волосы, ее походка царицы и улыбка, едва заметная, но такая теплая и искренняя, — все говорило о том, что перед вами человек редкий, породистый, такой, о котором говорят аккуратно и только с большой буквы, с заглавной — Женщина!

В эти дни все население города, и взрослое, и подростки – ученики гудели одну новость – кто-то из учеников, явно желая сделать только хорошее, разместил  в интернете записанный на видеокамеру открытый урок литературы Фиры Михайловны. Тема урока никак не вписывалась в учебный план. Таких тем даже в наше время открытого доступа ко всему на свете, школьная программа пока не предусматривает.

Поскольку комиссия гороно в составе двенадцати строгих и важных чиновников — прямо, как присяжные заседатели —  нашла неудобным просматривать и слушать запись того урока, найден был довольно странный, какой-то советский способ рассмотрения инцидента.   Придумали вариант изучения сути дела – запись не поленились распечатать и раздали заранее каждому «заседателю»  своеобразные конспекты – рефераты, на «обложке» которых красивым шрифтом было выведено: «Уроки эротики от Нефертити в десятом классе СШ№4».

Пожалуй, впервые комиссия гороно рассматривала «дело» директора школы. До сих пор такого прецедента не наблюдалось, ну, не доводил ни один из директоров ситуацию до такого, чтобы главным «обвиняемым» стал вдруг он сам. Что же касается ТАКОГО директора, директора и учителя, на которого равнялся весь просвещенный люд города, — ситуация была совершенно из ряда вон.

Но шумок родился, слух жил, резонанс от все набирающего рейтинги ролика в интернете усиливается с каждым днем – надо  уже как-то и официально реагировать, так как в «главной роли» — сама директор школы, Фира Михайловна.

- Слушай, Олег Иванович, - подошел зав. гороно Алексей Александрович к своему заму по идеологической работе, - а ты мне скажи, что за кличка такая у Фиры – Нефертити, не пойму?! Ее ж так все наши называют давно, а я вот только сейчас подумал, причем тут Нефертити эта.

- Ой, ну, Вы даете, Алексей Александрович! Вы что,  этот… ну, конспект этого урока не читали?! Там же как раз…

- Ладно, ладно, пошли. Все уже собрались, Фира вон пришла тоже. Я начну, а ты поддержи, раз читал.  А там и другие свое слово скажут. Пошли-ка. – И Алексей Александрович широким жестом попросил собравшихся в приемную. – Проходите, товарищи! Добрый день! Добрый день! Здравствуйте, Фира Михална! Проходите, присаживайтесь. Начнем.

С извинительными улыбками на лицах все по очереди здоровались с Нефертити, пропуская ее в распахнутые двери. Она вошла не как виновная, а, скорее наоборот. Вошла королевской походкой, с высоко поднятой головой, в полной уверенности, что «свита» семенит следом. Присела, аккуратно и элегантно поправив юбку – карандаш, ровно напротив председательствующего.

- Уважаемые коллеги! Сами понимаете, насколько щекотливое  у нас сегодня заседание. Сами понимаете, в каких необычайно трудных условиях нам приходится сегодня обучать, а главное, вос-пи-ты-вать молодежь. Все вы в курсе вопиющего происшествия, произошедшего недавно в стенах школы номер четыре – директор, учитель русского языка и литературы, провела в выпускном классе открытый урок, на котором читала свои дневниковые записи эротического содержания, якобы, для того, чтобы дети (я подчеркиваю – дети!) лучше и правильнее могли оценить в том числе и роман «Анна Каренина». И… извините, я процитирую… минуточку… «научились понимать разницу между эротикой и порнографией, увлеченностью и любовью, сексом и»… ну, и так далее. Свое мнение я скажу, а сейчас хотел бы выслушать ваши и дать слово самой Фире Михайловне.

«Заседатели» нервно засуетились, зашептались, стараясь не смотреть в сторону Фиры. Через минуту повисла странная и глубокая тишина. Нефертити сидела невозмутимо и очень красиво.  И опять казалось, что это она пригласила сюда своих советников, задала им какой-то сложный государственного  значения ребус и теперь спокойно ждет умного и единственно правильного решения.

