тема

 Пролог


«В начале было Слово, и Слово было от Бога»

А потом появилась цифра. Цифра была от лукавого.

Бог создал время. Дьявол -- прибор для его учёта.

Что такое учёт? Учёт – это контроль.

А контроль – всегда несвобода.

Свобода, конечно, понятие относительное. Где, когда человек бывает свободен? Да нигде. И, тем более, никогда. С момента зачатия, жизнь представляет собою смену темниц на узилища. Одних пут на другие. Шила на мыло.

Всяк начинает жизненный путь с того, что с непонятным упорством, натужно, вырывается из тесноватой, но надёжной утробы. С болью падает в слепящий, болезненный, свет. Его освобождают от пуповины, через которую он впитывал не только полезную пищу, но и вредные надежды, токсичные иллюзии, и убийственную ложь. Пуповину режут острым ножом. Перевязывают. Смазывают первый в жизни обрубок какой-то дрянью. Первую в жизни рану -- заправляют в живот. Прячут незаслуженную боль вглубь, подальше от глаз, соблюдая гигиену и эстетические критерии. «Вот какой аккуратный и симпатичный пупок, мамочка!» Многие утешатся хоть бы и такой красотой. Остальным даже в этом не повезёт, и нагло торчащий, вывороченный пуп останется пожизненным напоминанием о бездушной небрежности этого мира.

А потом измученное существо просто спеленают в тугое поленце, и сунут в прозрачный и тесный кювет, по соседству с пятком-другим столь же кричащих, напуганных заключённых.

Первая в жизни смирительная рубашка. В первый в жизни свободный мир человек вступает связанным, как потенциально опасный и вредный безумец.

Человек приходит в мир с болью, непременной спутницей несвободы. И всю жизнь пытаясь освободиться, лишь натыкается на отголоски той, первой, боли. Он старательно стряхивает останки первичных пут, не понимая, что скручен уже окончательно.

В мою жизнь боль приходит тщательно отцифрованной. В виде телефонного номера, по которому не дозвониться; в виде издевательски пляшущих цифр на любом документе, будь это квитанция об оплате, ИНН, штрихкод или что там ещё. В эту же категорию попадают сомнительные юбилеи, круглые даты и петроглифы на кладбищенских плитах : сердце способно взорваться от излишне короткого интервала, и вздрогнуть праведным гневом от неприлично длинного - и какого лешего этот урод столько лет коптил небо?!

Знаете, в каком обличье является нынче дьявол? Нет, это не пьяный сантехник со своими вечными ; на ; дюйма (вот же ужас!), а приветливый тип в форменной робе и кепочке. Он звонит в дверь, и треснувшим голосом сообщает, что по всему миру осуществляется переход на цифровое телевидение; что это неизбежность, хотя и счастливая; что это рок, но отнюдь не тяжёлый, и т.д. и т.п. Потому как качество. И сезонные скидки на декодер.

Пока ты в смущении прикидываешь, что за тварь этот самый декодер, форменный чёрт уже входит, ставит, тянет по всей комнате провода, включает. Обречённо подписываешь поданный бланк.

Ну почему так?! Почему ты божественным словом, прописью, cкрепляешь дьявольский договор, подтверждая способность платить за любезно предоставленную возможность быть искалеченным?!

Однако, кроме общих и лирических отступлений, есть злая конкретика. Некоторые сочетания цифр вызывают вполне ощутимую боль.

Это не только дата собственного появления на свет, хотя и она, признаюсь, мало радует. И не дата, равнодушно выбитая на одной уродской гранитной плите. Дата на плите не болит, она просто не зарастает.

Нет, пугающие меня сочетания цифр вполне безвредны для окружающих. Они повседневны и повторяемы. Банальны и незначительны. Скоротечны. Да, разбери меня прах, этих моментов при всех раскладах набирается ровно на двадцать четыре минуты в сутки. Шесть раз торопливо перекурить, или разик нормально потрахаться. Для всех.

Но для меня всякий раз это остановка мира, и провал в никуда. В тёмное, нехорошее никуда, где мне страшно.

А страх, как известно, и есть боль. Нервная боль в предвкушении новой, убийственной боли.


00:00


Февраль. Сумерки. Центр.



Я cмотрю в окно, и курю миллионную сигарету.

…окно выходит во двор. Дворик из тех, что хочется пересечь быстрым шагом. Тёмный, вечно сырой колодец, с неизбежной помойкой в углу. Все ходы в этот двор чёрные, но не все проходные. Например, за железной, на удивление крепкой дверью, скрывается подсобка бистро. Из забранного решёткой окна чуть поодаль выползает оцинкованный пищевод. Вытяжка. Устремлённая в небо прямая кишка заведения. Выхлопная труба общепита. По ней с гудением поднимаются ввысь кухонные газы, из халтурно пригнанных сочленений вырывается жирный пар, стекающий потёками по обваренной до самой кладки стене. Подсыхающие русла, по которым струился питательный раствор, обрастают весёленькой плесенью по краям. Очень мило, если внимательно приглядеться, особенно с четырёх до шести утра летом, когда восход. Космически–иррациональная красота, вроде зоны Тарковского….

