закат в багровых тонах

Закат в багровых тонах
                Закат был багров. Лишь над самым горизонтом золотом светилась тонкая полоска чистого неба, а сверху ее придавили тяжелые багровые облака. Муранов искупался в реке, бодрость  наполняла  тело. Он быстренько разжег костер. Это занятие всегда доставляло ему удовольствие, он даже гордился немного своим умением быстро и в любых условиях  добыть огонь. Налил в закопченный чайник родниковой воды, подвесил над костерком и сел рядом на пенек. Можно было, конечно, включить электрочайник или плитку, но это было бы не то. Настоящий чай должен пахнуть дымком. Потрескивал костер, дым полз по саду, цеплялся за кроны деревьев, словно надеясь остаться..
                Вот за такие вечера он и любил дачу. Может быть потому, что все это напоминало ему прошедшее – долгие годы в экспедициях, палатки, костры в тайге, только реки там были другие – быстрые, говорливые, как молоденькие девушки, а здесь река  была тиха и степенно спокойна. Домашние никак не могли понять его тяги к  дачной жизни. Жена приезжала изредка, ее раздражали комары, мухи, удобства во дворе, и обычно в тот же день к вечеру отправлялась назад. Сын последнее время не появлялся вообще. Наверное, он втайне  презирает его за страсть копаться в земле. Трудно ему с сыном, вырос то он, считай, без него. Муранов в те годы дома бывал случаями, да в отпусках. А когда осел, наконец, дома, сын стал уже совсем взрослым, с отцом не считался и ни на что Муранов повлиять не мог.  Все хотят, чтобы дети были лучше их самих, достигли большего, чем ты, твоим продолжением в жизни были, взяв часть твоей души. Да вот только в их годы они еще не задумываются о непрерывности жизни, и хотят стать сами собой.
               А что они собой представляют, о том не думают. Всмотрись поглубже пустота сплошная. Себя то он видит и умным и деловым. Вот именно, деловой. Какие – то темные делишки у него: тряпки, комиссионки, скользкие друзья. Сам не святой, но ведь должен быть в человеке какой – то барьер, за который не смей. Барьер самим собой построенный, а не кем – то установленный. Где же поиски ценностей, смысла жизни ? Один только практицизм, деловитость.
                Чайник закипел и отвлек от неприятных мыслей. Чай он заварил прямо в чайнике, бросил туда еще листьев смородиновых, земляничных, несколько малинок. Барбариса бы еще для кислинки, привычно подумал он, наливая полную кружку. Всю неделю в своей конторе ждал он эту первую вечернюю кружку чая. И, наконец, пятница – электричка, автобус, костер, чай и ощущение тишины и спокойствия, когда хорошо и глубоко думается. Зимой ему даже снились эти дачные вечера. К весне тяга становилась совсем мучительной, и запах дыма от костра то и дело чудился ему.
Закат уже догорал. Всегда так, всплеск заката, ликование красок - коротко, а потом долгое догорание. Когда – то на Камчатке навалилась вдруг на него тоска и депрессия, и по вечерам он уходил от людей, взбирался на скалу, море шуршало внизу. Он вылечивался одиночеством и закатами. Они были то пастельно переливчаты, то безумно ярки, никогда не повторяющиеся. В красках природы нет пошлости, хотя возникают самые невероятные сочетания.  Безвкусица появляется, когда человек пытается материализовать эти краски, сохранить их, законсервировать в своих творениях. Наверное, потому, что, пропуская через себя окружающее, человек с неизбежностью вносит свою натуру, свою собственную безвкусицу, которая есть не что иное, как диссонанс, рассогласование  между естественной сутью человека и теми нормами красоты, которые ему внушило окружение, некритически приспособленные к себе.
Кто – топал по дорожке сада. Муранов всмотрелся в темноту, густую от того, что перед тем он смотрел на костер. Когда человек приблизился поближе, Муранов узнал Колю. С дачными соседями Муранов общался мало. Во – первых потому, что дачу он любил именно за одиночество. Во – вторых, они раздражали его своей бесцеремонностью, громкоголосием, шумом радиоприемников, которые они непременно включали на полную громкость, словно боялись хоть на мгновенье порвать связь с тем миром, откуда они приезжали на выходные. “ Хапуги, приобретатели бездуховные”, - раздражался он, хотя и понимал, что это не вся правда и что в общем – то он ничего не знает об этих людях. Но он и не хотел знать. Они рушили его одиночество и тишину, и потому уже он не мог относиться к ним объективно.
Единственно к Коле он испытывал симпатию, и часто они чаёвничали вдвоем вечерами. Ещё когда Муранов  строил дом, Коля часто приходил помочь, посоветовать. Без навязчивости, от чистого сердца. С той поры так и остались между ними взаимная симпатия. Муранову нравились в Коле и молчаливость и доброжелательность, и ещё, пожалуй, какая – то безотказность, непрактичность, хотя руки у него были золотые. Непрактичность    была в том, что он не пытался извлечь выгоду для себя, хотя скорее это было выражением его доброты и порядочности, не позволяющие изворачиваться и подличать в жестоком бытии жизни. Такие люди могут надломиться, быть тише воды, но в своей неприметной тихости сохранить человеческое достоинство. Кто – то должен нести эстафету, чтобы не порвалась связь, не погасла надежда на другие времена.