Молчание затянулось до неприличия.

Наконец, откашлявшись в сторону, встал пожилой, заслуженный учитель – языковед, директор элитной гуманитарной гимназии Пал Палыч.

- Господа! Именно, господа, а не товарищи, как у нас повелось… Уважаемый Алексей Александрович! Так как я через полгода надеюсь уйти и сам на заслуженный отдых, так как я уже научился ничего не бояться, и так как я вижу перед собой эту, уважаемую мной и другими молодую даму, я желаю сказать следующее. – Он встал из-за стола, отодвинул в сторону тяжелый стул с высокой спинкой, устроился за ним, опершись, как о трибуну, и продолжил, прибавив голоса и обращаясь теперь конкретно к Фире. –  Дорогая моя, прошу Вашего великодушного позволения использовать этот видеоматериал на уроках литературы в старших классах нашей гимназии. Я смотрел Ваш урок и аплодировал руками и сердцем! Вы заставили меня, старика, задуматься о главном в жизни каждого мыслящего создания – о Любви! Я Вам бесконечно благодарен за то, что Вы сделали! Лучшего пособия для современных молодых людей, для наших взрослых школьников,  чем Ваш откровенный личный дневник  на сегодняшний день просто не существует!

Он говорил еще долго, но все слушали внимательно, и видно было, что каждое слово, сказанное оратором, находило одобрение у остальных «присяжных».

Пал Палыч, закончив речь, обогнул не спеша длинный дубовый стол, подошел к Нефертити и, склонившись торжественно, поцеловал ее ручку, нежно сопроводив сие действо тихим «Позвольте, сударыня?».

Фира улыбнулась в ответ своей едва заметной искренней и благодарной улыбкой.

После того, как высказались и остальные присутствующие, председатель собрания Алексей Александрович пришел в тупиковое какое-то состояние. Помявшись, совершенно не понимая, как он должен отреагировать на такое развитие событий, наконец, решился на нестандартный поворот в обсуждении.

- Товарищи! Коллеги! Из-за своей сверхзанятости, а также рассчитывая на всех вас целиком и полностью, я — простите великодушно — позволил себе придти на это наше собрание неподготовленным, как оказалось, совершенно – я не видел отснятый на камеру открытый урок этой… эротической прозы, а кроме того, не нашел времени и стенографию, так сказать,  урока  прочитать. А потому, прошу с вашего позволения считать совещание не оконченным. Есть предложение не выносить сегодня никакого решения, а продолжить, скажем, через неделю. Я бы хотел перечитать вот это. – И он указал на рукопись – краткое содержание ролика, наделавшего столько шума в обществе.

***

- Фира Михайловна, - Урок едва начался, а Никита Бондаренко  уже тянул руку. – А Вы нам в прошлый раз назвали все жанры литературы, а про эротику, эротический жанр,  и словом не обмолвились. А у нас некоторые уже того… ну, как это…

- Поняла, поняла, Никита. Садись. Есть, конечно, и такой жанр – эротическая проза, поэзия. Я – за, руками и ногами. Но для того, чтобы говорить о жанре, нужно беседу вести на примере конкретных произведений. Что я могу предложить… - Задумалась Фира Михайловна. – Ну, давайте так: вы прочтете программную по внеклассному «Анну Каренину» Толстого, а из современного… ну, в принципе… могу, наверное,  принести свой дневник. Если хотите. И вы поищите что-нибудь достойное в своих библиотеках. Например, «Журавлиный крик» Василя Быкова. Там есть красивые эротические сцены, которые можно не заметить, пропустить, как пропускаем иногда описания природы, погоды, настроения.

Класс ржал, услышав  названия таких, вовсе не эротического плана произведений. Но Фира продолжила: «Произведения эти не относятся к эротическому жанру, мы возьмем из них только несколько сцен. Ну, а над моим, поработаем слегка, почитаем. Тем более,  что «Дневник Нефертити»  небольшим тиражом был издан несколько лет назад. Никита, пойди в мой кабинет, вот ключ, принеси книжку. На подоконнике, ты ее сразу узнаешь».