Затягиваюсь без вдохновения. Сухость во рту, язык саднит, будто фанерку лизнул.

…наверное, эту красоту замечаю один только я. Боюсь, что большинство обитателей дома даже не подозревает, что летом в наш двор по утрам заглядывает солнце. Эти люди смотрят в другие окна, и вряд ли способны рассмотреть красоту в грязных высолах на стене. Боюсь, что не смогут её рассмотреть и в каком другом месте. Я никого не хочу обижать, но сам давно наблюдаю, и, увы, пришёл к таким выводам. Глядя, как нервно они мечутся вечерами в дизурийном желе своих общественных кухонь, где всё в том же смрадном пару фальшивым солнцем путается жалкая лампочка на сто ватт, я понимаю, что солнце с четырёх до шести – их не волнует. Вынужденное сожительство убивает чувство. Стыдятся себя, ненавидят других. Вторжение красоты оттеняет уродство повседневного существования и будит одни лишь низменные инстинкты...

Не мне судить, а тем более осуждать. Другие живут, как умеют, а я не умею. Да не сильно и уверен, что живу.

Поперхнулся, закашлялся - давно не курил без фильтра, едкая капля скатилась в не то горло и медленно стекает в убитые лёгкие, кладбище мёртвых лошадей…ха-ха-ха!…изящно, однако….К-к-хх-ха! Чёрт бы побрал эту «Приму»… и меня вместе с ней…Тьфу! Вот пропасть…. Аккуратно тушу, и кидаю в литровую банку, уже на две трети наполненную. Устроил такой вот колумбарий, с прицелом на грядущее смутное будущее. Трупоед. Падальщик. Или - падаль.

Комнатёнка подобрана с чувством. Будто риэлтерское агенство «Родион и Компания» подсуетилось. Готовая усыпальница. Два на три с копейками метра. И четыре с половиною вверх. Спичечный коробок, поставленный на попа, в котором слабо шебуршится отравленный никотином жучок. Чешуйчетокрылая образина без возраста и определённых занятий. Пошуршит и затихнет.

…в окне на четвёртом этаже не задёрнута штора. Обычно задёрнута, а сегодня вот нет. Судя по всему, там такая же гнусная коробка, как и у меня. Только шторы. У меня штор нет. Но там проживает женщина, я вижу её ноги. Разница этажей искажает перспективу, и я вижу только нижнюю часть -- в длинной юбке с бахромой. Ноги тонкие и лёгкие в чёрных колготках, а юбка оливковая, тяжёлая, свободная… отличное сочетание…только ног мало видно, жаль... Как она живёт в такой домовине?! Ладно - я, но женщина с каким-никаким вкусом не должна жить в пенале! Это противоестественно, по себе знаю. Впрочем, она может случайно оказаться в непристойной каморке. В нашей квартире, например, моя комната была кладовкой…Но в кладовках не вешают штор…Да и свет в окне яркий, в кладовке ввернули бы лампочку на сорок, да и ладно, а тут… А тут из-за шторы появляются те самые ноги во всей неприкрытой красе! Стремительных линий, в чёрный капрон зачехлённые ножницы бойко режут два метра до подоконника, мелькает нечто интимное в кружевах, от которого спазм в горле, а затем безразличная плотная штора обрубает кино на самом увлекательном месте. Ну почему все, даже молодые, красивые девушки живут так, будто объявлена воздушная тревога?! Или боятся снайпера? Папарацци? Почему бы просто не подойти к окну, опереться на подоконник, вывалив полное счастье наружу, поднять глаза доле….

Ага, и увидеть меня. С высунутым от волнения языком и красными глазками. Всё это дело в беспорядочной, клочьями, бороде. Чудное зрелище, сплошной восторг. Отвратясь не налюбуешься.

Стоит с таким делиться красотой? Вряд ли.

Закуриваю следующую.

… сумрак набухает морозной синью, и колодец приобретает сходство с гигантской чернильницей. Свет в окнах становится более естественным и живым. Замыленные стёкла на ветру покрываются слюдяной коростой, превращая людей в размытые тени, в условные шаблоны без истинных лиц. В кипящий на чужих плитах быстросуп. В протокольное варево из параллельных тебе повседневных забот, чуждых тревог и вполне безразличных судеб. Раздразнившее душу окно дразнит клинышком света промеж целомудренно сдвинутых штор, и становится тошно от одиночества….

Сплёвываю в банку размокший чинарик, разворачиваюсь, делаю шаг. Присев на тахту, застываю в минутном сомнении. Потом заворачиваю рукав.