Коля молча взял предложенный чай и сел пообок костра. Муранов подбросил ещё поленьев. Всполошные языки пламени выхватывали из темноты близкие кусты, лицо Коли. Пили чай, помаленьку ругали погоду, поговорили о фитофторе и, как водится, о том, что в государстве происходит, и почему так плохо происходит.
Муранов смотрел на догорающий костер, на  августовское звездное небо, думал о том, как прекрасна эта ночь, и вспоминались другие ночи, другие дни, когда он был, как ему теперь казалось, счастлив, молод и наполнен жизнью, и упоён ею. А  вспоминать было о чём. Он всегда гордился своей жизнью, но гордился тем, что было прежде, и уж никак не теперешним. Были у него и бурные романы, и тихие увлечения, и работа, затягивающая в себя как алкоголь, и было то, что зовется приключениями, и встречи с людьми неординарными, и долгие беседы с друзьями, и песни, и прекрасные женщины. И подлость была и добро, верность и измены. Он многое успел сделать, многое видел, много пережил, много страдал и много любил. И все это сбилось в тугой клубок жизни, которую он теперь наблюдал как бы со стороны, словно не он прожил её когда – то. Казалось той жизни хватит ему на весь остаток до могильного холма. Подели его жизнь на несколько человек и все были бы утолены. Почему же он остановился ? Пройдет время, и может из дальней дали годов только и вспомнятся эти дачные вечера.
Воспоминания рвались из него, его понесло в разговор, и он долго рассказывал Коле о случаях всяких, о жизни своей бурной, словно оправдывая себя тем, что он был и другим. –“  Да, наша жизнь прошла”,- неожиданно констатировал Коля. “Жизнь прошла”, - отозвалось  грустью у Муранова. Со стороны реки потянуло холодком. Коля закряхтел, начал жаловаться на болезни. “ Вот дождусь осени и на операцию, - в голосе его прорезалась безысходность.- Дела кончу дачные, а там как получится. – Ты не сдавайся заранее, мы еще с тобой…- Да что там, детей вот поднять успеть, а наша жизнь прошла, остались одни болезни, хлопоты, да дети вот”.
Коля ушел. Костер догорел, угли рдели и перемигивались. Муранов остановился на крыльце. Небо было высоким, с колючими в сиянии звёздами, млечный путь был блёкл. А на юге, вспомнил он, ночи густые, бархатные, и млечный путь действительно как молочная река через небосвод. Как давно это было.
Он лег, свет выключил, а штору раздёрнул, чтобы небо видеть. “Жизнь прошла”,- всё не оставляла  засевшая в голове фраза Коли. И думать начал о том, чего последнее время не хотел касаться, от чего уберегал себя : о смысле и оправданности своего нынешнего состояния, потому как бы человек ни жил, он должен найти оправдание себе.  Когда – то он устал от жизни в разъездах, такое с ним бывало и прежде, но проходило, а в тот раз сильно допекло. Он уступил настояниям жены и ушел с работы. Решающий довод жены был тот, что сын взрослеет, у него трудный возраст и необходимо внимание отца. Всё, конечно, было так, но, уступая другим, уступаешь самого себя.
Он устроился в контору, вёл службу чиновника, тогда же приобрел и дачу. В служебные дрязги и интриги предпочитал не вмешиваться, держался в стороне. Всё это было для него временно, случайно. Вот отдохнёт он сам, наладятся дела с сыном, и он снова вернётся к той прежней работе и жизни, с ней связанной. С сыном дела не наладились, у него своя жизнь, и отцу в ней ничего не изменить. А жизнь временная постепенно превратилась в постоянную, и пенсия была не за горами, и он давно свыкся с тем, что так смиренно он и доживёт свои дни. Где – то в подсознании слова “жизнь прошла” мелькали уже давно, но он от них тут же отталкивался, все  веря, что всё еще впереди, и утешая себя прошлым. Жизнь свою он де прожил на всю катушку, именно прожил, а не прожёг, и имеет полное право дожить её спокойно и без стыда.
Сверчок трещал за стеной. Возбуждённый воспоминаниями, он никак не мог заснуть. Воспоминания уже не утешали его, а тревожили. Горько стало вдруг,  что не настоящим он живёт, а прошлым. Жизнь всегда в той данности, которую переживаешь в настоящий момент,  жизнь эта тускла, и воспоминаниями прошлого не заполнить пустоту настоящего. Ему было грустно и тоскливо. То ли он устал от покоя, то ли заели мелочи жизни, та энтропия быта, которая постепенно разрушает жизнь. Он думал о том, что жизнь не может быть в прошлом, она только в настоящем, чтобы ни было за твоей спиной, каким бы оно ни было оправданным. Жизнь кончается только тогда, когда перестаешь мыслить и совеститься своими поступками. Жизнь нельзя доживать, её нужно проживать снова и снова. С этими мыслями, умиротворённый, Муранов заснул. Вот проснётся он и начнет новую жизнь.
Поутру он пошёл к роднику за водой. Травы были в росе, он скоро промочил ноги. Над рекой стоял туман, рыбы плескались, медвяной запах таволги, днём густо напитывающий воздух, был ещё лёгок. Муранов думал о том, что надо бы сегодня подкормить смородину, собрать к вечеру огурцы, да крыльцо надо бы подремонтировать.