В классе стало тихо, как на контрольной. Минут через пять Бондаренко вошел в класс и торжественно показал книжку, подняв вверх руку. Конечно, он нашел ее сразу. Конечно, все так же, без колебаний, сразу бы узнали ее – на обложке была она, Нефертити, такая же красивая, как сейчас!

- Фирочка Михална… пожа-а-а-лста… хоть чуть-чуть… - застонали девчонки, - почитайте…

- Сейчас урок. Не получится, извините. Мы можем сделать так: вы прочтете одну из предложенных мною книг или выберете сами что-то из этого жанра, я принесу несколько своих «Дневников»… а вот потом давайте, проведем открытый урок,  посвященный этой важной и очень красивой теме – любовь и эротика в литературе и жизни. Как вам такая идея?

Класс ликовал. Уже на следующий день все читали запоем откровения своей учительницы, стараясь как можно скорее перейти к обсуждениям.

«Тюлевая занавеска с той ночи стала казаться Фире каменной неприступной и непроницаемой стеной – разлучницей. Она понимала, она чувствовала, что там, за этой тонюсенькой, дрожащей нервно тряпицей, Он. Ей даже казалось, что не ветер, а его горячее дыхание колышет штору. А может быть, ее? Ее дыхание?  Она металась по комнате, беззвучно рыдала. Имея все возможности выйти в дверь или вылететь птицей в окно, она боялась даже приблизиться и к незапертой двери,  и к этому, вечно распахнутому окну»… - Фира еще раз пролистала книжку и отправилась на урок.

 

Глава 4. Ты здесь?


Фира плохо училась не потому, что была ленивой или тупой — Фира много читала. Когда при анализе «Анны Карениной» Хоров, двоечник и первая оторва в классе, выкрикнул: «Да, шлюха обычная эта ваша Каренина! Потрахаться захотела просто, а старика этого богатенького держала за лоха! И мужика от молодой телки отбила», и весь класс повально поддержал суть этого краткого пересказа, ей стало плохо. Не в переносном смысле, не образно. Ей стало плохо,  она почувствовала, что сейчас просто стечет  под парту, потеряет сознание. Последние ночи три она читала, рыдая, ту сцену, когда Каренина и Вронский ехали в одном поезде, но в разных вагонах в Питер,  навстречу своему первому свиданию. Она буквально сама стала Карениной.  Она сейчас была в ее теле, это она сидела в вагоне, отчетливо понимая, что едет не в Питер, а в свою судьбу. Волна желания, удушливого, предвещающего и страсть,  и трагедию, желания, не ведомого до сих пор, заставляла все тело покрыться замороженными колючими льдинками – иголочками.  Вынуждала мысли заикаться и путаться, не давала ни одной из них добежать до логического конца.  Она не могла думать, анализировать, ей было самой страшно от того, что буря, ураган, грозы и громы, все стихии земли собрались вместе, приготовились низверзнуться на нее.   А она уже не в силах что-то предпринять, как-то противостоять этому взлету – крушению. Ни заботливый муж, ни маленький сын, ни какая-то невеста ее любимого, ни общество в целом, - ничто сейчас не имело ни малейшего значения. Это все просто не участвовало в процессе, в этом ее новом состоянии. На одной чаше весов были все эти персонажи, вся ее жизнь, а на другой, которая так уверенно сейчас опустилась вниз, перевесила, - были жаркие несколько слов шепотом, которые она только что на балу слышала от него.

Фира представляла глаза Татьяны Самойловой, по ее мнению, актрисы — бриллианта, актрисы, которая не играла роль, а жила в ней. Она видела, как до встречи с Любовью, глаза Анны, как и глаза всех женщин, не познавших настоящей страсти, страсти – любви, были похожи на незажженные свечи. И потом, после бала, эти свечи горели, радостно разбрасывая на всех, кто оказывался рядом, искры, чертики – огоньки.  И Фира понимала, что, чем ярче будут гореть свечи – глаза, тем быстрее они догорят. Фира понимала, а  Анна пока – нет.  Анна  чувствовала, но не знала наверняка. Фира знала, но не могла предупредить. А и могла бы — не стала, точно!