И решительно двигаюсь.


Окрестить тягучую казнь движением мог разве что инвалид, убитый калека. Тёмный юмор ущербного, гуимпленов смех. Тот, что сквозь слёзы. Я, по ходу, чертовски сентиментален: плачу по три раза в день. Не навзрыд, в силу обстоятельств, но регулярно.

На большом экране процесс выглядит куда занимательней. Реально же бытует конкретная жесть. Вена болезненно хрустит, когда в неё, наконец, попадаешь. Чем-то сродни грубому сексу. Грязноватое чудо проникновения…. УХ!


да. да. да.

вот так вот.


некрасиво всё это, сказать по совести. дурная эстетика. особенно, когда себя видишь. а я вижу. в моей домовине два окна. одно всё в морозных разводах, во двор. большое и тёмное. а другое – форточка в иллюзорный мир, пятнадцать дюймов жидкокристаллической лжесвободы. по диагонали. вглубь так и просто бесконечность, в которой по выбору или свет, или что там, а можно так и просто себя лицезреть, только камеру щёлкни. любопытно, однако, когда ты смотришь в мир, а потом – раз…и он на тебя смотрит. твоим собственным упоротым взглядом. хотя мир и так сплошное твоё отражение. или наоборот, ты в отражаешься в нём. что тоже достаточно глупо. когда я впервые столкнулся с этим взглядом, то сразу понял, в чём суть мира: он глядит безразлично. точечный, пристальный, но равнодушный взор. как у первородного змия. насквозь лживый. я и рыло воротил, и вообще в профиль садился, и даже совсем отворачивался. он издевательски точно, зеркально, с небольшим торможением повторял все мои дурные уловки. даже делал вид, что уходит совсем. прятался в дальний угол. но стоило повернуться к нему лицом, как он тут как тут. сонный, вроде, незаинтересованный взгляд. слюни. сопли. дерьмо, а не мир, рохля-рохлей. но неотступный, как голод. и ответственный, как палач. я, пожалуй, выключу мир. меня уже попускает.


Я не стремлюсь войти в изменённое сознание. Не хочу приобщения к музыке сфер. Плевал на иную реальность, и прочие астральные игры. Меня даже не ломает, если уж на то пошло. Так, лёгкий дискомфорт в отправлении естественных надобностей. В пределах статистической нормы. Совсем не то, что обычно вменяют, и от чего пытаются насильно лечить. Глупости, медицина бессильна. Мне просто надо за что-нибудь уцепиться, когда я чувствую, как очередной раз валюсь в беспамятство. В нём, проклятом, царит хаос. Царство буйных теней, бесплотных и злобных энергий. Там вечная революция, будь она неладна во веки веков, бессмысленный бунт на пожизненных баррикадах. А я мечусь, как Гаврош, со своими двумя пистолетами, и чувствую, когда-нибудь буду злобно расстрелян, просто так, ни за что, за веру в дурную свободу. Свобода на баррикадах – просто блеф, двухмерное надувательство, созданное кистью романтика Делакруа. По мне так лучше в трёхмерной монгольской тюрьме…куда меня опять понесло, прости Господи…извини, что помянул Тебя всуе…Чччёрт!

Спокойно, спокойно.

Из угла ощутимо пахнуло органикой. В кучке носков, валяющихся под стулом, кроется нечто живое. Кучка напоминает семейство мирно уснувших щенков. Можно назвать одиноким человека, у которого на восьми квадратных метрах жилплощади разместилось семейство щенков? Вряд ли. Ван-Гог как-то написал портрет стула. Доказывали, что это автопортрет. Сам слышал, не вру. Очень, мол, одинокий стул. Совсем как Винсент. Интересно, а если бы он свои знаменитые ботинки поместил под этот стул? Оживил бы он этот одинокий стул намёком на временное отсутствие хозяина ботинок? Да не фига! Сказали бы, что отсутствующий на стуле Ван лишь усугубляется отсутствующим в ботинках Гогом. Знаю я этих искусствоведов. Им нужен одинокий Ван-Гог. Даже не Ван-Гог, а своя собственная идея одинокого Ван-Гога. К чему это я? А! Вспомнил! Ну, а если бы я написал свои носки? Под своим стулом? Сказал бы кто, что это автопортрет одинокого человека? Никто. Сказали бы, что неряха решил выпендриться. Почему? Потому, что я не Ван-Гог и даже не брат его Тео. Моё одиночество интересно окружающему миру не более моих носков. И то, что я вижу в носках щенков – никому не интересно. Даже то, что эти щенки не дают мне взвыть от одиночества, удерживают от отрезания ушей, не дают наложить на себя руки – это безразлично окружающим. С Винсентом меня роднит лишь проблема с ушами. В уши постоянно кто-то тихонько бубнит, а порой подвывает.