Ей хотелось когда-нибудь в своей жизни испытать то, что сейчас переживает Анна. Она представляла, как Анна (или она?) стоит  на высоком берегу моря, которое еще спокойно, но уже понятно, что вот-вот вся накопленная за века энергия, сила, страсть, спрятанная  в глубинах, взорвется, вскипит, на огромной скорости вырвется на сушу, ухватив ее, слизав в один миг со спокойного берега. Есть возможность уйти, убежать или хотя бы закрыть глаза, чтобы не видеть, куда унесет волна: на берег ли, в пучину морскую или поднимет к небесам. Но она не станет этого делать, она будет смотреть своими широко распахнутыми глазами – искрами туда, где уже все готовится к взрыву, где подергивается волнением гладь, где уже заворачивается воронкой ее неизвестное будущее.

С этого дня Фира стала заглядывать в глаза прохожих в надежде увидеть хоть в ком-то этот огонь. И не видела, как ни старалась. Только пару раз в толпе вдруг вздрогнула — эти глаза не увидеть нельзя, они сразу же освещали всю округу, всю улицу, всех прохожих, ярко вспыхивая даже на фоне летнего мощного наглого солнца.

Фира встала, подошла к развалившемуся вальяжно на парте Хорову и неизвестно откуда взявшейся в ее руках силой дала пощечину этому «критику». Весь класс ржал, Хоров покраснел до цвета размазанной на грязном полу вишни, а учительница стояла, в растерянности глядя на Фиру, не зная, как отреагировать на ее поступок и на слова недоделка Хорова.

Фира спасла положение – она просто вышла из класса и ушла домой, позабыв о разложенных на парте учебниках.

***

Сейчас, когда Фира чувствовала, что за окном стоит он, она опять представила себя там, на берегу моря. Она сжала под подушкой свой дневник, каждое слово в котором знала наизусть, и подумала, что настал тот миг, когда она могла бы представить и описать коротко и не хуже любого писателя, что такое страсть, как она себе ее представляет.

Интересно, думала она, как это бывает в первый раз, на что ЭТО похоже, что я испытаю, случись такое со мной когда-нибудь, пусть через сто лет, через десять или через год… А может, и сейчас, этой ночью?

Она вспоминала необычные ощущения, волнительные, волнующие, заставившие ее как-то по-особенному дрожать, получать удовольствие, когда тело и душа сливаются воедино.

Ей нравилось, когда отец гнал автомобиль на огромной скорости, не притормаживая на крутых спусках — в низу живота так щекотало и так захватывало дух, что пропадал голос, и казалось, душа шутливо покидает тело, просто пугая, играя, веселя. Наверное, и ЭТО должно быть так же приятно.

Потом она вспоминала, как однажды, гуляя по парку с бабушкой, она отстала и с размаху упала в сугроб. Она  упала сознательно, как-то  резко вдруг решив, что именно этого ей хочется сейчас, прижав к груди руки, будто стыдливо прикрываясь от кого-то. И вдруг она увидела небо, которого никогда раньше видеть не могла, о котором просто знала, что есть оно над головой у всех, и у нее тоже. А сейчас она постепенно проваливалась в мягкий, одновременно и пушистый,  и тяжелый горячий снег, погружалась в него рывками, все глубже и глубже. А небо, это сплошное золотое от солнца небо, светило только для нее. И было оно таким ярким и бессовестным, что в глазах стало темно-темно, но потом вдруг в черной неизвестности – темноте появился луч, и стал расти, расти, опять превращаясь в солнце. И в носу щекотало, и было тревожно от того, что тело погружается в глубину снега, а душа рвется туда, к танцующему  на небе солнцу. Наверное, и ЭТО должно быть таким же приятным.

Фира подумала, что никогда бы не смогла стать проституткой, хотя она ни за что не осуждала тех, кто смог отделить душу от тела, и просто торговать одним в ущерб другого, как обычным товаром. Она жалела этих женщин — им просто не дано никогда увидеть горящими свои свечи – глаза. Или пока не дано.

Она никогда специально не смотрела порно, но иногда, когда случайно кнопка пульта выбрасывала на экран тела, которые умело использовали свои гениталии  в постройке разных причудливых поз, издавая при этом вопли и стоны такой силы, что, закрой глаза – впору представить средневековые пытки в сырых подвалах, она пару минут внимательно наблюдала за этими откровенными  и грубоватыми движениями тел, пытаясь понять, что же в ЭТОМ такого, пытаясь представить себя или —  не приведи, Господь,  —  Анну в этом спектакле. И она понимала, что то, что происходит на экране, совсем не то, совсем не ЭТО. Те, на экране, и те, кто у экрана ими любуется, — это для низших,  для примитивно  скроенных людей. Никак не для нее и, уж конечно, не для ее Анны.

Не сходилось только одно в ее фантазиях и параллелях: Анна, ее идеальная фигура и лицо, которое лепил  если не сам Господь, то его лучший скульптор, и она, Фира, ощущающая себя не в своем теле, не в своей упаковке, не в себе. Она никогда, ни разу, не рассматривала себя в большое зеркало обнаженной, она просто знала, что отражение и она — это разны миры, разные образы.

Как будто желая лишний раз подтвердить эти грустные мысли она провела рукой, едва прикасаясь к коже, по лицу, по шее, по груди…  Поднялась с постели, вошла на цыпочках в ванную комнату, встала впервые смело перед зеркалом, стала разглядывать себя так, будто именно сейчас нужно было запомнить что-то. Включила воду, вошла в ванну и обреченно присела на сухое пока еще дно. Вода наполнялась так  же лениво и медленно, как лениво и неспеша мысли подкрадывались и тут же испарялись в тумане, уступая место другим, еще более грустным и бескрылым.

Когда пена подкралась к подбородку, Фира дотянулась ногой до крана и завернула его, остановив шум воды.

В открытую дверь ванной комнаты ворвался шум деревьев за окном — ветер собирающейся разразиться еще с вечера грозы, наконец,  набрал такую силу, что сомнений в изменении погоды этой ночью уже не могло быть.

В этом шуме листвы и летающей невесомой занавески слышалось и чье-то громкое дыхание.

- Ты здесь? – Несмелым шепотом спросила она.

- Да.

 

Глава 5.  Нефертити


Сколько прошло времени, пока Фира наконец решилась выйти из ледяной воды, она не знает, но гроза отгремела и ушла, оставив, как напоминание о себе, только увесистые, сползающие с неба огромные и редкие капли дождя. Рассвет пробирался на цыпочках сквозь мокрые ветки деревьев, раздвигая для сонного, зевающего солнышка листву  и освещая комнату сквозь выброшенную ветром наружу мокрую штору. В комнате пахло свежестью, тревожной тишиной и еще чем-то незнакомым, но совсем не тревожным. Фира накинула длинный белый махровый халат, достала сигаретку из промокшей пачки, которую она непредусмотрительно оставила перед дождем на окне, покрутила в руках на удивление сухую тонкую сигаретку, разглядывая ее как нечто инородное теперь в этой комнате.  И подумав вдруг, что сможет выгнать табачным дымом этот новый, явно ЕГО, запах, выбросила сигареты в окно. Не покидало чувство, что в этой комнате, пока она прятала себя в ванной, что-то произошло. Она стала осматриваться вокруг…   Стены, пол, сумки, пакеты на шкафу, приоткрытая входная дверь (это понятно,  ушел он через нее), кровать с отогнутым уголком покрывальца…  у окна, прижавшись скромно к стене,  стояла картина. Фира не сразу поняла, что на полотне есть изображение, и только, когда взяла ее в руки, увидела забеленные пастельные краски холста. Она щелкнула включателем, поставила картину на стол и застыла перед ней, словно статуя.  Сначала она подумала, что силуэт девушки скрывает туман, но вдруг поняла, что нет, вовсе не туман, это же ее тюлевая полупрозрачная занавеска. Не видно ни карниза, ни краев, ни рамы окна, но именно так, должно быть, выглядит она оттуда, с улицы в сумерки или на рассвете. Фигура видна нечетко, вовсе нельзя разглядеть лица, но руки… именно так она всегда складывает руки на груди, когда грустит у окна, думая грустные свои мысли. И фигура эта точно ее, но вовсе она не некрасивая, не неправильная, а очень даже и стройная, загадочно припрятанная молоком –туманом.

Фира взяла картину, вошла в ванную, поставила «себя» на краешек ванны к стене, скинула халат и стала разглядывать себя настоящую и такую, какой увидел ее он.

И как это и почему это всегда казалось ей неуютным жить в своем, таком красивом, оказывается, теле, в  такой ракушечно – перламутровой тонкой коже?

Вдруг она схватила халат с пола, одним движением накинула его на себя, попав в рукава так сразу и быстро, словно за ней кто-то гнался, схватила картину и,  громко ударив дверью о стену, спотыкаясь в коридоре о расставленную  вдоль стен детскую обувь, рванула наверх, на «морской» этаж, к нему.

Он сидел в центре студии с распахнутой настежь дверью на высоком табурете, таком, какие можно увидеть в баре у стойки. На холсте, стоявшим перед ним,  был небесно – голубой фон, который чем ближе подбирался к центру, тем становился все более прозрачным, невесомым.  Он сразу увидел ее, запыхавшуюся, с мокрыми растрепанными волосами, вбежавшую и застывшую на месте от неожиданности первой встречи, но не поднял голову, а молча указав куда-то в сторону, спросил:

- Тебя кто так назвал?

Она прижала картину к груди, словно испугавшись, что сейчас заберут ее только из-за того, что она Фира. И словно оправдываясь, она шепотом выдавила из себя «Мама…» и выронила две огромные, неизвестно откуда вдруг повисшие на ресницах,  слезинки.

- Смотри! – Приказал он,  опять кивая на стену.

Да она давно уже видела, что на стене справа, выкрашенной в серый цвет, была растянута, прибита гвоздями какая-то простыня – экран. Но только сейчас, когда он резко встал и подошел к ней, «сломав» собой по дороге луч прожектора, она увидела изображение на этом самодельном экране. Фира никак не могла связать себя, картину, его, зашторенные наглухо окна и это изображение египетской царицы. Она растерянно смотрела  на него, на портрет царицы, не знала, что делать сейчас. Сердце колотилось так громко, что она старалась его удержать, все плотнее прижимая к  груди картину.

Он взял ее за руку, подвел к стене. Фира дрожала, не понимая, куда ее поставили, на эшафот или пьедестал. Он молчал. Она тоже молчала.

- Нефертити, красавица, прекрасная в диадеме с двумя перьями, владычица радости, полная восхвалений…  — стал говорить он каким-то торжественным и заговорщическим голосом,  — преисполненная красотами…  с супругом сидят с детьми…

Он вдруг резко, в твердой уверенности, что она возражать не сможет, сорвал с нее халат, осмотрелся по сторонам в поисках чего-то.  Не нашел, не увидел. Тогда подняв ее тяжелые рыжие волосы вверх, он быстро,  прямыми упругими и  крепкими своими пальцами, как гребнем,  причесал эту густую копну и умело скрутил в высокую пышную прическу, закрепив ее поднятыми с пола деревянными тонкими, испачканными краской,  кисточками.

-    Нефертити болтает ногами, взобравшись мужу на колени и придерживая рукой маленькую дочь… - продолжал он. -  На одном из рельефов, обнаруженном в Ахетатоне, запечатлен кульминационный момент этой идиллии — поцелуй Эхнатона и Нефертити…

- Фира… Фира? Ну, конечно же! Как же я сразу смог вычислить?! Нефертити моя, красавица…

Это было первым мгновением, когда она успела, наконец, хоть что-то подумать. Она очнулась настолько, что посмела даже, хоть и мысленно, но нагло возмутиться – а где же этот кульминационный поцелуй.

Но ситуацией сейчас владела не она, Фира. Она покорно позволила его губам прижаться к горячим своим. Она уже приготовилась потерять сознание от происходящего, как вдруг этот поцелуй – прикосновение прервался.

- Одежда, окружавшая тело прозрачной дымкой… - Продолжал он, срывая с окна штору и умело накидывая ее на обнаженную Фиру, подвязывая на талии каким-то желтым шнурком. - … царица чаще всего изображалась в своем излюбленном головном уборе — высоком синем парике, обвитом золотыми лентами и уреем, который говорил о ее связь с грозными богинями, дочерьми Солнца… - Он все бормотал и бормотал как заученные, какие-то обрывочные характеристики – описания Нефертити, облачая Фиру в это странное одеяние, подводя кистью ее глаза, губы, что-то рисуя на груди.

- Ты видишь? Ты видишь?! Поворачивал он ее к зеркалу  бережно, как вазу из тончайшего стекла. – Ты себя видишь? Не мне же объяснять тебе, моя Нефертити, как ты красива…

- А голову ты носить будешь вот так! – И он нежно приподнял ее подбородок. – И прическа… никогда больше не позволяй волосам падать вниз. Ты должна держать стиль, носить свое лицо так, как и положено это делать царицам.

Он продолжая что-то подправлять в ее облике, то подходил к холсту, оставляя несколько следов кисти в центре, там, где еще недавно была прозрачная пустота, то возвращался к ней, глядя и на нее, и на ее точеную копию под лучами прожектора.

А Фира, обомлевшая, дышащая теперь так медленно и редко, что перестала ощущать свое тело, послушно стояла и слушала внимательно его слова, понимая,  что именно сейчас решается что-то важное в ее жизни.

***

С первого этажа и с улицы стали прорываться редкие сонные звуки, лицо царицы на стене медленно таяло, наступила пора заканчивать сеанс превращения. По крайней мере, этот первый, и возможно, последний сеанс.

 

Глава 6. Теперь ты такая?

 

- Да где ж эта Ира?! – Татьяна Адамовна строила детишек перед входной дверью, бегала по комнатам, стараясь успеть на утреннюю зарядку. – Как корова языком слизала. Нету…

- Ой…  - хором вздохнули мальчишки и девчонки, еще сонные и уже капризные, - Ира! Татьяна Адамовна, вот Ира! – Крикнул кто-то из девчонок, и все примолкли в один момент.

 

Даже если бы Татьяна Адамовна вдруг захотела задать какой-то вопрос спускающейся со второго этажа, как с высокого золоченого трона, Нефертити – Ире, вряд ли бы это могло у нее получиться. Она, так же, как и весь отряд малышей в коридоре, проглотила язык, потеряла дар речи. Воспитательница только что не склонилась в земном поклоне перед той, что не сходила, а снисходила к ее ногам. Она шла по ступеням так медленно, уверенно и грациозно, она так держала голову с причудливой высоченной прической, она так смотрела, будто никого и не было в этом жужжащем детскими голосами секунду назад холле. Глядя вслед уже удаляющейся в темноте коридора вожатой – царице, державшей в руках  какую-то картину, завернутую в прозрачную оберточную бумагу, Татьяна Адамовна  наконец  очнулась, сгребла руками разбежавшихся детей и, бросила вслед Фире:  «Черте что! Что это с ней? Голая, что ли… Модель, елки – палки…  Пошли, пошли, дети»! 

И уже на улице, возглавив  стройную, соединенную попарно, вереницу малышей, добавила, ухмыльнувшись по-доброму: «Краси-и-ивая»…

Никто не видел, когда и как из комнаты вожатой Ирины пропали, будто никогда их тут и не было, ее вещи. Никто не заметил и того, как и куда испарилась  она сама. Только директор лагеря, вернувшись с завтрака в свой кабинет, нашел на столе в приемной листок с аккуратно написанным заявлением об увольнении по семейным обстоятельствам и коротенькую записку  - «Простите, пожалуйста, что так получилось. Фира».

Складывая вещи в сумку, не спеша, аккуратно, медленно ступая босыми ногами по комнате, она видела краем глаза, как его жена опять подошла к окошку и крикнула: «Стас! Я – на море! Пойдешь»?

Сверху ответа не было. Но по тому, как женщина, теперь не казавшаяся Фире каракатицей и кривоногой мелюзгой, а наоборот, милой, приятной дамочкой,  стала прохаживаться под окном туда-сюда, она поняла, что он сейчас выйдет.

Он обнял нежно за талию свою супругу, чмокнул, они пошли.

- Работал? – Cпросила жена.

Художник кивнул и оглянулся, задержав взгляд на окне Фиры.

 

***

- Это все из-за этого носа, Миша. Я ж тебе давно говорила, зачем ребенку мучиться. Ее там, наверное, просто задразнили. – Сетовала шепотом мать на кухне. – Не могла она так просто сбежать. С чего бы? Да, тем более, с моря!

- Ты слепая, что ли?! Ты не видишь ничего. Ты бы с ней пошепталась по женской части, так сказать. Ты глянь, какая она приехала! Может у нее там с кем-то того… Гордая какая-то, веселая, безразличная или… Сам не пойму, какая. Какая-то не такая, как не наша, что ли… Взрослая, как будто. Женщина!

- Тьфу ты, дурак! Не дай, Бог. Поговорю, Миша, точно. Что-то не так…

Фира стояла перед зеркалом и аккуратно укладывала на макушке волосы, скрученные в тугой хвост. Взрослая! Женщина! Ей казалось, что с того дня, как она вернулась домой, родители стали похожими на детей, на наивных взрослых маленьких людей. Она чувствовала себя сейчас более серьезной и старшей в семье.

В университет на филфак она поступила этим летом легко, совершенно не напрягаясь. Почему-то вдруг абсолютно  грамотно и спокойно написала сочинение, сдала устные экзамены на оценки, пропускающие на первый курс легко, вне конкуренции.

Она училась легко, шла по жизни уверенно и гордо, не возносясь над другими, но всегда выделяясь из толпы своей необыкновенной, уверенной красотой и каким-то вневременным шармом и загадкой. Она вышла замуж за однокурсника, который в отличие от других, томно  и робко вздыхающих ей вслед мальчиков и мужчин, на первом же свидании сделал предложение. Это было не предложение – вопрос, не предложение – просьба.  Это было Предложение. И она его приняла, не думая, без колебаний. Она просто поняла, что влюблена навсегда, серьезно и сразу, с первого взгляда. Она поняла, что пришло время стать Женщиной, Матерью и Женой. Она поняла, что ее художник был проводником вот в эту, настоящую жизнь и любовь.

Фира Михайловна с супругом и детьми была завсегдатаем всех выставок, галерей и вернисажей в городе. И когда ее, недавно вступившую в должность директора школы, пригласили на очередную выставку, она нисколько не удивилась. На рекламном щите у входа во дворец искусств Фира прочла: «Женские лица  Стаса Карелина . С. – Петербург. «Теперь ты такая!».

Она вошла и сразу стала искать его.

- Фира? – обратилась к ней элегантная, улыбающаяся приветливо, как старой знакомой, моложавая дама.

- Да. Здравствуйте. – Ответила, стараясь вспомнить, где она уже встречала это лицо.

- Я – Вера, жена Стаса Карелина. Муж, к сожалению, не смог приехать. Но он тут кое-что для Вас передал. – И она обратилась к какому-то помощнику или другу. – Виктор, принеси «Нефертити».  Аккуратно, пожалуйста.

Портрет был завернут в прозрачную бумагу – кальку, и пока он разоблачался в руках Веры и помощника – друга, Фира успела увидеть небесно – голубой фон, который ждал ее той ночью в мастерской  Художника.

- Стас приказал и выставку назвать так же. Вот, это – обращение к Вам. – И она повернула картину, прочитав вслух: «Теперь ты такая,  моя Нефертити?».

 

Конец :))